Моя газетная работа началась в С.-Петербурге в 1905 году, когда я еще был студентом. Это был год Sturm und Drang (1) периода в русской общественности. Начал я работать в известном журнале «Зритель» под началом Чуж-Чуженина (Николай Иванович Фалеев), а затем мое имя «Нео-Сильвестр» стало появляться во многих журналах и газетах. Вначале я писал сатирические и критические статьи, затем перешел на общественные темы и публицистические статьи.
В Риге мои статьи появлялись в бытность мою в Нарве — о бедственном положении, в которое впали Северо-Западная армия и русские беженцы. Печатала статьи газета «Сегодня». Работа в редакции «Рижский курьер» протекала бурно, мы все были захвачены борьбой с большевиками. Я писал передовые статьи почти каждый день, за которые получал построчные. В темах не было недостатка: жизнь ежедневно преподносила факты, так что за ними даже угнаться нельзя было. Кроме того, страны Прибалтики, в особенности Латвия, были, так сказать, буферными государствами, которые охраняли буржуазный Запад от коммунистического СССР. В Риге был главный штаб корреспондентов западных газет, многочисленные осведомительные и разведывательные бюро, Рига, можно сказать, кишела шпионами разных оттенков, причем большевистских шпионов было больше западных, буржуазных. Все ретиво следили друг за другом, причем главный штаб советского шпионажа расположился в советском полпредстве на Jura iela (2) — Георгиевской. Из Риги через газетный и устный бинокль следили за тем, что происходит в СССР, который после ряда боевых и политических поражений замкнулся в себе и глухо, почти подпольно готовился к прыжку на буржуазный мир. Въезд в СССР был почти невозможен, узнавали новости главным образом от прибывающих оттуда переселенцев, беженцев и по советским газетам, которые открыто не продавались, но газеты получались редакциями через Министерство иностранных дел.
Во главе информационного отдела Министерства иностранных дел (тогда министром иностранных дел был Зигфрид Мейеровиц, очень неглупый человек, в прошлом бухгалтер какого-то большого коммерческого предприятия, патриот и большой деятель по возрождению Латвии, он погиб около Риги во время автомобильной катастрофы в 1929(?) г.) (3), стоял доктор Бильман (Альфред), большой знаток иностранных языков (вплоть до еврейского), журналистпублицист. С Бильманом я близко сошелся и часто беседовал с ним. Он подарил мне свою книгу с надписью. Впоследствии, года за 2—3 до конца Латвии, он был назначен посланником Латвии в Сев.-Амер. штаты, где и находится теперь, ведя неустанную борьбу за освобождение своей родины от большевистского ига.
Д-р Бильман часто устраивал конференции работников печати, приглашал на беседы с разными политическими деятелями западных государств и на государственные торжества, где я бывал почти всегда.
Особенно интересны бывали рауты, устраиваемые то правительством — в доме Министерства иностранных дел на Николаевской улице (4), то в посольствах иностранных государств; в зале Дома Черноголовых обыкновенно устраивал рауты японский посланник, кстати, самые шикарные и богатые рауты были у него.
В доме Министерства иностранных дел принимал обыкновенно сам Мейеровиц с супругой (если не ошибаюсь, женат он был на фабрикантше (Бахман?) (5). Начинался раут с концерта, на подиуме выступали обыкновенно артисты местной оперы и драмы, большей частью Рудольф Берзинь, толстяк, позже перемахнул к большевикам и сделался директором Государственного театра оперы и балета. Затем помню ШтенгельБрехман, которая, несмотря на турне по России и Кавказу, осталась непримиримым врагом большевизма, далее оперный артист Кактынь (латышский Шаляпин), Вернер и др. Среди гостей были все члены дипломатического корпуса и представители печати, министры, директора культурных учреждений, артисты и др. Там в непринужденной беседе все знакомились друг с другом и проводили уютно время, особенно за ужином, богатым разными деликатесами и напитками. Часов в 12 все расходились. Пригласительная карточка в золоченой рамке откладывалась на память. Помню шикарный раут у японского посла Уеда. Этот посол оказался моим товарищем по С.-Петербургскому университету, где я с ним не раз беседовал на юридическом факультете. Это он первый вспомнил про наше знакомство в университете, когда я посетил его в уютном кабинете в Риге.
Зал Дома Черноголовых был украшен тропическими растениями. Когда мы с мамой поднялись по широкой лестнице, украшенной пальмами, то наверху Уеда встретил меня словами по-русски: «А, коллега, здравствуйте. Очень лад!» (Он «р» не выговаривал).
Зал представлял роскошное зрелище: среди рядов больших пальм на фоне портретов российских императоров стояли группы министров с лентами через плечо, все были во фраках, далее дипломаты — тоже во фраках. Журналисты, главным образом редакторы, директора и члены Сейма и др. (больше в смокингах, я был тоже в смокинге). Ярко выделялась среди дипломатов фигура папского нунция, католического митрополита Спринговича и епископа Ранцана — все в фиолетовых рясах, а папский нунций — он был старшиной дипломатического корпуса — в красной сутане. Перед концертом лакеи обносили шампанским с фисташками, шоколадом и поджаренным миндалем. Затем концерт, а после концерта шикарный ужин с редкими деликатесами, дорогими винами и сладким. После ужина гостей пригласили на кофе, который подавался в зале (ужинали в боковых залах), где среди пальм были расставлены столики, там в непринужденной беседе мы сидели до утра. Наш столик журналистов был особенно оживлен, так как к нам подсел посланник Уеда, хозяин (говорили по-русски), и все время поддерживал веселье; он сам «дочокался» до того> что маме облил ликером платье, вред от чего он обещал вознаградить, но, конечно, мама об этом и слышать не хотела. Многих журналистов хорошо помню, тем более, что имена их гремели в латышской журналистике и литературе, но о них ниже. Интересные рауты были также в германском посольстве на бульваре Аспазии (6), угол улицы Свободы. Особенно гостеприимным был германский посланник, социал-демократ, фамилию которого забыл, д-р Кеслер или иначе (7). Этот посланник, кроме того, устраивал «бирабенды», когда осенью прибывал в Ригу пароход «Vicforia» с мюнхенским пивом. Мы получали тогда особые приглашения пожаловать на «бирабенд» и уже хорошо знали, что дело затянется до утра.
Посланник, весьма культурный человек, сам литератор, охотно показывал художественную галерею своей жены, она была художница, высокая, красивая и симпатичная женщина лет 35.
Особенно богато был представлен литературный, музыкальный, артистический и художественный мир Латвии. В концертном отделении выступали германские артисты-гости, таким образом мы знакомились с немецким искусством.
Помню, раз были мы на вечере с покойным ныне Александром Михайловичем Фокиным. Когда публику обносили шампанским, то Александр Михайлович вежливо поблагодарил лакея и сказал, что он подождет, когда очередь дойдет до водочки, лакей указал на столовую, где он может пить, сколько угодно. А. Фокин терпеть не мог шампанского, «от которого только ноги потеют». На своем веку он перепил шампанского целый погреб и теперь смотреть на него не может, — извинялся он.
Этот посланник вообще сходился с журналистами на короткую ногу и часто можно было видеть его в погребках беседующим с журналистами на литературные темы.
Скучно и чопорно бывало в английском и американском посольствах, зато когда прибывали английский и американский флоты, то на броненосцах было весело. Мы получили приглашение пожаловать на пароход, который отвозил нас в устье Двины, где могли стоять броненосцы. Каким пигмеем казался наш пароход, оказавшись у броненосца с вымпелом адмирала! Со страхом входил, вернее, карабкался, я по канатной лестнице наверх, где гостеприимно встречали нас «морские волки».
Нас все поражало: и грозные пушки, и мощные машины. . . и всюду простор — громадный «домина» вмещал в себя невероятное количество материала и людей, или, как выражаются большевики, «живого и мертвого инвентаря». Все блестело и поражало чистотой. Помню, особенно меня поразило то обстоятельство, что офицеры и матросы, проходя мимо адмиральской каюты, отдавали честь, хотя там никого не было. Офицеры на американском броненосце угощали нас чаем, кофе с печеньем, вина не было, так как в то время в Америке существовал алкогольный запрет, но на английском порядком угощали виски, коньяком и разными ямайками и т. п. слабыми и сильными винами. Если вспомнить, сколько мы бывали на разного рода торжествах городских и частных учреждений и сколько там было выпито и съедено — голова кружится, особенно когда это вспоминаешь теперь, в наше голодное время!
А положение редактора обязывало — надо было присутствовать.
Был я и на открытии разных выставок, кинотеатров «Сплендид» и «Палладиум» — самых больших в Латвии. Такова была светлая, веселая часть редакторской работы. Сюда надо прибавить торжественные открытия театральных сезонов в Русском театре. Этого открытия мы все ждали с нетерпением, так как нас манили представления с новыми силами.
Русский театр открывал свой сезон обыкновенно в сентябре, на это открытие мы получали особое приглашение. Сначала шли на молебен (в 1 час дня), который совершал в фойе театра (ул. Паулуччи) протоиерей Шалфеев в сослужении диакона и при большом хоре (8).
Входишь в театр, все блестит — чисто и убрано цветами. В фойе собрались все артисты, дирекция, общественные деятели, представители министерств образования и внутренних дел. Директора театра приветливо встречают и знакомят с новыми артистами. Торжественно служит о. Николай. Звучно и стройно поет хор. Обыкновенно перед началом молебна о. Николай произносит краткую речь, указывая на значение для русского населения театра и призывая помолиться за это культурное дело; затем провозглашается диаконом (Дорин, бас этого соборного диакона звучит мощно и торжественно) многолетие правительству и членам театра. По окончании молебна директор (обыкновенно Гришин) обращается с речью к членам труппы, поздравляя их с открытием сезона и призывая к дружной, творческой работе.
Затем все приглашаются в нижнее запо, превращенное в буфет, «на чашку чая», там представители властей, общественных организаций и печати знакомятся с артистами за уютным столом, уставленным закусками, бутылками с водкой и винами. Беседа заканчивается чаем с тортами. К пяти часам все расходятся, восхищенные гостеприимством хозяев, чтобы ровно в 8 час. вечера прийти на премьеру. С благоговением входили мы вечером по ярко освещенной лестнице Русского театра в зрительный зал. Все парадно одеты — масса знакомых политических, общественных деятелей и частных лиц. Всюду русская речь, надо поговорить с тем или другим. В зрительном зале пахнет свежей краской, новый занавес приятно ласкает глаза, это работа художников театра Антонова и Рыковского. Налицо завсегдатаи театра •—начальник Русского отдела проф. Юпатов, в очках с золотой оправой, седая борода резко выделяется среди других, рядом с ним сидит в первом ряду директор административного департамента Лудиньш, члены Сейма — Каллистратов, Шполянский, Е.М.Тихоницкий, члены русской фракции городской Думы Дм. Мих. Кривошапкин и Ладыгин. Среди профессоров — академики Ник. Петр. Богданов-Бельский, С.А.Виноградов, Синайский, проф. Арабажин (ректор русских университетских курсов) и некоторые    профессора-латыши, тяга которых к русской культуре еще сильна. Затем русские общественные деятели и адвокаты — среди первых Кузнецовы (владельцы фабрики), Кудрячев, помню Преснякова, Кузьминского, директоров русских гимназий — Гербаненко и Моссаковского. Далее постоянными посетителями и по долгу службы, и по желанию — присутствовали редакторы и рецензенты — Гросберг, высокий и крупный с усами Тараса Бульбы, он представлял газету «Rigasche Rundschau», директор агентства «Leta» — Берзинь, Карклиньш («Jaunākās Ziņas»), Друва («Brīvā Zeme»), Артур Берзиньш, Грузна и др.
