ДАВИД САМОЙЛОВ - 10 ЛЕТ ТОМУ НАЗАД
Юрий Абызов
Даугава, 1998, № 1
Разбирая архив Давида Самойлова, жена его, Галя, обнаружила набросок стихотворного воспоминания, обращенного ко мне:
Вспомнилась острота: Рига. Лето. Из окна я видел кроны парка,
А сказать без точки — Риголетто. В холоде пылающие жарко,.
Риголетто, впрочем, не причем. Облаков застывший парафин.
Помню осень на продутом взморье, Помнишь, как трепались мы, Абызов,
Вздыбленное моря плоскогорье И каких не подносил сюрпризов.
И летящий по бурунам челн. Добродушный чукча Чайвургын.
Чайвургын был мудр и простодушен,
В нем еще хранился не нарушен
Ход естественного бытия.
Говорил: оленя, и собака,
И медвежичь. Сожалел, однако:
Огненного нет у вас питья...
Так оно и осталось недописанным. О вымышленном персонаже Чайвургыне речь пойдет ниже. Страничка эта показалась мне чем-то вроде привета "оттуда". И вот, вспомнив о ней недавно, я сообразил, что с того времени, которое запечатлелось под пером Самойлова, прошло уже 10 лет. И я стал ворошить в памяти те дни, которые были связаны с Дубултами, с Домом творчества, который служил некогда "прибежищем муз"— и русских, и латышских. Кому-то покажется чрезмерной "игра в стихи", которой мы предавались в то время, но что поделаешь — иначе и не передать это самое "помнищ, как трепались мы". Вот так и трепались. И через эту "трепотню" сейчас хоть как-то удается передать атмосферу общения, своеобразие юмора тех лет вообще и самойловского понимания, на чем строится смешное. Безулыбному читателю мне хочется напомнить Блока:
За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой...
Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности есть у поэта
И косы, и тучка, и век золотой,
Тебе ж недоступно все это!..
Словом, дайте и поэту побыть самим собой, улыбчивым (без надменности!), дурашливым и смешливым, — если удастся таким побыть. Но последнее слово здесь должно оставаться за самим поэтом. В одном из интервью ("Лит.газета", 7.9.83) Самойлов сказал: "Поэты нашего времени очень дорожат своими словами, очень настаивают на серьезности своего труда в литературе. Слишком боятся показаться легкими и легкомысленными. Почти совсем исчезли дружеские послания, веселые стихотворные письма, ироническая переписка, реплика в рифму в адрес тех, с кем полемизируешь, — то, что так ярко, ренессансно процветало в веселую пушкинскую пору".
В 1987-89 гг. Самойлов неоднократно оказывался в Дубултах. В "те баснословные года" я жил на сказочной даче, которая находилась против лютеранского храма, в то время еще бывшего музеем и концертным .чалом. И жил поэт или у меня, или в Доме творчества.
Дачу и ее обитателей он описал так:
Абызов здесь с женою Ниной В Домтворе быт не запьянцовский
Цветет, как лук-порей. И тяги нет к гульбе.
Порой питается свининой, Живет порою там Чаковский,
Поскольку не еврей. Порой Куняев Б.
Но он свинину ест не часто, Куняев Б. совсем не классик
Желудок берегя, И никакой не босс.
И знает, что земные яства Большая Б.— Куняев Стасик —
Имеют берега. Сюда не кажет нос.
Живет почти анахоретом, А может иногда и кажет,
Хоть рядом есть Домтвор, Сей главный патриот.
Поскольку он решил при этом Но что Абызову расскажет,
Не всех пускать во двор. Чего не знает тот?
Под "тот" подразумевается Абызов. Можно и не понять ввиду темноты поэтических выражений. Далее дню стихотворение в кратком пересказе. Поносится С.Кукяев. Заодно Глушкова. Неблагородство такой расправы туго ложится в стихи, ибо поэзия — дело благородное. Оканчивается стихотворение морским пейзажем Айвазовского, что мало интересно и давно уже известно читателю.
1.11.87.
