Скажу честно, если бы мое место не находилось в самой гуще зрительного зала, я бы сто раз сбежала еще с первого отделения. И совершила бы настоящую историческую ошибку…

«Онегин. Комментарии». С самого начала этот спектакль Херманиса в Новом Рижском театре мне помешала посмотреть, во–первых, антирусская политическая позиция режиссера, во–вторых — громкая, чрезвычайно негативная рецензия коллеги. Но верх взяла профессиональная любознательность, и я рискнула. Такой день, 23 февраля, отмечу как Штирлиц!

…Узкая полоска сцены, уставленная мебелью тех времен: скамейка, диванчик, кресла, письменный стол, книжный шкаф, кровати. Декорации не меняются на протяжении двух с половиной часов, только над сценой по ходу сюжета то и дело появляются иллюстрации из жизни русского общества позапрошлого века: гравюры, картины известных и неизвестных мастеров.

Первым на сцене появляется сам Пушкин. То есть как бы Пушкин, но в образе обезьяны. Или обезьяна в образе Пушкина. Этот, прости Господи, Пушкин передвигается на полусогнутых, постоянно чешется в разных интересных местах, ловит блох в своей мохнатой шевелюре, ест их, прыгает со стола на шкаф и обратно, будто с ветки на ветку (тут, подумалось мне, впору обижаться не русским, а братьям нашим темнокожим).

На какое–то время поэт успокоился и, почесываясь, стал вспоминать своих любимых женщин. Поименно, общим числом 113 душ. Над сценой в это время показались портреты этих его муз. Роскошные женщины дивной красоты, аристократки благородных кровей. Но что они–то могли находить в этой обезьяне?! Настоящую, неукротимую жажду жизни, сексуальную энергию, бьющую через край — об этом сообщил голос за кадром.

Точнее, этот «голос» постоянно присутствовал на сцене. Время от времени он зачитывал комментарии Юрия Лотмана к биографии поэта, к русской жизни и ее нравам тех времен, к событиям, описанным в «Евгении Онегине». Комментарии звучат на латышском языке, строки из «Онегина» латышские актеры зачитывают на хорошем русском (молодые, заметим, латышские актеры — читают с легким латышским акцентом). Татьяна, отказываясь в финале от Онегина, в порыве чувств и вовсе произносит свою отповедь, сбиваясь с одного языка на другой, получается почти что одновременно и по–русски, и по–латышски.

Весь спектакль все действующие лица одновременно находятся на сцене: Пушкин, комментатор, Онегин (вечно фальшивый, выкручивающийся), Ленский, Татьяна и Ольга Ларины (сестрицы с весьма живописными косами до пола, одна с черной, другая с русой). Действие происходит как бы в трех плоскостях: сначала идут преимущественно комментарии, потом их все чаще начинают разбавлять сценки из «Евгения Онегина», потом уже почти сплошным потоком идет сама поэма.

При этом Пушкин присутствует на сцене не как автор сюжета, а как наблюдатель. Его герои живут своей, отдельной от автора жизнью, творят что хотят, не считаясь с его замыслами. Зачитывая строчки из поэмы, без стеснения весьма критически и с юмором обсуждают их, так что частенько автор с большим интересом ожидает их реакции на свои замыслы. Впрочем, действие все равно разворачивается строго по сюжету, и когда Ольга отказывается флиртовать с Онегиным, автор усилием мысли принуждает ее следовать истории.

Комментарии, которые сопровождают «Онегина», — это ввод зрителей в русскую историю. Которую, будем откровенны, сегодня не только латышской молодежи, но и российской надо объяснять буквально с азов. Поэтому спектакль не помешало бы перевести на русский и показывать в самой России. К примеру, Онегин входит в театр — зрителям объясняется, что в то время в театрах гардеробов не было, поэтому шубы оставляли извозчикам, в которых те частенько и замерзали. Насмерть.

Или дуэль Онегина с Ленским — идет комментарий о пистолетах, на которых стрелялись, о правилах, которым следовали дуэлянты и пр. Дантес, который после убийства Пушкина сделал на родине хорошую карьеру — таковы факты, такова жизнь. Встречались комментарии как бы из области физиологии, которые при желании можно истолковать как попытку высветить темные пятна русской истории и очернить русского человека. Например, о том, что мыться в те времена было не модно, а модно было поверх немытости еще и благовониями мазаться, поэтому запах в театрах стоял специфический и пр. Но, на мой взгляд, подтекст там совсем другой — о нем чуть дальше.

Еще один педагогический момент. Как тонко, например, молодым латышам было показано значение русского мата, который, как известно, они ошибочно принимают за русский язык и рискуют не однажды сильно опозориться в приличном обществе. Пушкин, увлекшись, в какой–то момент начинает радостно декламировать один из своих матерных стишков — на сцене повисает тяжелая пауза. Комментатор удивлен, Онегин с Ленским шокированы, сестры Ларины возмущены до предела. Пушкин, не смея поднять глаза на девушек, дико смущаясь и краснея, вынужден покинуть сцену!

Интересна реакция публики на происходящее. Комментарии слушали с большим интересом, над дискуссиями героев громко смеялись, но только начинался собственно «Онегин», в зале наступала мертвая тишина. Сценки очень короткие, длились они всего по несколько минут, условия почти спартанские, но вот так они были поставлены и сыграны, что, будто мощными цепями, приковывали к себе внимание зала. Сцена, в которой Татьяна пишет письмо Онегину, когда он отказывает ей, и та, где она отказывает ему, из области настоящих. Наблюдая их, понимаешь, почему Херманис сегодня входит в десятку лучших режиссеров мира.

К финалу и все действующие лица, и зал сливаются в одном потоке мощного напряжения. Будто никто не знает, чем закончится дело. Будто речь идет о жизни и смерти мироздания, о поединке супергероя с инопланетянами. Даже Пушкин незаметно для всех перестает чесаться. Зато, получив отказ Татьяны, чесаться начинает Онегин. В этом, собственно, суть: человек, всю жизнь носящий маску, скрывающий собственные чувства, свою физиологию, даже от самого себя, вдруг стал настоящим. Ему стало больно. Так больно, что не было уже сил притворяться. И он стал обыкновенным живым человеком, собою, животным. Обезьяной. Одинаково близкой (или далекой) человеку любой национальности. А сила настоящего Пушкина как раз и заключалась в его мощном животном начале. Которое он, правда, умел трансформировать в слова, в стихи, в «Евгения Онегина».

Сюжет поэмы был нарушен только в самом финале — автор гуманно пристрелил корчившегося в муках Онегина. Всюду погас свет, над залом повисла оглушительная тишина, и вдруг мягкий луч света выхватил в темноте маленький черно–белый портрет, скромно висящий на стене, — тот самый, настоящий Пушкин. Занавес.