Завсегдатаем премьер всегда бывал Остроухов, «архив русского театра», как его прозвали в Риге. Остроухов — старожил Риги (9), был членом губернского правления и часто заменял вице-губернатора, он большой любитель театра, сам много играл, если не ошибаюсь, его отец был известный артист в России. С мнением Остроухова считались все артисты, так как он действительно понимал театр и был «душой» артистов. Всегда посещал театр Белоцветов Николай Алексеевич, издатель газеты «Слово». Из докторов бывали Майкапар, Курочкин, Стародубский, Ратов, Балодис. Много было евреев и латышей. Особенно выделялись Майкапар (собственно, не еврей, а караим), директор и собственник табачной фабрики «Майкапар и К0» (папиросы «Рига»), братья Гофф (бумажная фабрика) и др. Из адвокатов посещали всегда: Завадский, Дмитриев, Шабловский (умер), Вологин. Но вот оживленный разговор, после того как свет в зале погас, прекращается. Все настороженно и с любопытством смотрят на сцену. Занавес медленно поднимается и открывается первая картина комедии «Горе от ума», по залу проходит шепот изумления, который обращается в гулкие аплодисменты по адресу декоратора Антонова. А игра! Великолепный Чацкий — Муратов, Фамусов — Булатов. Или «Лес» Островского. . . Какая незабываемая игра Счастливцева и Несчастливцева — Яковлева и Маликова, — оба уже покойные.
А «Зойкина квартира», где Яковлев «плавал», восхищая зрителей, как рыба в воде.
И Ванда часто впоследствии выступала на сцене Русской драмы. Первый выход был в пьесе Мольера, потом в разных балетных вставках. А затем в конце года Лери Клопотовский ставил свои злободневные ревю, имевшие шумный успех, в них обыкновенно танцевала Ванда.
Дирекция Гришина и Муратова просуществовала что-то лет 10—15, затем разразился финансовый крах и театр перешел в руки Общества гарантов, во главе которого стояли Белоцветов, Кузнецов и другие, но и они долго не продержались, а театр перешел в общественные руки, вернее, в руки предприимчивого Снегирева Василия Ивановича, который прежде всего перешел к старинной купеческой практике «ломания рубля» кредиторов, т. е. платил 50 коп. за рубль, а затем к выжиманию пота тружеников сцены, так или иначе театр просуществовал кое-как до прихода большевиков. Во всяком случае Снегирев засел в почетный первый ряд, где и восседал на всех премьерах и рядовых представлениях.
День русской культуры — в театре. Этот день обыкновенно начинался после молебна в соборе торжественным актом в Русском театре. За длинным столом, устланным красным сукном, на сцене сидел комитет Дня русской культуры (председатель Е.М.Тихоницкий). Несколько лет подряд и я был членом этого комитета. Объединенный хор русских школ человек в 100—150 исполнял русские песни под руководством какого-нибудь регента (Гривского, Красноперова, Глаголева и др.). Затем читался реферат, посвященный этому дню. Читали разные лекторы (проф. Синайский, Тутышкин, Тихоницкий и др.), затем декламация в исполнении артистов, после хоровые песни. В зале, украшенном цветами и портретами писателя, которому посвящался этот день, девушки продавали значки. В зале вся общественность Риги, педагоги и школьная молодежь, преимущественно в русских национальных костюмах. Этот день был действительно русским днем.

Жили мы во время работы в «Рижском курьере» на Малой Королевской, в маленьком доме генерала Бангерского, а редакция была на Грешной улице, куда мама и я являлись в 9 часов утра. Я садился за свой письменный стол и писал, пока тихо, передовую статью, затем принимался за «правку» материала, который оставляли сотрудники. Особенно трудно было править материал, приносимый латышами, стиль был аховый, другой раз не поймешь, в чем дело, приходилось вызывать сотрудника и выяснять сущность заметки. Особенно слабоват насчет русского языка был Пукит, доставлявший материал из префектуры, сноснее был «король латышских репортеров» Лайвиниек, специалист «по уголовным преступлениям», пожарам и вообще хронике. Русский сотрудник Павлов (10) писал по-русски недурно, но другая беда была за ним: как бывший околоточный он любил в своих «протокольных» заметках «пустить каверзу» про то или иное лицо, с которым у него были какие-то личные счеты, из-за Павлова наша газета два раза привлекалась к суду, насколько помню, процесс сходил удачно, но опровержение пришлось помещать, что крайне злило Заборовского.
Этот Павлов (ныне покойный) знал всю подноготную старой русской Риги (особенно преступной) и иногда приносил интересный материал из прошлого Риги. Все что происходило в Московском форштадте — он описывал сочно и даже с наслаждением. Он еще в довоенное время писал в русских газетах и, конечно, был немалоценным сотрудником, но имел среди русских много врагов, всецело доверяться ему нельзя было.
Живые статьи писала Вожена Иосифовна, весьма наблюдательная и талантливая особа. Витвицкая предложила на редакционном заседании писать коллективный роман из жизни русской эмиграции. Тема — похищение у большевиков богатств магазина Фаберже и путешествие по Европе при преследовании большевиков. Забыл название романа, кажется «Погоня за черепами» (11). Участвовали:  Король-Пурашевич (Кормчий), Витвицкая (Бинокль), поэт Михаил Миронов, Тьедер, я и Заборовский. Конечно, забавнее всего выходило у Кормчего, привычного романиста (бульварные романы), но тот ударялся в антисемитизм — антисемитизм его конек, его, можно сказать, болезнь; в этом отношении приходилось его «одергивать». Каждому предоставлялось право, не прерывая нити романа, в то же время вкрапливать свои фантазии. Роман получился забавный, публика была заинтригована и читала охотно, особенно когда герои романа окунулись в рижскую жизнь.
Леонард Юлианович Кормчий — старый журналист петербургского времени и писал талантливо, но он был большой пьяница и часто исчезал из редакции на несколько дней, что вызывало гнев Заборовского, у которого Кормчий предварительно забирал аванс. Кормчий всегда жил только авансами, без аванса он ничего не писал, этот аванс вскоре превысил его жалованье за несколько месяцев и в Риге он стал грозой всех издателей, имевших с ним дело. Он оказался должником не только издателей, но и квартирных хозяек, которые часто приходили в редакцию, прося уплатить им долг Кормчего. Кормчий никогда не имел имущества. «Omnia mea mecum porfo» (12), — говорил он часто, показывая на свою тощую корзину. В отсутствии какого-либо имущества заключалось то преимущество, что он легко и незаметно съезжал из комнаты. В конце концов ему пришлось переехать в гостиницу, где за номер брали вперед, да вдобавок «трактирный» швейцар зорко следил, чтобы Кормчий не исчез с корзиной, не уплатив долги. Он был женат на хрупкой и нервной особе Любови Константиновне. Умная, культурная женщина, она была корректором в нашей газете и на нее можно было положиться, газета выходила почти «без досадных опечаток». Мы все жалели ее, так как она вследствие частого запоя мужа очень страдала и во всем нуждалась. Так сидит она дома с дочкой, у них была интересная дочь — Зока, очень умная и талантливая девочка, главное, очень наблюдательная. Все ждут главу семьи, в комнате холодно (не плачено, угля нет), обе голодные. Ждут «самого». Вдруг звонок — в комнату вваливается «экспресс» (носильщик) и торжественно ставит на стол вместо ожидаемой еды громадную сирень в горшке — это в январе месяце! «От кого?» — с удивлением спрашивает голодная женщина. — «От господина Леонарда Король-Пурашевича! — гордо отвечает экспресс. — Приказали сказать, что будут ровно в 12 часов ночи».
От негодования бедная Любовь Константиновна заплакала, а за ней заплакала и дочь. Экспресс удивлен и не понимает, в чем дело. Ушел он также с негодованием, так как не получил «на чай». Любовь Константиновна вечно кашляла — у нее была чахотка, но все же она «скрипела», да и надо было скрипеть, иначе дочь погибла бы.
Когда Кормчий был пьян, а он таковым был почти всегда, то писал он остро и всегда задевал кого-нибудь, поэтому у него часто бывали скандалы. Так, раз врывается в редакцию газеты «Новое слово» некий Цымлов — книготорговец и требует господина Кормчего. В это время я сидел рядом с Кормчим — у нас был один стол. В конторе уже догадались, в чем дело. В газете появилась статья Кормчего, в которой он «пробирал» Цымлова за его жестокое обращение с прислугой (13).
—    Кормчего сейчас нет в редакции, — ответили ему в конторе. Но Цымлов не поверил и ворвался с тросточкой (толстая палка) к нам. «Ага, вот где клеветник, дайте-ка мне его!» — закричал Цымлов (бывший казачий офицер) и, не ожидая «выдачи» Кормчего, стал наносить удары. Я спасся от ударов только благодаря тому, что вскочил и хотел удержать за руку Цымлова. Затем Цымлов стал передо мной извиняться и со словами «Наконец-то я проучил этого подлеца» ушел. Все это «действо» произошло так быстро, что не успели мы прийти в себя, как след казака исчез. Инцидент нашел свое завершение в суде, где Цымлов отделался штрафом, а Кормчий получил предупреждение писать осторожнее, но он уже готовил новую статью против Цымлова. Впоследствии, однако, знакомые нашли их обоих мирно сидящими за столиком в каком-то трактире и пьющими водку, которая все и вся примиряет.