Дача, ныне возвращенная законным владельцам, некогда была забрана под местопребывание столпов латышской советской .литературы — в ней жили Юлий Ванаг, Арвид Григулис и другие бонзы. Но по мере того, как все они обзаводились своими домами и поместьями и обрели возможность пребывать и разных Карловых Варах, их место занимали писатели уже не сановные: Давид Глезер, Гунар Селга, Мирдза Бендрупе, Нина Бать. Я получил там прибежище под самый занавес, который вот-вот должен был опуститься перед советской властью. В квадратной башенке, венчающей это интересное здание, пребывала секретарша Союза писателей Марута Мелберга. Еще в один из приездов в Ригу на очередную юбилейную "декаду" Самойлов кинул на нее беглый взгляд и оценил со свойственным ему знанием вопроса.
В результате незамедлительно появилось его творение — "Из лирики".
Понравилась мне дама М., Когда б ее я раньше знал, —
Хотя и националистка. Она меня бы полюбила
Она пригодна для поэм, И под "Интернационал"
Когда ее увидишь близко. Мы время провели бы мило.
26.2.85.
А 4 мая, узнав, что заинтересовавшая его дама живет под одной крышей со мной, просил меня принять телефонограмму и вручить ее по адресу.
1. О, Маруте! 2. Давай с тобою встретимся.
Кошмары те Вблизи границ республики,
Которые мне снятся, Давай с тобою встретимся
Причины их: Желательно без публики.
Мужчины, Возьмем с собой Обозова
Что вкруг тебя теснятся!.. Чтоб он нам рвал цветы
И чтоб от этих роз его
Балдели я и ты.
"Обозов" здесь мое конспиративное имя, используемое в переписке. Верно оценив обстановку, когда лозунг "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" уже устаревал на глазах, поэт решил прибегнуть к попытке установить альянс кордиаль и приехал уже с соответствующими документами.
ПЯРНУСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
МЕЖДУНАРОДНОГО АЛЬЯНСА ЗЕЛЕНЫХ (МАЗ)
1 1670-2
27 июля 1988 г.
КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ
Выдано настоящее САМОЙЛОВУ Д.С. (Грюнвальду) в том, что он командируется Пярнуской фракцией темно-зеленых в город Ригу для выработки общей платформы с рижской фракций светло-зеленых.
Председатель правления Тыннис Селенис
Бухгалтер Арво Салат
Делопроизводитель Яак Укроп
Словом, лукавец готовил платформу для слияния поначалу родственных душ. А для действия по обстоятельствам служило "Отношение".
ОТНОШЕНИЕ
Пярнуское отделение международного альянса зеленых (МАЗ) просит вас полюбить подателя сего.
Председатель правления Тыннис Селенис
"Отношение" предполагалось вручить Маруте, проследив за ее реакцией. Реакция была непонятная. Пришлось вновь обратиться к стихам.
Марута! станем с тобою зелеными,
В рощи, лужки, огороды влюбленными.
Марута! В зелень я выкрашу лысину.
Вместе с тобою постигнем зеленую истину.
Будем сплетать мы с тобою зеленые руки,
Не говоря о разлуке, а только о луке.
Будешь ходить у меня ты в зеленом атласе и шелке,
Вечнозеленою будешь, как туи и елки.
Иманта будем читать пред зеленым закатом
И заедать его строки зеленым салатом.
Но принимая любую зеленую штуку,
Мы отвергать будем только зеленую скуку.
Но не отвергнем с тобою зеленого змия,
С ним тебе, может, понравится даже Россия.
Что нам с тобою завидовать разным Европам.
Лучше огурчик зеленый посолим с укропом.
Жить будем только в зеленой мансарде с балконом,
С фикусом в окнах темно-зеленым.
Скатертью стол мы застелим светло-салатной.
Супчик мне сваришь щавелевый или шпинатный.
И умиленные цветом зеленого мая.
Вместе заплачем, зеленые слезы роняя.
И тем не менее Марута только загадочно улыбалась, являя собою воплощение неприступности. Тем более, что она вдруг отправилась в Германию. На что последовало:
Марута — красавица, И скажу заранее
Но запретный плод. Прямо и сполна:
Я бы мог расплавиться. Не люблю Германии,
Но она, как лед. Где теперь она.
Махнув на все рукой, поэт уже звал Маруту просто Марусей.
