Воплощение
Андрей Германис
Газета «Лабрит» №82 (94), 6 апреля 1995 года
Один ребенок на вопрос, какой он национальности, смело ответил: «Я – русско-латыш». Слово странное, но само понятие в условиях Латвии – распространенное и верное. Отбрось первую часть слова – правда; отбрось вторую – тоже не соврешь. Так и Георгий ШЕЛКОВОЙ – русско-латышский художник.
Юрмальчанин Г.Шелковой вырос на юге России, 8 мая 1945-го он в солдатской форме встретил в Австрии, много лет прожил в Латвии, где прошел профессиональную школу, отшлифовал не только мастерство живописца и рисовальщика, но и те грани человеческого кристала, на которых, как на фотобумаге, проявляются духовность, внутреннее зрение, мысль. Думаю, сам мастер согласится, что на такой дороге совершенство всегда только идеал!
- Георгий Арсентьевич, как вы оказались в Латвии?
- У меня с юности была тяга к западной культуре. Латвия была тогда для нас частичкой Запада... Что для меня Рига? Неизгладимые впечатления от работы с моими педагогами – профессорами Тилбергом, Убансом, Калниньшем, с другими выдающимися художниками. Я нашел то, что искал: высокий уровень духовности. И на перепутье – Запад-Восток-Латвия – увидел возможность ЗАТЕРЯТЬСЯ или НЕ ЗАТЕРЯТЬСЯ. Я, конечно, потерял солнце, юг и степь. Наверное, если лишить человека родственных связей, родины и дать ему взамен возможность получить то, к чему стремится его душа, это значит приговорить человека к одиночеству. Я одинок. Мое абсолютное убеждение что к встрече с Богом мы идем через страдание, сострадание и трагедии. Это приводит к прозрению.
Как бы то ни было, путь каждого истинного художника ведет к себе, к непрестанному развитию себя как личности. Зная Г.Шелкового долгие годы и следя за противоречивым во внешних проявлениях его становлением, поражаюсь чуткой и в то же время строптивой, экспрессивной его натуре, полной неожиданностей и готовой на эксперимент в главном – в творчестве.
В разговоре он часто употребляет слово «формообразование». Ведь без формы сосуда и лучшее вино – всего лишь лужа. Диапазон выразительных средству мастера широкий. От лаконичного штриха углем с добавлением нежного цвета в психологических портретах, от пластической линии в фигурных графических композициях символического характера до шероховатой фактуры крупных по размерам живописных произведений с акцентами лимонного желтого и флюоресцирующего алого. Техника у него – так называемая смешанная. Там и темпера, и масло, и уголь, и вклейки других материалов. Решение художественной задачи часто подсказывает интуиция, развитая долголетним, упорным трудом (о таланте не упоминаю, так как наличие его бесспорно).
Сижу в мастерской, набитой полотнами в массивных рамах и без них, законченными и незаконченными опусами, рисунками, эскизами, упражнениями. Попиваю кофе и прислушиваюсь к словам Георгия Арсентьевича. Частенько улавливаю слово «сущность». В памяти само собой возникает пастернаковское – «лойти до самой сути». Это – естественное стремление творца.
Мой взгляд останавливается на динамично решенном полотне «Игра».
- Любая игра хороша, только не насилие. Насилие – это антимир, а игра – мир, его утверждение.
Я, правда, в этой картине вижу не только игру, но и играющих ЖЕНЩИН. Пожалуй, тема ЖЕНЩИНЫ, женщины-матери, женщины-образа – духовного, пластического или эротического, тема взаимоотношений обоих полов, т.е. Адамов и Ев, тоже, может быть отнесена к вечным и существенным. Я начинаю понимать его любимый термин «актуализация». Не ради подражания появившийся за последние годы волне, а в результате глубоких раздумий и прочувствований Г.Шелковой все чаще обращается к библейским мотивам и на недавней выставке сакрального искусства в соборе св. Петра показал серию таких произведений. Я уверен, что даже самый свободомыслящий художник, с поры ученичества подробно познакомившийся с образцами церковной живописи и произведениями старых мастеров, к религиозным вопросам относится с наивысшей деликатностью. У ищущего и философски настроенного Г.Шелкового встреча с Богом, как он сам признает, реально назначенный и осуществляемый путь. Он не иллюстрирует Священную книгу, он посвящает, оставаясь при этом верным своим принципам эивописи и своему почерку. Так же, как и в портретах, натюрмортах и других композициях.