У Кормчего была богатая фантазия, и писал он фельетоны и романы легко и быстро, словно блины пек. У него вышло несколько романов, один, кажется, издал тот же Цымлов (14). Во всех романах злые силы — большевики и евреи, которые, по словам героев романа, по всему миру сеят козни и распри. Как пособник этих злых сил часто фигурировал тот же Цымлов, хотя он и был издателем и хвалил роман, советуя всем купить его. Кормчий был плотный, невысокого роста блондин, лет под 50, в пенсне с золотой оправой. У него была маленькая бородка. В Петербурге он работал в детских журналах, где писал про разные путешествия, сам он много где бывал, поэтому писал увлекательно. Кормчий работал почти во всех русских газетах, прославившись своим раешником, но не везде он уживался и часто сидел без работы, тогда писал книги и искал издателей. Когда началась эвакуация немцев из Прибалтики, он также поехал в Германию — благодаря дочери, которая вышла замуж за немца. Что с ним теперь — не знаю. Слыхал, что он при немцах устроился где-то в Лицманштадте (15)? Где он теперь после разгрома немцев — не знаю.
Тьедер. Высокий, рыжий, с рыжими усиками. Бывший морской офицер, очень образованный. Замечательный знаток рыбоводства: в Латвии заведовал каким-то питомником рыб. Жена его, Ольга Осиповна, была первая красавица Риги, но очень тщеславная, из-за нее Тьедер (40 лет) много терпел и гнался в угоду ей за разного рода удовольствиями, которые были ему не по карману. Она, оказывается, была еврейка из Вильно, где и погибла впоследствии под автомобилем, как рассказывала Мария Николаевна Дрейер-Трусковская. Несмотря на эмигрантское существование, Тьедер строго соблюдал все аристократические старые традиции вплоть до вызова на дуэль, когда была задета честь его или жены. Так, в Риге нашумел скандал его с профессором Арабажиным, который приехал, кажется, из Гельсингфорса, где был профессором на кафедре русской словесности. Арабажин, несмотря на свое профессорское звание, не прочь был порой пустить сплетню, задевающую честь другого. Так он пустил сплетню про Тьедера, чуть ли не слух о том, что Тьедер торгует женой!
В Русском клубе собирались «сливки русского общества». Были раз и мы.
Входит Тьедер с женой в зало, где уже был профессор Арабажин. Тьедер быстро оставил жену у входа и решительными, привычными шагами подошел к профессору и громогласно объявил ему, что он, профессор, подлец, и бросил белую перчатку в лицо, как символ вызова на дуэль. Профессор покраснел и от неожиданности не знал, что ответить, а Тьедер быстро отошел от Арабажина, подошел к своей жене и, гордо подняв голову, со словами «Мы не можем оставаться там, где находится этот господин» — ушел. Кажется, инцидент кончился ничем, профессор, видимо, по части сплетен был не без греха и поэтому оставил скандал без последствий, проглотив обиду. Тьедер обладал замечательной памятью: он великолепно знал всю «Одиссею» Гомера, любил греческую поэзию и мог говорить часами о греческих пирах и богах. Его фельетоны, тонкие, полные острот и сатиры, о греческих богах, в которых можно было узнать «богов» рижской общественности, пользовались в Риге большим успехом. Вскоре он уехал в Польшу и где он теперь —• не знаю (16). У Тьедеров был маленький сын.
Михаил Миронов /-— настоящая фамилия какая-то еврейская. Он из Либавы. Ему было лет под 30. Наш поэт. С большим самомнением молодой человек. Потом он уехал в Германию, где вскоре появился в печати под псевдонимом Михаил Цвик (17). В Германии до прихода к власти нац.-социалистов он сделал карьеру, но потом через несколько лет появился в Латвии и стал печатать фельетоны в газете «Сегодня», откуда вскоре тоже исчез. Что с ним теперь — не знаю.
Витвицкая Вожена Иосифовна — «Бинокль». Наш театральный критик. Ей было под 50 лет. Очень умная женщина, свое дело хорошо знала и писала критику дельно и беспристрастно. Она была лучший критик в Латвии и неудивительно: она уже имела имя в С.-Петербурге, где сотрудничала у Кугеля. Писала она коротко, но содержательно и легко. Она была общественным человеком и любила видеть у себя литературное общество, была инициаторшей и душой Театрального общества, учредителем которого был и я.
Я очень жалею, что у меня затерялся фельетон, который она написала, выслушав рассказ мамы о ее переходе советской границы в мороз и стужу из Эстонии в Псков, чтобы снова жить у наших детей (18).
Вожена Иосифовна умерла, прожив в Риге года 4, кажется, от рака желудка.
Наша газета «Рижский курьер», как и другие газеты, имела юбилейные даты — сотый номер, годовщина газеты и др. В эти дни специально для редакции газета печаталась с золотой окраской, а издатель устраивал для сотрудников газеты и типографии пирушку, где было всегда весело.
Газета имела сильного конкурента — газету «Сегодня», где произошел очередной скандал: редактор Н.Гр. Бережанский перессорился с издателями и ушел из состава редакции. Я стал на сторону Бережанского и напечатал статью, в которой оправдывал Бережанского и упрекал в несправедливости издателей «Сегодня». Статья так разозлила издателей «Сегодня», что последние решили меня избить. С этой целью издатель Брамс в сопровождении карикатуриста Цивиса (быв. летчика) преследовал меня в вечернее время, когда я возвращался с какого-то вечера-раута, но до нападения дело не дошло: два доблестных сотрудника «Сегодня» только ограничились руганью по поводу статьи, идя позади меня на почтительном расстоянии. Николай Григорьевич вскоре уехал с женой в Берлин (19), где устроился в издательстве Дьяковой и редактировал разные периодические издания: «Златоцвет», «Деревня» и др. Вначале он бедствовал, и я собирал деньги в Риге, которые посылал ему. Бережанский стал сотрудничать у нас. Когда Бережанский стал работать в журнале «Историк и современник», он предложил мне написать о Северо-Западной армии. Я написал статью-очерк под названием «Агония Северо-Западной армии». Она была напечатана в 1924 году, № 5.
Из других сотрудников газеты «Рижский курьер» следует отметить профессора Грибовского, моего бывшего профессора в С.-Петербургском университете. Профессор Грибовский был приглашен Латвийским университетом на кафедру государственного права и приехал в Ригу, кажется, в 1922 году (20). Мы очень обрадовались встрече, когда он сделал визит в редакцию. По моему предложению Заборовский пригласил профессора Грибовского сотрудничать в газете, и он дал целый ряд очерков по конституции Латвии. На старости лет профессор должен был изучать латышский язык и вечно носился с учебником латышского языка в кармане: он читал лекции на русском языке и ему был дан годовой срок для перехода на государственный язык. Бедный профессор так и умер, не изучив этого языка. Он часто бывал у нас в семье и веселил нас анекдотами из советской жизни.
Посетил нас и известный профессор по международному праву Михаил Александрович барон Таубе, он был тогда в Берлине, откуда переехал в Париж — также мой профессор в бытность мою в С.-Петербургском университете. Из заграничных сотрудников я помню доктора Унковского, который писал нам корреспонденции из Африки. Сначала он писал о разного рода негритянских событиях, но потом постепенно перешел на Сев. Африку, откуда он стал затрагивать политическую жизнь сначала русских эмигрантов, а затем и общую политическую жизнь. Из провинциальных сотрудников помню из Люцина Славинского, он писал корреспонденции из жизни своего города, где он был библиотекарем. . .

Средства на газету Заборовский, как я уже выше писал, получал от поляков, которые были особенно заинтересованы в первое время своего строительства иметь за границей дружественно настроенную к ним газету. Но постепенно эта цель достигалась уже тем, что поляки укрепились, а потому и интенсивность их энергии ослабевала. Между тем и Заборовский, понимая, что со временем субсидии будет конец, скупился на расходы и откладывал деньги на «черный день». Газета в публике не прививалась, так как не имела хороших заграничных корреспондентов, да и на бумагу скупился Заборовский. Газета чахла. Между тем газета «Сегодня», наш главный конкурент, обзавелась хорошими заграничными сотрудниками и тираж ее постепенно рос. Уход Бережанского из газеты «Сегодня», где он поссорился с издателями, и переход к нам — мало прибавил тиража, тем более что он переехал в Берлин и оттуда присылал корреспонденции, которые Заборовский из скупости не все печатал.
И вот поляки раз объявили Заборовскому о прекращении выдачи субсидии. Они еще заявили, что-де они и направлением газеты недовольны, так как мы слишком русофильски настроены, что-де не в их интересах.
Газета выходила еще месяца три, и в 1924(?) Заборовский объявил нам о закрытии им газеты (21). Мы в один день оказались безработными! Все же у нас была молодость и предприимчивость. Сначала мы начали войну с Заборовским, не желавшим уплатить нам причитающееся по закону за 2 или 3 месяца вперед. В конце концов, когда мы пожаловались в Министерство труда, Заборовский уплатил нам.
Затем Кормчий, Дагаров и я стали хлопотать об издании новой газеты, так как редакционный состав был налицо. Стали искать деньги. Вскоре нашелся человек «с деньгами» Некто Тейтельбаум (22), рижский еврей. Предприимчивый молодой человек, который, как вскоре оказалось, тоже был без денег, но имел в своем бумажнике несколько долларов, с которыми и решил водить за нос как нас, так и типографию и владельцев бумаги. Дело закипело. Он первым делом решил заключить с нами товарищеский договор на издание газеты. Надо было найти юриста, который оформил бы договор так, чтобы все права «капиталиста», т. е. Тейтельбаума, были обеспечены, а также наши обязанности были подкреплены. Но и юрист должен быть бесплатный, заинтересованный в издательстве газеты. Такого юриста вскоре нашли — это был Балинский, адвокат без практики, так как он был эмигрант. Газета, по моему предложению, была названа «Вечернее время». Мы все четверо — Кормчий, я, Дагаров и Тейтельбаум были соиздателями, а в редакционную коллегию входили я, Кормчий и Дагаров. Мы вкладывали в дело свой труд. Газету должен был подписывать Кормчий — Король-Пурашевич, как латвийский подданный. Направление газеты — демократическое, русское, но антибольшевистское. Затем подали заявление в Министерство внутренних дел, где и получили разрешение. Причем всюду для внушения солидности предприятия Тейтельбаум махал долларовой бумажкой. Он много махал этой производившей магическое впечатление бумажкой, но редко расставался с нею. Нашли и типографию — Миллера, что на Домской площади. Там же при типографии Руэтца была редакция, состоящая из одной комнаты. Первое время мы решили обойтись без телеграфного агентства, а хватать телеграммы с воздуха, т. е. из газет и радио, так как денег на уплату телеграфному агентству «Lefa» у нас не было. Газета была вечерняя, т. е. выходила после двух часов дня. Функции распределили так: я писал руководящие передовые статьи, фельетоны (главным образом раешник) и статьи литературные писал Кормчий, а Дагаров заведовал конторой и версткой газеты. Барон Нолькен писал рецензии. И, конечно, весь состав сотрудников «Рижского курьера» охотно влился в нашу газету. Дело закипело. Газета пошла. Да, чисто издательским делом занялся «капиталист» Тейтельбаум. Беда, однако, заключалась в том, что книжку на получение тиражных денег в провинции имел как редактор-издатель Кормчий, который, конечно, в первую очередь оплачивал себя в ущерб нам. Газета составлялась бойко и постепенно завоевывала тираж, став серьезной угрозой для газеты «Сегодня», издательство которой, понимая угрожающее положение и имея, однако, действительно капитал, выпустило вечернюю газету под названием «Сегодня вечером». Тейтельбаум завертелся. Махание долларовыми бумажками не стало оказывать столь магического давления, ибо нужно было с этими бумажками расставаться. Часто наша газета останавливалась, так как владельцы (Залман) не отпускали бумагу. Махание долларами уже не помогало. В конце концов Тейтельбаум потерял всякий кредит, прежде всего среди нас, соиздателей, и мы поставили ультиматум •— прекратить махание долларами и просто выдавать их там, где была надобность.