Маруся! Были вы в Германии, Моих стихов ждала редакция,
А я вас ждал на берегу. Но я не мог писать никак,
Моя любовь подобна мании — Что страсть моя почти абстракция.
Я исцелиться не могу. Увы, Маруся! Это так.
3 декабря 1988 года, снежным утром, когда чувство еще безнадежнее, чем обычно.
В шестьсот тридцать третий день после счастливого знакомства.
И завершился этот цикл пылких деклараций увещеванием по следующему поводу.
Призывая Самойлова приехать поскорее, я писал, что уже припасена бутылка коньяка, но опасаюсь, как бы не забежала к Нине взбудораженная Марута с возгласом: "Ох, не могу! Тут такое творится... А выпить ничего нет?" И вот уже бутылка початая. А початая бутылка — уже не бутылка Так что есть смысл поторопиться с приездом. На что последовала телефонограмма:
Марута-Маруся, Будь святой и строгой,
Пыл души моей, - Тем себя прославь.
Лучше я сопьюся, А коньяк не трогай —
Лучше ты не пей... Для меня оставь.
А там начались события быстротекущие и головокружительпые — и мечта поэта была развеяна бурями века.
Что еще осталось от пребывания на даче? Вечер, проведенный там с Анатолием Жигулиным, которого мы встретили на улице изатащили к нам. "Сидели" хорошо, хотя жена Жигулина все время блюла его, поскольку было заявлено, что "пить ему нельзя". Но как-то так получилось, что пил он с нами наравне и вскоре пить стало нечего. А в то время магазины закрывали железно в назначенный час. Современному человеку. привыкшему к круглосуточной торговле, понять это трудно. Но так было.
Я решил позвонить друзьям в Ригу — у них и бутылки в шкафу всегда стояли (хотя хозяин был непьющий), и машина имелась. Сказал, что два поэта хотят вас видеть и с вами еынить. Сначала были какие-то сомнения — приедут ли, но потом последовало: "Едут!" И Самойлов тут же сочинил радостную кантату в духе "Веселится и ликует весь народ".
Едут, едут Чихаленки Их приезду очень рады,
Не в Камбоджу, не в Вьетнам, Потому что в нужный срок
Потому что Чихаленки Привезут не лимонады,
На машине едут к нам. А армянский коньячок.
Едут Юра и Астрида Пусть в Нагорном Карабахе
К нам в покой и тишину, Пахнет чуть ли не войной, -
Им готовим не акриды. Мы здесь дернем по рюмахе
А салат и ветчину. И закусим ветчиной.
Не успели мы разучить эту кантату, как долгожданные спасители прибыли.
И еще, связанное с дачей.
16 августа шел я за сливками к кофе и купил в киоске журнал "Звезда" с "Возвращением из СССР" Андре Жида, шел и думал, а ведь нам всю жизнь ругали этот "пашквиль" и поносили автора, хотя прочитать не давали. И я написал Самойлову: "Приедешь — почитаем вслух. А еще я сочинил начало, которое ты должен развить:
А был ли Андре Жид жидом,
Покуда не доказано,
И был ли им Сюлли Прюдом —
В анкетах так же смазано...
Когда приедешь, привези окончание... "
Продолжения Самойлов не привез, и пришлось принудить его, чтобы он, как акын, сочинял между бритьем и утренним кофе. Что он и делал, выбрасывая строфу за строфой. Я их брал на карандаш кое-как, а после кофе заставил написать собственноручно, дабы оставить для следствия автограф.
А Жид был вовсе и не жид, Ему давали есть икру,
И хоть похож на вид, Поили "цинандали", -
Писал не те, что надлежит, А он враждебную игру
А что не надлежит. Затеял и так дале.
Тот Жид, продался он жидам, А надо быть всегда людьми
А может не жидам. И ведать, что творишь
За всю его мазню, мадам, Нет, сколько волка не корми
Я и гроша не дам. Он все глядит в Париж.
В его мазне и правда есть, Он опозорил наш Союз
Но слишком много лжи. И каждый здесь решит,
Коль тебе дали пить и есть, Что он возможно и француз,
Хорошее скажи. Но несомненно жид.
21.9.89.