Между тем издатели газеты «Сегодня» бросили в свое дело большие капиталы, и мы зашатались. Ясно было, что наша газета имеет успех среди русских читателей, следовало лишь давать лучший заграничный, телеграфный материал, на что средств у нас не было. И мы стали приискивать другого издателя, тем более что Тейтельбаум куда-то исчез, предоставив нам всю прибыль и убыток газеты. Издатель нашелся: владелец кинопрокатного предприятия, фамилию уже забыл, кажется, Гутман. Он предложил действовать от его имени адвокату Бочагову, бывшему члену Учредительного собрания Латвии. Бочагов, однако, вместо себя прислал московского дельца Василия Ивановича Снегирева.
Снегирев явился в Ригу из Югославии к своему приятелю Бочагову и сразу стал приискивать себе работу. Сначала он занялся разведением кроликов, на шкурках которых он думал нажить капитал, но потом случай предоставил ему нечто лучшее — газету. Коренастый, среднего роста человек, лет 58, он был упорен и всегда спокоен, добивался своей цели и средствами не гнушался. В Москве он был присяжным стряпчим. Уверял, что кончил университет, что весьма сомнительно. По природе типичный московский крючкотвор, так хорошо описанный в пьесах Островского. Торговался он, как баба на рынке, причем ему было все равно, шло ли дело о селедке или гонораре сотрудника или артиста. Он повел с нами дело о покупке газеты с его живым и мертвым инвентарем. В конце концов мы ему «продались», т. е. продали газету и свой труд «за чечевичную похлебку» — он обязан был уплатить долги газеты и всех нас принять на работу. Но не успели мы выпустить третий номер под новым издателем, как Снегирев повел переговоры с новым претендентом на газету, на этот раз действительно солидным издателем — Белоцветовым.
Белоцветов Николай Алексеевич. Лет 60, петербургский коммерсант и промышленник. В деловых кругах старого С.-Петербурга известная личность. Стоял во главе всемирно известного страхового общества «Саламандра», после войны проживал то в Югославии, то в Дании, где в Копенгагене находилось центральное управление общества. Говорили, что он миллионер, так как сумел вывезти капиталы «Саламандры» и положить их в лондонские и датские банки. Он был все же идейный русский человек и решил бросить излишние капиталы на борьбу с большевиками, для чего решил приобрести собственную типографию — центром издательства избрал он г. Ригу.
Конечно, «маклер» Снегирев отыскал его и сразу повел переговоры об уступке ему газеты «Вечернее время», угрожая в противном случае продолжать издание русского органа с большим тиражом. Белоцветов попался на эту удочку и дал Снегиреву изрядное отступное, но с условием, что берет весь живой и мертвый капитал газеты, за исключением его, Снегирева. Не помню точно, но кажется, пока шли переговоры, газета «Вечернее время» издавалась в новом помещении — в Старом городе, в типографии Зальпиуса Романа Александровича.
Зальпиус был инженером и занимался, как и большинство русской интеллигенции, не своим делом. То он имел столовую, затем бросил ее и стал заниматься разведением роз, «доставленных непосредственно из Ниццы», то разводил кроликов и т. п., но при всех профессиях жил широко и по-барски, устраивая в своем «палаццо» за Двиной богатые пирушки, конечно, не без участия хорошеньких женщин. В конце концов Зальпиус вылетал в трубу, чтобы снова с неутомимой энергией браться за другое, также ему неведомое дело. В последние месяцы существования .газеты «Рижский курьер» Зальпиус сделался управляющим типографией, которая была открыта с помощью поляков. До того «Рижский курьер» печатался у Апта, мелкого типографского предпринимателя. Этот Апт, на вид апатичный ко всему, все же был знатоком своего дела, так как сам мальчиком работал в типографиях и упорным трудом откладывал копеечку, пока не завел своей типографии, сначала в компании с неким Гуревичем. У Зальпиуса была ротационная машина — это большое преимущество, тогда как у Апта и Гуревича были плоские печатные машины, которые в час печатали дай Бог две тысячи экземпляров, в то время как ротационная машина в среднем выбрасывала в час от 8 до 10 тысяч экземпляров. (Конечно, большие выбрасывали до 40 тыс. в час. Напр, в «Jaunākās Ziņas» или «Сегодня».) Поэтому все издатели газет старались найти типографию с ротационной машиной, а удел Аптов и Гуревичей был печатать афиши и мелкие брошюры.
Снегирев завел у нас строгую экономию, торгуясь, как цыган, изза каждой строчки, так что порой становилось стыдно за него.
Он пытался наложить руку на цензуру наших статей, здесь загорелась борьба между ним и редакцией. Он почему-то возненавидел архиепископа Иоанна, последний, впрочем, не оставался в долгу, о чем однажды даже заявил громогласно с кафедры собора, сообщив, что в Ригу залетел красный снегирь и запел большевистские песни. Снегирев решил ответить большой статьей. Мы с Кормчим так переделали эту статью, что Снегирев, прочитав в свежей газете свою статью, не узнал ее и рассвирепел. Он явился к нам и, махая газетой, стал ругать нас, заявив, что мы не имеем права переделывать статьи самого издателя. На что мы ответили, что имеем право, ибо за статьи в газете главную ответственность несет не издатель, а редактор. Снегирев же написал явно недопустимую статью, мы ее исправили, выбросив все рискованные места, чем-^ē избавили его, Снегирева, от убытка. Снегирев смутился. Ничего не ответил, а, красный, вышел, скрывая бешенство, ибо статья получилась для архиепископа хвалебная. После этого Снегирев стал требовать бттисков своих статей и сам исправлял их, что получалось довольно коряво — длинно и скучно.
Когда же наконец сделка о продаже газеты состоялась, к нам явился Белоцветов в сопровождении нового главного редактора, известного писателя Ивана Созонтовича Лукаша (из Парижа). Представился нам сам Белоцветов и представил нам главного редактора, причем заявил, что все мы остаемся на местах, но газету будет подписывать не Кормчий, а Образцов, и что газета совершенно преобразуется и будет носить новое название «Слово» и иметь новую программу (23). В это время мы (наша семья) переселились в Старый город, в дом, где печаталась газета. Жили довольно хорошо, у нас было всегда шумно, весело, часто сотрудники во главе с Лукашем заходили к нам — «перекусить» и выпить. Еще веселее делалось, когда приехали супруги Бережанские, которые в Берлине довольно бедствовали, особенно когда в Германии разразилась инфляция. Мне удалось уговорить Николая Алексеевича Белоцветова пригласить Бережанского в Ригу.
Бережанский прибыл в Ригу. В это время Белоцветов приобрел типографию на Рыцарской улице (24) с ротационной и линотипными машинами, а также цинкографию. Заведующим типографией он выписал чеха, фамилию его забыл (25). Штат наш был увеличен, прибавились новые заграничные сотрудники — Шмелев, Варшавский, местные общественные деятели, и газета «Слово» вышла.
В домах отдыха. Все типографские служащие и журналисты состояли в больничной кассе — состоял там и я.
Больничные кассы до режима Ульманиса были великолепно поставлены. Кроме членских взносов служащих и работодателей государство также вносило соответствующий взнос. Участие в больничной кассе давало право на бесплатное лечение в больнице, в санатории, а также на бесплатный отдых в домах отдыха, конечно этим правом пользовалась и семья члена больничной кассы. В Риге были разные амбулатории с богатыми рентгеновскими и зубоврачебными кабинетами — с опытными врачами и служебным персоналом. Мы все, конечно, пользовались этими учреждениями. Кроме того, были дома, вернее дачи, для отдыха детей (6 недель, а то и больше) — все наши дети, Слава, Геня и Ванда, проводили часто эти шесть недель в детском доме в Асари, где заведующим был очень милый учитель, фамилию его забыл. Очень мило провел я шесть недель в замке Пистолькорса (барона) •— в доме отдыха (26). Замок расположен на берегу озера, там же за дешевую плату была предоставлена комната для нашей семьи — члены семьи получали то же питание, но по удешевленной цене. Как мы ели в этом замке — умопомрачительно для наших времен!
Надо сказать, что целый ряд замков был после первой войны реквизирован государством и передан в больничные кассы для общественной пользы. В комнате помещались 2—3 человека, ели в общей столовой (с дубовыми потолками, стенами с гербами). Ели 5 раз в день! Утром какао или кофе, причем белый и черный хлеб, масла — сколько угодно, некоторые ели по полфунта сразу. Яйцо или каша (размазня с маслом ad IibitumJ) (27). В 11 часов — так называемый «тум» со сливками и маслом, в 2 часа обед из трех блюд, часто бывала курица. В 4 часа кофе или какао с белой булкой, а на ужин в 7 часов полагалось горячее блюдо и чай или молоко. Неудивительно, что после такой обильной еды мы уезжали, прибавив 5—6 кило весу. После обеда полагалось лежать — 1,5—2 часа почти до кофе, затем можно было гулять по парку или кто куда желает. Заведующий больничной кассой был, кажется, Яблонский, занявший при большевиках, как коммунист, еще более ответственный пост. Он сам с женой часто приезжал в этот замок.
Чтобы покончить с домами отдыха, я забегу вперед — к 1930 и другим годам, когда я был учителем и пользовался учительской больничной кассой, — там было не хуже. Я три или четыре лета провел в доме отдыха около Вольмара. Большой каменный дом расположен в живописной местности недалеко от быстрой Гауи, сразу тут озеро и густой лес. Вообще по красоте и разнообразию ландшафта, равно как и по пышной растительности, — места вдоль реки Гауи представляют одну из жемчужин Латвии. Из дома отдыха превосходный вид на долину реки. Здесь отдыхают учителя. Врач, сестры милосердия, интеллигентная среда, хорошая еда, разные игры — крокет, пинг-понг и др. Приветливая прислуга, хорошее общество — все это вместе взятое действительно давало хороший отдых, и приезжал я в Ригу свежий, с новыми силами. Тут же почти рядом была мельница господина Лаудыня, помещика (конечно, мелкого) и мельника, куда приезжали на пансион и все члены семьи. Особое удовольствие я получал от рыбной ловли. Мы имели лодку, и на озере я ловил довольно много рыбы, главным образом щук на блесну. Бывали случаи, что я приносил сразу три щуки. Раз я поймал большую щуку в 5 кило! Много было хорошей, большой плотвы. Лови рыбу, где хочешь, или в озере или в реке, где хорошо брали лещи и окуни. Боже, какое удовольствие было в чудное утро ловить рыбу среди прекрасной природы! А лес! В лес ходили мы всей семьей искать ягоды или грибы. Раз напали на место, богатое боровиками, все корзины наполнили. Еще много бы
ло рыжиков — все грибы привозили в Ригу и мама заготовляла грибные запасы на зиму.
При всем желании, социальные условия в Латвии я не могу сравнить со швейцарскими, конечно в Латвии до Ульманиса были эти условия лучше, хотя бы в смысле социального обеспечения.
Лето мы проводили обыкновенно так: до августа где-нибудь в провинции — у Вольмара или в Огре, а в августе, часть сентября на Взморье.
Кроме того, на Взморье было много знакомых, часто происходили концерты, то в Майори, то в Меллужи, то в Эдинбурге. Большей частью я ездил из Риги на Взморье — на дачу к своим, там ночевал, а утром ехал на работу в редакцию. Нередко устраивались приемы прессы на Взморье или в Зегеволде, где в замке кн. Крапоткина помещался Союз латв. печати (замок латв. печати) — и там было весело.

Сначала я познакомился с Михаилом Тимофеевичем Злотниковым-Сергеевым, не помню точно где, думаю, в организованном нами «Русском театральном обществе» — на одном из вечеров в 20-х годах. Михаил Тимофеевич, полный, здорового вида мужчина, лет под 50, был скрипач и вначале работал в оркестре Латв. оперы как первый концертмейстер. Талантливый и трудолюбивый музыкант, но очень вспыльчивый и горячий, он производил прекрасное впечатление не только своей музыкальной эрудицией, но и как всесторонне образованный человек. С ним было всегда приятно побеседовать. Жена его Мария Карловна, баронского рода, красивая женщина, умная и образованная, она в то же время была очень гостеприимной хозяйкой. У них, как и у нас, было трое детей: мальчик Дима и две девочки Муха-Мария и Марфа.
В этой семье мы провели много приятных вечеров, конечно и они часто бывали у нас. У Злотниковых бывали музыкальные вечера с участием выдающихся музыкантов. Ужины бывали обильные, как в смысле еды, так и выпивки. Там, между прочим, кажется в 1928 г., мы впервые встретились с супругами Фокиными. Александра Александровна Федорова, бывшая солистка Импер. Мариинского балета в С.-Петербурге, была приглашена в наш балет балетмейстером. Она приехала с мужем Александром Михайловичем Фокиным, лет за 50, сыном Львом, тоже танцором, дочерью Реной, падчерицей Ниной Александровной (лет 25) и невесткой, женой сына Льва Татьяной (грузинкой). Семья большая и поместилась она на ЦарскоСадовой улице (28) у Волынской. Приезд Федоровой в Ригу был большим событием в балетной жизни •— открылись серьезные занятия, как в балете, так и во вновь открытой Федоровой балетной студии — так называемой «бане». Балетную частную школу до Федоровой имела Вера Камина, куда мы отдали Ванду, кажется в 1927 году, т. е. когда ей шел десятый год, но эта школа была все же несерьезной, хотя и дешевой. Мы стали подумывать о студии Оперы, куда прибыла Федорова. Знакомство с Федоровой и Фокиным решило участь Ванды.
За рюмкой водки в уютном обществе Михаила Тимофеевича, любезного хозяина, я поделился с Фокиным своими планами относительно Ванды, сказав, что она имеет влечение к танцам и занимается у Каминой.
—    Почему вы не обратились прямо ко мне, я бы вам устроил это дело. Приведите ее к нам — посмотрим, если она талантлива и трудолюбива — мы ее возьмем бесплатно. Ну, ваше здоровье! — закончил он кратко, опрокидывая рюмку.



Фокин, родной брат знаменитого новатора балета Михаила, проживавшего в Нью-Йорке, где он имел дворец, был весьма весел, сыпал анекдотами и разными шутками, был влюблен в свою жену, которую считал первой танцовщицей в мире: «С ней могла сравниться разве Анна Павлова». Сам Фокин считал себя известным только тем, что он муж Федоровой и должен был именоваться Федоровым. Прошлое его довольно бурное и интересное. Их было несколько братьев — 4—5, из них один генерал, конечно, царского времени, другой директор завода, третий Михаил и четвертый он. «Они дети ресторатора Фокина, мать громадного роста немка, которая достигала головой вот этой печки», — указывал он, не смущаясь преувеличением, на печку в 2,5 метра высотой. Учился Александр Фокин плохо: всюду его выгоняли. Кончил ли он какую-нибудь из 10 средних школ, так я и не мог понять. Но учителя ошиблись в нем: он оказался прекрасным математиком и. . . велосипедистом. Свою карьеру он и начал в Петербурге с велосипедиста, каковым на состязаниях срывал не только аплодисменты, но и денежные призы. Его имя замелькало в газетах. Его стали наперерыв приглашать велосипедные фирмы для участия в состязаниях, за что он получал изрядные суммы денег. Затем он сделался владельцем склада велосипедов все в том же Петербурге. От велосипеда до автомобиля один шаг, и он делается владельцем автомобильного склада, когда автомобиль стал входить в моду. «От автомобиля один шаг до театра, — говорил он весело, — и я, увлекшись Федоровой в Мариинском театре, решил устроить ее выступления в моем, собственном театре, так как в императорском балете, где много балетных артистов, выступают они редко. Задумано — сделано: я превратил свой склад в театр — «Троицкий театр».
—    А капитал имели, ведь оборудование театра дорого стоит?
—    Деньги мне дали мои клиенты, ведь раньше автомобили очень дорого стоили, кто покупал автомобиль, тот был миллионер или без пяти минут миллионер. А я не дурак по части доказательств от противного к положительному и наоборот. Через два месяца на Троицкой улице возник маленький модный театр, о котором зашумела печать. Кому неизвестна миниатюра «Иванов Павел», впервые заказанная мною и у меня поставленная? Мои миниатюры и веселые оперетты шли в Петербурге по 6 месяцев, не сходя со сцены. И, конечно, Федорова танцевала, под псевдонимом «Александрова». Затем мы поженились и зажили припеваючи на Ивановской улице. Эх, жизнь была! После каждой премьеры я заказывал в лучших ресторанах — «Аквариум», «Вилла Родэ», у Донона — ужины с участием выступавших артистов. Мой театральный швейцар, стоявший у кассы, купил себе на Петербургской стороне дом только на поднятые с полу гривенники и двугривенные! .. Так ломилась публика. Ну, это счастье с приходом большевиков кончилось. Меня заставили организовать артель артистов, т. наз. театральных работников, в этой артели я уже не мог проявлять своей инициативы, ну, конечно, часто спорил, ругался, проклинал большевистских комиссаров, пока не влип в историю и меня, голубчика, в одну далеко не прекрасную ночь чекисты арестовали, посадили сперва в тюрьму, а затем выслали «в не столь отдаленные места» — в Вологду. Я снова сделался театральным антрепренером и быстро расширил дело, выписал жену и детей туда; в это время жена мерзла и голодала, бегая на халтуры в заводах. И здесь я не поладил с правящими комиссарами. И не знаю, чем кончилось бы дело, если бы мои друзья не вытащили меня обратно в С.-Петербург, а жена в это время «халтурила» на Кавказе, где получила предложение стать балетмейстером в вашей паршивой Риге — в Опере — ну, ваше здоровье! Опрокинем еще по рюмочке, — закончил он рассказ.
—    Саша, домой пора, — сказала, беспокойно следя за молниеносно исчезающей водкой, Федорова. Муж счел нужным еще провозгласить тост за прекрасных женщин и спеть неуверенным голосом: «Любви все возрасты покорны-ы-ы. . .».
Потом решительно встал, пожал ручки хозяйке и руку хозяину, сделал нам общий поклон и, кинувши: «Так заходите в студию с дочкойто — все устрою», — гордо пошел за женой. Вид у него был внушительный, серьезный. Голова артиста, с седыми волосами вокруг плеши, губы тесно стиснуты, движения решительные — на окружающих он всегда производил впечатление русского барина-артиста. И он был барином. На чай служащим лакеям и швейцарам он не скупился, давал щедро, чем еще больше распространял неверное мнение о себе как о богатом человеке. Едва он выйдет на улицу, как извозчики несутся к нему, зная, что он даст на чай столько же, сколько стоит и поездка. Лакеи в ресторанах наперерыв предлагали ему свои столики. Дело рекламы он поставил хорошо, часто говоря: «Хорошая реклама всегда себя оправдывает!» Всегда и везде раздувал он славу своей супруги, ставя ее выше Павловой, которой-де много просто везло. Несмотря на то, что материально он всецело зависел от Федоровой, был крайне требовательный: она должна была пунктуально быть в Опере и в своей студии, где он вел административную часть, причем требовал у супруги точного исполнения ее обязанностей, главное, аккуратного посещения уроков. Студия Федоровой была весьма многочисленная и прирабатывали они по крайней мере латов 600—700 в месяц, в общем заработок ее превышал 1000 латов, И все же она всегда нуждалась: деньги текли, как вода, нигде не задерживаясь. Семья ее была большая: сын Лева, 25 лет, женатый на грузинке, у них был сын лет 5, Андрюша, дочь Ирина, лет 10 (в это время), дочь Фокина Нина, лет 26, и муж. Правда, Лева был солист балета и служил в балете Оперы, но он жить на свое жалованье не мог, так как последнего не хватало, ибо он вел широкий образ жизни — играл по крупной в карты, кутил и т. п., одним словом, вечно нуждался и его карточные долги приходилось покрывать несчастной матери, что делала она втайне от мужа, который с ума сходил от образа жизни сына, с которым у него всегда были скандалы.
Лева Фокин редко бывал дома, предпочитая кутежи в ресторанах и картежную игру в разных вертепах, вследствие чего часто опаздывал на репетиции, где танцевал небрежно, полагаясь на свою способность, на то, что мать балетмейстер, чем ставил мать, безумно любившую его, в крайне щекотливое положение. В картежной игре ему часто не везло, в ход пошли векселя с жиро матери, которая часто получала неожиданные повестки от нотариуса с предложением уплатить в такой-то краткий срок, она обыкновенно платила, оглядываясь по сторонам, не заметил ли муж, — ему она обо всем говорила, кроме проделок сына. Несчастная женщина, имея на шее громадную семью, работала без устали днем и ночью, чтобы заткнуть громадные дыры в бюджете. А муж ежедневно пил: у него была определенная порция — бутылка водки и самая неприхотливая закуска: кусок хлеба и пара килек, да еще пара пива, что все же в день уменьшало бюджет жены на 3—4 лата, в месяц — 100—120 латов. Кроме того, муж любил, чтобы дома каждый день на столе была закуска (ужин) и, конечно, водка, так как он всегда приглашал кого-нибудь на ужин. Каждый вечер у Федоровой толкался народ, главным образом журналисты, артисты, особенно же по субботам и воскресеньям. На это «представительство» уходило немало. Когда же податной инспектор присылал соответствующие доходу Федоровой громадные налоги, то Федорова приходила в отчаяние. Положение ухудшалось еще тем обстоятельством, что муж ее не обращал внимания на повестки налогового инспектора или даже директора департамента, присылавшего повестки с большим штрафом за неплатеж налогов, сумма которых росла, как грибы в лесу. Фокин, не понимая по-латышски, кроме слов tirgotava и degvīns — торговля и водка, — бросал эти повестки, как рекламные бумажки, в корзину, ругаясь за беспокойство. И вот Федорова, когда уже являлся судебный пристав для описи мебели, бегала к директору, а то и к министру финансов, показывала свои дырявые туфли (никогда не было времени обращать внимание на себя, занята всем, главным образом родными) и добивалась снятия ареста, прощения штрафа и т. п. Все это, конечно, влияло и на художественную сторону ее деятельности. Правда, работала она, как вол, но и это мало спасало от долгов, несмотря на колоссальный заработок. Надо удивляться, сколько было энергии у этой исхудалой («кожа да кости!» — как говорили вокруг нее) и измученной мужем и сыном женщины. Мы скоро с ними подружились.
Фокин, имевший неисчерпаемый запас воспоминаний и анекдотов из жизни знаменитых артистов и художников, был занимательным собеседником, особенно он много рассказывал в ресторанах, куда всегда меня тащил, а если я не приходил, то вызывал по телефону.
В студии собирались не только учащиеся, но и родители, а то просто любители балета. Раз, два в неделю и мы приходили туда и следили за ходом занятий, радуясь успехам той или иной ученицы. Среди гостей (постоянных) я помню Риттера Александра Александровича, петербургского балетомана, действительно выдающегося знатока балета — он был лично знаком почти со всеми знаменитостями в Импер. Мариинском балете.
В театре он имел ложу. С его мнением все считались, даже Александра Александровна. В Петербурге он, видимо, был богат (женился на миллионерше) и средствами не стеснялся. Он был образован, знал хорошо кроме немецкого и русского языков английский и французский, весьма корректный и любезный барин во всех отношениях. В Риге, конечно, дела его пошатнулись, он служил в английской льняной компании и вел более скромный образ жизни. У него было три дочери — одна, танцовщица, вышла замуж за русского танцора, им Риттер купил домик-коттедж у Парижа, две дочери жили при нем. В 1939 году он с первой эвакуацией немцев («призыв вождя» — величайший в мире обман!) переселился в Германию — в Познань, а потом после разгрома немцев бежал оттуда, потеряв все, и живет с семьей во французской зоне около Линдау на положении беженца.
В Риге он часто деньгами выручал Федорову, возвращала ли она долги — не знаю. Впрочем, корректный Риттер никогда не напоминал о долгах.
Затем часто бывал у Федоровой, тоже балетоман-критик, б. редактор нем. петербургской газеты Оскар Мартынович Гросберг, старик, похожий на Бисмарка, с женой, которая умерла в Риге, через лет десять после нашего знакомства. Оскар Мартынович ко мне хорошо относился и, когда я оказался после закрытия газеты «Слово» без работы, оказывал мне помощь, помещая мои статьи в «Rigasche Rundschau», переводя с русского на немецкий. Конечно, когда редакция этой газеты устраивала Bierabend, я всегда получал приглашения. Он также последовал призыву вождя и, как немец, переехал в Берлин, где и умер, кажется, в 1940 году.
Бывал там и режиссер Нац. Оперы Петр Иванович Мельников, весьма талантливый режиссер быв. Мариинской оперы. Приглашен он был в Ригу в 1924 году.
Высокий, стройный, лет 58, он был немалый весельчак, особенно же много пил, но и не меньше ел: большой гастроном, когда мы сидели с ним в ресторане, удивлял нас количеством съеденного, причем лучшего качества, так он привык есть в С.-Петербурге. Он знал еще больше анекдотов из петербургской жизни, чем Фокин, и поражал нас своей памятью. За Ригой он купил домик с землей, где занимался огородничеством. Он имел громадного роста жену (Александра Ивановна) и лет 10 дочку, идиотку, которая большей частью мычала и произносила нечленораздельные звуки. Умер он уже при первом приходе большевиков в Ригу — в 1940 году, 28 декабря, 75 лет отроду. Мы были на его похоронах. Жена и дочь — в США.
Ванду Фокин любил. Он был на слова резок, вечно подсмеивался и
ворчал, но был добр. Еще ходил к Федоровой доктор Розенберг, старик лет 60, бывший врач балета Импер. Мариинского театра. Имел он орден св. Владимира, который носил в петличке. Звание бывшего врача балета, конечно, сделало его балетоманом, и он считал себя вправе быть в окружении Федоровой. Он также много рассказывал нам про сущих и бывших артистов в С.-Петербурге. Из петербургского «потонувшего колокола» надо еще упомянуть известного критика-журналиста Петра Пильского. Петр Мосеевич (он особо подчеркивал, что Мосеевич, а не Моисеевич) Пильский уже хорошо был известен в литературном мире Петербурга, о котором он мог не меньше рассказывать, чем предыдущие лица, особенно о литературной богеме. Пильский — величайший пьяница, причем часто исчезал из дому на несколько дней. В литературных кругах Петербурга он был также известен как величайший рвач авансов, выше его по этой части стоял только Амфитеатров, гроза всех издателей, у которых он работал. Когда Пильский пропивал все, он обращался к знакомым и незнакомым за авансом — в долг, в конце концов он докатился до обращения к извозчикам, и вскоре все рижские извозчики оказались его кредиторами. Жена его Ольга Сергеевна (29) была артистка, и Пильский, как театральный критик, добился предоставления ей места в Русском драматическом театре, где она завела такую интригу, опираясь на мужа, что в редакции газет посыпались жалобы. Конечно, Пильский встал всецело на сторону жены, хотя Кузнецова (псевд.) была и посредственная артистка. В результате театральной бучи Кузнецовой пришлось уйти, а Пильскому предложили оставить пост театрального критика и заняться библиографией. Писал он литературно, убедительно и красиво. Пильский знал, можно сказать, всех литературных знаменитостей, равно как и артистических и любил вспоминать о своих встречах, чем занимал весь вечер, соревнуясь с Мельниковым и Фокиным. (Его книга «Затуманенный мир» (30).) Он часто бывал у нас, часто и я с ним ходил в рестораны, что было, впрочем, небезопасно, так как он любил «использовать» моих знакомых, прося одолжить «на пару часов» столько-то денег, которые тут же пропивал. Перед приходом большевиков в 1939 г. он заболел и умер уже при большевиках (31), кажется, в больнице, оставив жену и большого пса-волка, который сопровождал его на купанье, чтобы не утонул, ибо «собака умнее его, да и не пьянствует», — твердила жена Пильского.
Через неделю после разговора с Фокиным мы привели десятилетнюю Ванду в студию Федоровой, которая после некоторого испытания и приняла ее — это было, кажется, в 1927 году, с тех пор Ванда беспрерывно занималась у Федоровой и окончила свое балетное образование в 1936 году получением золотой медали в Вене на международном конкурсе танцев.

Если не ошибаюсь, Николай Петрович Богданов-Бельский прибыл в Ригу в 1922 году из Ленинграда (32). Познакомился я с ним в редакции «Рижского курьера», куда он зашел по моему приглашению по делу «Татьянинских вечеров», после этого я посетил его и ближе сошелся с ним, затем мы стали и друзьями. Николай Петрович, крупнейший русский художник-передвижник, репродукции картин которого вошли в русские хрестоматии. Он переехал, вернее, бежал от большевистского ада под именем бухгалтера Богданова, причем вывез большую часть своих картин. Высокий, плотный мужчина, лет 55, с умными светлыми глазами, чисто русский тип. В движениях медлителен, внешне спокоен, на голове едва заметная плешь. Всегда гладко выбрит. Поселился он на Романовской (ул. Лачплесиса) на углу улицы Валдемара, где занимал большую комнату-зало, и маленькую. В зале была развешана серия его картин, когда-то гремевших славой по необъятной России. Вот против меня висит его знаменитая картина «В гостях у учительницы».
Здесь же на мольберте начатый портрет будущей жены Николая Петровича. Много картин с цветами, особенно великолепна сирень, как живая.
Узнав прошлое Николая Петровича — карьера его как художника была головокружительная: от крестьянского мальчика, пасшего гусей, до знаменитого академика, — я предложил ему написать книгу воспоминаний. За эту мысль и он ухватился. Предложил мне писать, а он будет рассказывать.
И вот я стал к нему ходить раз в неделю и записывать воспоминания. Слушать его было одно удовольствие. Рассказывать он умел. Говорил эпически спокойно, передавая факты, веселые и печальные, все одинаково спокойно, как будто это его не касалось. И в то же время бросал на полотно мазки. Он был весьма верующий, религиозный человек, это резко отшатнуло его от большевиков, которых он ненавидел всеми фибрами души. Он считал их погубителями русского народа, которым нет прощения ни в этой, ни в будущей загробной жизни. Вышед сам из гущи русского народа, он знал этот народ, понимал его и любил превыше всего. И в этом отношении ни высшее образование, ни высшее общество, среди которого он вращался, ни изменившаяся обстановка его жизни не оторвали Николая Петровича от народа. В Риге Николай Петрович вскоре освоился, вращался среди русского общества, которое его очень ценило не только как крупного художника с большим именем, но и как человека, который невольно подкупал каждого своей честностью, прямотой мысли и вникающего в положение каждого собеседника. Он имел большое положительное качество не только рассказывать, но и слушать. Вскоре посыпались к нему заказы, главным образом портретов. За работу он брал недешево, ибо цену себе знал, но и не «рвал». Он рисовал портрет премьер-министра Мейеровица, президента республики Квесиса и др. Между прочим, великолепен был его портрет красивой жены известного предпринимателя Емельянова, она, кажется, во время прихода большевиков, когда хотели ее депортировать, выбросилась из окна и разбилась насмерть.
Николай Петрович устраивал выставки своих картин — в музее Академии художеств, в зале «Splendid Palace» (33) и других залах, кроме того за границей — в Копенгагене, Белграде и других городах.
В Риге он был членом Русского клуба, где 1—2 раза в неделю играл в бридж, Охотничьего общества и филистром в корпорации «Арктика», русского литературно-художественного общества, где был тов. председателя. В Риге он был крупная фигура — на премьерах Русского театра он был постоянным гостем, и дирекция встречала его с большим уважением. Большой любитель пения — он был постоянным посетителем опер и разных вечеров гастролеров и музыкальных вечеров. В этом человеке удивительно сочетался крестьянин с барином в самом лучшем смысле этого слова. Не мелочный, с некоторым размахом, но все в меру. Ел он умеренно, но самое лучшее, пил также немного, но самые лучшие вина. Он не любил «сплеча» ругнуть, входил в сущность дела и делал осторожные заключения, относясь лояльно к приютившему его государству. Жил вдали от интриг и брезгливо к ним относился, да правда ли все это, что брешут люди-то, говорил он, выслушивая про тот или иной «факт», преподносимый ему собеседником, и тут же добавлял: человек — великое творение господа Бога и к нему надо относиться с уважением, нет ничего легче забросать его грязью, от которой добра не бывает:
отмыть-то ее трудно. И смущенный сплетник перебрасывался на другую тему, поняв, что Богданов-Бельский — неблагодарная почва для сплетен.
Своих русских детей Николай Петрович часто выезжал писать в Латгалию, где он жил у мелкого помещика Афанасьева — там среди русской природы, вблизи русской церкви, среди русских березок он чувствовал себя счастливым человеком и вполне наслаждался жизнью вблизи родины, по которой часто вздыхал и которой усердно молился. Там купил он лошадь, на которой выезжал «на работу» в ближайшие деревни, леса и озера.
Латгалия — Режицкий, Двинский и Люцинский уезды — живописный уголок, славящийся своими озерами, лесами и лугами. Это, можно сказать, уголок России, и там Николай Петрович отдыхал душой и телом.
Так, я помню его картины, которые по приезде из Латгалии он показывал мне: «Мальчики на заборе, следящие за полетом аэроплана», «Мальчики за шашками», «Старик, танцующий под игру на балалайке мальчика», «Катанье с горы» и др.
Туда же в Латгалию приезжали к нему учащиеся у него художеству. Самая талантливая ученица была у него Татьяна Лицис, она заслуживает, чтобы написать о ней несколько строк.
Родители ее: Евгений Иванович Лицис, лет 50, податной инспектор, типичный чиновник, всего боящийся, с вечной заботой «как бы чего не вышло», большой формалист, но в частной жизни хороший человек, и мать Вера Карловна, тоже запуганная и нервная женщина, вечно хворающая сердцем.
Татьяна, лет 25, кончила русскую гимназию Тайловой в Риге. Талант к художеству у нее проявился уже в гимназии, по окончании которой она стала брать уроки рисования сначала у художника Высотского (анималиста), затем у академика Виноградова, далее у какого-то латышского художника, кажется, Тидемана, и наконец у Богданова-Бельского — у всех она заимствовала то, чем профессор был силен. У Богданова-Бельского она училась главным образом писать портреты. И действительно, она не только схватила у своего профессора то, чем последний был силен — передачу не только сходства, но и душевных черт, в последние же годы жизни Николая Петровича, когда он в силу преклонных лет уже ослабел и взором и силою красок, не только догнала его, но и перегнала. Ее портреты были изумительно хороши как по сходству, так и по передаче душевных свойств натурщика. Она великолепно написала мой портрет, кажется в 1935 году, немного хуже портрет Ванды, в 1937 году.
Я видел ее работы в Берлине в 1942 году, она явно прогрессировала, а в 1944 году, рассказывают, она в немецкой Риге, т. е. в дни оккупации, сделалась модной портретисткой и «загребала деньги лопатой». Там определенно говорили, что она превзошла своего профессора.
Что случилось с нею теперь (пишу в июле месяце 1946 г.) после разгрома немцев, — не знаю. Все следы ее и ее родителей затерялись*.
___________________________________________
* Ныне Лицисы находятся в Саксонии, в Zvickau, где отец служит в какой-то типографии (переводчик и бухгалтер), а Татьяна — учительница русского языка в школе! Из Риги они бежали в Берлин, а оттуда далее.
____________________________________________

Николай Петрович не был женат, но жил с той учительницей, которая изображена у него на известной картине «В гостях у учительницы», затем они разошлись, а в Риге он познакомился с балтийской немкой, тогда еще женой одного из коммерсантов Эргардтов — Мартына. Он писал ее портрет. Вскоре она развелась с мужем, который уехал в Германию, оставив двоих сыновей. В 1930—33 г. Николай Петрович женился, приняв таким образом на свои плечи еще двух пасынков. Жену его звали Антонина Максимилиановна, когда он женился, ей было лет 36—37,   полная, высокая женщина, цветущая на вид — кровь с молоком. Не знаю, что толкнуло талантливого, безусловно умного и энергичного мужчину на этот брак. Мне всегда казалось, что они слишком разные характеры: он стопроцентный русский, православный человек, она стопроцентная немка, протестантка, с расчетом и бережливостью. Были ли они счастливы в семейной жизни — сомневаюсь, ибо Николая Петровича, переехавшего с Романовской улицы на Гертрудинскую, в квартиру жены, я видел мало и в откровенные разговоры Николай Петрович не пускался. Был я у него раза три-четыре, пил чай, причем тогда разговором овладевала Антонина Максимилиановна. Николай Петрович все реже и реже рассказывал мне свои воспоминания, видимо потеряв к ним интерес, хотя мы все же довели его мемуары до конца и я отдал печатать их на машинке (Анне Павловне Рубин). Все чаще замечал я на его лице усталость, часто стал он болеть в конце тридцатых годов. Лежал в больнице — сахарная болезнь. Была у него операция, которая сошла благополучно, но мучительно для больного (камень в мочевом пузыре). Об этом страшном камне величиной с орех он мне рассказывал с ужасом. Но явно он уставал, ибо семейные материальные затруднения требовали напряженной работы: он безостановочно писал одну картину за другой, гоняясь за заказами, что явно умаляло его творчество, и он постепенно превратился в ремесленника; все больше и больше писал копии со своих картин, так что на рынке появлялось несколько картин одного и того же жанра с его подписью. Все это умаляло его как художника. Не думаю, чтобы пасынки его, воспитанные в немецких школах в националсоциалистском духе 1934—1939 гг., особенно радовали его. Старший, имени его не помню, уже в 1937 году уехал в Германию, где, вероятно, был среди наци, так как вскоре оказался на военной службе. Ныне он в плену у русских. Другой где-то в больнице (америк. зона).
Когда явились в Ригу большевики, они оставили Николая Петровича в покое, но он сам весьма беспокоился за свою судьбу и судьбу семьи. Прежде всего он под влиянием жены стал уничтожать «улики» его антибольшевистского настроения, что было, конечно, трудно сделать, так как в печати (газеты и журналы) появлялись его беседы, из которых ясно было видно его антибольшевистское умонастроение. Затем он звонил ко мне, прося обязательно уничтожить черновик его воспоминаний, сказав, что напечатанные на машинке два экземпляра его мемуаров он далеко запрятал (закопал где-то на Взморье), но и это показалось ему и жене малым, они вырыли закопанные мемуары и сожгли их, о чем жена его мне и сообщила по телефону, спрашивая меня, уничтожил ли я черновики его воспоминаний. Эту настойчивую просьбу повторили еще Лицисы, жившие на той же лестнице, где и я.
С болью в сердце принялся я в ванной по ночам сжигать 14 тетрадей (толстых) — автобиографию Николая Петровича. Порой мне казалось, что я совершаю преступление против культуры, с другой стороны, долг властно повелевал это сделать, ибо и у меня каждую ночь мог произойти обыск, так как каждую ночь страшный черный автомобиль «Берта» чекистов останавливался у нашего подъезда и люди исчезали один за другим, а за ними часто несли корзины. Дворничиха, хорошо относившаяся к нам, предупредила, что за нами следят, поэтому, думал я, не имею права рисковать судьбой Николая Петровича, который к тому же просил уничтожить мемуары, и я с душевной скорбью вырывал листы из тетрадей и бросал их в огонь, печально смотря, как языки пламени жадно лизали все описание жизни Николая Петровича. Так уничтожал я три ночи, впрочем на третью ночь.
когда к нам пришел артист Орлов и я вышел, бросив две тетради в печку, мои мальчики, Слава и Геня, вытащили эти тетради и запаковали среди вещей, отправляемых в Германию, — это были 2-я и 11-я тетради, о чем я узнал только через 9 месяцев уже в Берлине.
И все же по этим спасенным тетрадям восстановить мемуары Николая Петровича невозможно: вторая тетрадь содержит в себе жизнеописание художника уже как ученикастудента последних курсов Училища художеств, зодчества и ваяния в Москве, его работы при окончании училища, жизнь в деревне Татево — Рачинского, встречи, а одиннадцатая — путешествие на Афон, затем за границу — в Германию, Австрию, Швейцарию, Италию и начало большевизма — Октябрьская революция — в деревне и столице, а также события в Обществе Куинджи, где он был последним председателем. Сгорели и весьма интересные воспоминания о пребывании в Академии художеств, о встречах с Репиным, Серовым и другими знаменитыми художниками, о работе в Крыму, у царя Николая II, у Эльстон-Сумарокова и других лиц, о которых много писали в то время. Интересны были воспоминания о последних годах его жизни в России, о том, почему ему пришлось покинуть родину.
Однажды Николай Петрович подарил мне в знак дружбы небольшую картину, бывшую на выставке в Антверпене, «Весенний разлив» — мальчик и девочка стоят на берегу речки и смотрят с любопытством на пробуждающуюся природу: бурная река, полная снежной воды, быстро мчится вперед, разрушая все на пути, по полям солнечные лучи ломают лед — все тает, все кричит о начале великой весны, приносящей радость и надежды измученному люду. На обороте Николай Петрович сделал надпись «На память дорогому Генриху Ивановичу Гроссену». Эта картина как дорогая память, конечно, хранится у нас. Есть у меня и его хорошая фотографическая карточка с собственноручной надписью. Последний раз говорил я с ним по телефону в Риге — перед самым моим отъездом в Германию — в феврале 1941 года — тогда мы уже опасались ходить друг к другу — как бы не причинить неприятности, ведь энкавэдистские шпионы уже следили за каждым интересным для их наблюдения субъектом.
Мы пожелали друг другу всего наилучшего, он одобрил мой отъезд, но сам решил пока остаться.
И вот после ухода большевиков Николай Петрович остался в Риге, когда пришли немцы, тогда он, так же как и при большевиках, продолжал работать — зарабатывать насущный хлеб — писал портреты. Когда же немцы были принуждены к отступлению из Риги, это было летом 1944 года, он для производства операции также с женой бежал а Германию, при каких обстоятельствах — не знаю, но видимо совсем больной, и поместился в Позене (Познани), где прожил недолго, заболел и помещен в больницу, откуда его под напором большевиков отправили в Берлин, где в больнице 19 февраля 1945 и скончался 77 лет от роду. Все картины его погибли от бомбардировки в Позене.
18 мая 1946 года я получил от супруги его из Бейреута (34) письмо, датированное 6 мая 1946 г. Привожу выдержку (по ее орфографии и стилю), касающуюся покойного:
«Многоув. Генрих Иванович. От Вашего сына Вы узнали о смерти моего дорогого мужа. Евгений Евгеньевич Климов (35) наверно все это подробно рассказал. Прошло год с четвертью со дня смерти, но для меня горе что его больше нет такое же горькое и глубокое, как год 1/4 тому назад. Последние недели до смерти Николай Петрович много говорил со мной о напечатании его воспоминаний. Его большое желание было, что я — его вдова (если он не переживет операции) должна их напечатать. Мы с ним в Познани снова начинали их написать, но когда нас оба больные перевели из познанской больницы в берлинскую, мы по дороге потеряли весь багаж и Ник. Пет. был очень озабочен обо мне что я остаюсь совершенно безобеспеченная. У Вас сохранилась часть воспоминаний и я Вас прошу мне писать и советовать как поступить и на каких моральных и денежных условиях Вы бы мне помогли».
27 мая 1946 г. я ответил, что, к сожалению, по настоянию покойного и ее я сжег все воспоминания его, и только сыновья мои спасли из огня 2 тетради из 14, по этим двум тетрадям восстановить мемуары покойного невозможно. Одно возможно: поместить в газете 2—3 статьи из этих тетрадей, которые можно было бы послать в Америку (газ. «Россия»), откуда вместо гонорара прислали бы ей 2—3 индивидуальных пакета с продуктами, для этого я просил бы ее написать мне последние дни Н. П. в Риге, Познани и Берлине, а также даты дня рождения Н. П. и смерти, а также место рождения его (деревня), эти сведения вследствие гибели первой тетради отсутствуют у меня. Ответа на это письмо до 15 июля 46 г. не последовало.

Сначала мы работали в Старом городе (36). Главный редактор — Иван Созонтович Лукаш, человек лет 45, небольшого роста, круглолицый и с большой плешью. Как журналист он был слабоват, тем более что местных, рижских порядков и обычаев он совсем не знал, но он был русский патриот и ярый антибольшевик. Как писатель, конечно, он был на месте, особенно по фельетонной части. Писал он всегда в повышенном, гиперболическом тоне, все мелкое у него возвышалось в большое, главное, что он требовал — недостающего экстаза, непоколебимой веры в быстрое падение большевизма и долга с честью нести на себе русское достоинство — все это должно отражаться в любой
хроникерской заметке, стихах и, конечно, передовицах. Писал он довольно грузно и сам был грузный человек, но добрый и отзывчивый. Сын солдата петербургского гарнизона, сам солдат, если не ошибаюсь, Волынского полка, он был честен и пунктуален в своих обязанностях, но эта «русскость» в латвийском государстве, где выпускалась наша газета, не встречала достойного сочувствия. Отношение официальных властей и органов печати было к нам не совсем хорошее: нас побаивались, считая, что мы хотим восстановить прежнюю царскую и помещичью Русь. Лукаша считали эмигрантом (каковым он, в сущности, и был), призванным насаждать в Латвии враждебные начала, гибельные для молодого государства. Как товарищ Лукаш был великолепный и с ним бывало интересно поговорить. Он имел жену, не то грузинку, не то армянку — скорее, грузинку и пятилетнюю дочь Тамару. Мы часто бывали друг у друга и проводили весело время, но он внутренне страдал, жалея, что не может всецело посвятить себя писательской деятельности. Его мечтою был Париж, где много русских писателей и газеты русские более свободны.
Мы были летом на даче в Огре, куда он приехал к нам, чтобы, между прочим, посетить несколько могил русских неизвестных солдат, похороненных где-то в лесу: он хотел написать статью с призывом восстановить могилы и поставить всюду кресты, как полагается для христиан.
Как образец газетных писаний Лукаша мог бы назвать статью по случаю годовщины газеты. В ней дана блестящая характеристика главных сотрудников газеты. Заглавие статьи забыл, но, кажется, так — «Год работы» (1929) (37). Помню с воодушевлением работающего за письменным столом Ивана Созонтовича, который скрипел пером, казалось, оно не могло поспеть за быстрыми движениями руки автора. В заключение он твердо выводил на бумаге «Иван Лукаш» — и затем, вздохнув всей грудью, восклицал: «Баста, будет!» А когда читал мою статью, то, загораясь, махал трубкой в правой руке: «Больше перцу вот тут подбавьте, и тогда будет совсем хорошо! Вот здорово! Вот так! Ну, хорошо, сдавайте в печать!»
В редакции он пробыл недолго: горячий и вспыльчивый Лукаш встретился с еще более горячим и притом желчным Николаем Григорьевичем, не идущим ни на какие компромиссы, — оба были главными редакторами и ужиться, конечно, в одном гнезде не могли, и Иван Созонтович, тянувшийся в Париж, ушел, приглашенный в газету «Освобождение» (38). 18 мая 1940 года он умер там в большой нужде, оставив жену и дочь без средств.
_____________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
1.    Sturm und Drang — Буря и натиск (нем.).
2.    Первоначально советское полпредство находилось на Альбертовской улице и лишь потом приобрело здание на Антонияс (ныне Леона Паэгле, где оно стало находиться недавно вновь), а не на соседней улице Юра Алунана.
3.    Мейеровиц погиб в 1925 году.
4.    Министерство иностранных дел находилось на Николаевской (ныне Кр. Валдемара), № 3.
5.    Вторая жена Мейеровица Кристина Бахман занималась финансово-коммерческой деятельностью, владела фабрикой. Вскоре после гибели Мейеровица покончила с собой.
6.    Германское посольство находилось на бульв. Райниса.
7.    Кестер Адольф (1883 — 1930), государственный деятель и писатель, в 1923 — 28 гг. посол Германии в Латвии, позднее в Белграде.
8.    См. — Молебен в Русской драме. — «Рижский нурьер», 1922, № 536.
9.    Леонид Семенович Остроухов (1868 — 1937). Брат известного московского художника и коллекционера Ильи Семеновича О. Многолетний преподаватель рижских гимназий. Один из создателей Русского театра в Риге.
10.    Федор Семенович Павлов (1872 —1933). Был не околоточным, а всего лишь сотрудником сыскного отделения полиции. Одновременно сотрудничал в довоенных рижских газетах. Одно время возглавлял Гребенщиковскую старообрядческую общину.
11.    Роман назывался «Живые черепа» («Рижский курьер», 1921, № 100 — 274). Действие в нем было связано преимущественно с судьбами Северо-Западной армии и русских беженцев, находящих спасение в Эстонии. Участие Короля-Пурашевича (Кормчего) в романе не объявлялось, т. к. он еще не перебрался из Режицы в Ригу.
12.    Omnea mea mecum porto — Все мое ношу с собой (латин.)
13.    Рижского издания с названием «Новое слово» не было. Но если Г. Гроссен имеет в виду «Наше слово», издававшееся на излете газеты «Слово», то никакой заметки о Цымлове в ней не было. Скорее всего эпизод относится еще к периоду существования газеты «Вечернее время».
14.    Факт издания Цымловым книги Короля-Пурашевича не подтверждается.
15.    Лицманштадт — официальное название Лодзи во время немецной оккупации.
16.    Тьедер, как чиновник, ведавший арендой рыбных водоемов, был обвинен в вымогательстве и приговорен к тюремному заключению. См. — «Семейное несчастье в «Kurjere Ryžskiem». — «Сегодня», 1921, № 148 и «Дело Тьедера» — «Сегодня», 1922, № 97.
17.    Как уже говорилось выше, настоящая фамилия (а не псевдоним) Миронова — Цвик. Вс время захвата немцами Лиепаи находился там. По всей вероятности, погиб в немецком концлагере.
18.    Божена Витвицкая. В Рождественский сочельник. — «Рижский курьер», 1922, № 594. Подробнее и точнее об этом эпизоде рассказывает сам Гроссен в книге «На буреломе», глава «Мать-героиня».
19.    Бережанский уехал в Берлин 13 февраля 1922 г., считаясь постоянным корреспондентом «Рижского курьера».
20.    Профессор Грибовский прибыл в Ригу в 1920 году.
21.    Последний номер «Рижского курьера» вышел 15 мая 1924 г.
22.    Очевидно, имеется в виду Израиль Абелевич Тейтельбаум (род. 1901). Он также начинал с работы в газ. «Воля», потом долгие годы сотрудничал в газ. «Сегодня», закончив редакторством в ней. Был арестован в 1940 году и расстрелян в марте 1942 года в Астраханской тюрьме.
23.    Газета «Слово» начала выходить с 11 ноября 1925.
24.    В типографии на Рыцарской «Слово» печатается с апреля 1928 г.
25.    Некто Э. Б. Рейс. «Этот господин без роду и племени когда-то в Петербурге у известного издателя Проппера занимал скромную должность травильщика в цинкографии, обслуживавшей «Биржевку» и «Огонек» (КорольПурашевич. Почему погибла «Саламандра». — «За кулисами Риги», 1929, № 53).
26.    См. очерки Нео-Сильвестра «Поездка в Бирини» («Слово», 1927, Ns 616 — 617) и «На отдыхе в Биринском замке» («Слово», 1928, № 942).
27.    Ad libitum — сколько захочется (латин).
28.    Царско-Садовая — ныне ул. Аусекля.
29.    Описка: жену Пильского звали Елена Сергеевна.
30.    Описка: книга называется «Затуманившийся мир».
31.    Пильский перенес в 1940 году инсульт, был частично парализован, что, очевидно, и избавило его от ареста. Скончался в декабре 1941 года уже при немцах.
32.    Описка: Ленинградом Петроград стал только после 1924 года.
33.    Вероятно, описка: выставни устраивались не в «Сплендид-Паласе» (ныне кинотеатр «Рига»), а в «Дансинг-Паласе» (позднее «Молочный ресторан»), который находился на месте нынешней высотной гостиницы «Латвия».
34.    Сейчас принято написание «Байрейт».
35.    Е. Е. Климов (1901 — 1990). Художник. Покинул Ригу в 1944 г. Жил и умер в Канаде.
36.    Адрес редакции «Слово» был: ул. Калею, № 43, а примынавшей к ней типографии во дворе: Старый город (ныне Вецпилсетас) N» 8.
37.    Статья Лукаша называется «Редакция». — «Слово» 1926, № 326.
38.    Описка: должно быть «Возрождение».