И на этом, покончив с дачей, перейдем к тому, что творилось и варилось в Доме творчества. Перейти туда было нетрудно: между ними стоял только неуклюжий памятник Ленина в распахнутом пальто, развеваемом бурей, которая вот-вот должна была грянуть. Но мы проходили мимо туда и обратно, не замечая его. И когда вместо него образовалась пустота — это тоже мало кто заметил, кроме нескольких юрмальских партийных активистов.
Перед тем как приехать туда, Самойлов, приняв обычную позу "Учителя Жизни", прислал мне из Пярну наказ:
Надо думать, брат Абызов, Он бы верил в перестройку,
Чтоб мозгами не скудеть. Не устраивал бы хай,
И глядеть не из-под низов – И к назначенному сроку
Сверху надобно глядеть. Получилось бы бхай-бхай.
И не верить пропаганде Ты не видишь, в чем опасность,
Этих разных би-би-си. Лишь бы, брат, тебя не трожь.
Надо жить подобно Ганди, Ты не ценишь нашу гласность —
Быть полезным для Руси. Несогласностью живешь.
Спесь в тебе, как в бывшем гранде,
Друг-Абызов, велика —
Не хватает, братец, Ганди,
Не хватает старика.
На расстоянии ему было легче поучать меня, так как я и сам порою принимал облик "Друга Обличителя" — и при непосредственном диалоге могло возникнуть кви-про-кво. Но в общем-то отношения у нас были гармоничные, и в первые же дни нашего пребывания в Домтворе он создал нечто умиленное:
Как Орест при Пиладе, Вместе жрут геркулесы,
При Пиладе — Орест, Потребляют салат,
Ест Абызов оладьи Относительно прессы
И Самойлов их ест. Выражаются в лад.
Но одна есть досада,
Что в единый присест
Гонорары Пилада
Пропивает Орест.
И для вящей масштабности этого братского союза понадобилось сочинить "Народную песню":
По небу два сокола Михалков и Марков,
Пролетали хмуро: Бондарев, Проскурин,
Первый сокол Дезик, Каждый чей-то деверь
Второй сокол Юра. Или чей-то шурин.
Озирали местность, Не схотелось соколам
По небу летая, Так летать высоко
А вокруг кружилась И спустились выпить…
Соколяток стая: Яблочного сока.
В столовой справа от нас сидели литфондовский психиатр Эммануил Орел с женой и искусствовед-античник Олечка Тугушева, прямо перед нами русско-литовско-еврейский прозаик Канович, а где-то за колонной чукотский поэт Чайвургын. В отличие от первых, Чайвургын был во всех отношениях вымыслом. Про Орла было сложено:
Кавказ надо мною, Прометей на то пошел,
Орел предо мной, Что богов взбесило —
Ест вместе с женою И клевал его Орел.
Омлет с ветчиной. — Эма! Некрасиво!
Про Олечку:
Люблю я искусство античное
И больше почти ничего.
А, Олечка, вы симпатичные:
Вы любите так же его.
Под ее влиянием родилась философема
Золотое сечение —
Есть остова пропорций античности.
А простое сечение —
Помогает развитию личности.
И, более того, были созданы античные частушки, образцы которых
привожу:
Полюбила я Гермеса — Были ноне в Парфеноне,
Никакого интереса, Топали в Акрополе,
Потому что в том и в этом Поглядели капители —
Он не смыслит ни бельмеса. И ушами хлопали.
У Милосской у Венеры
Почему-то нету рук.
И подобные примеры
Не встречаются вокруг.
И вновь Д.С. возвращается к себе:
Я — сокол, перья чищу,
Абызов — дрозд, поет,
Орел терзает пищу,
А Олечка клюет.
Чайвургын мыслился как поэт-самородок, который только умеет слагать стихи, но не может их записывать по причине полной неграмотности. Записывать должен был прикрепленный к нему "культурный шаман". Вот его творения:
Доктору Э.Орлу от чукотского писателя Чайвургына
Докитора! Пастернака Ты, Орел, летал над туча,
Хорошо писал однако. Чайвургын по тундра шел,
Ты меня лечил, однако. Ты наверное не чукча,
Я пока еще Живака. А еврея ты Орел.
А это из молений Чайвургына, обрашенных к Литфонду:
Литифонда! С пищем худо! Литифонда, Литифонда!
Я голодный, как собака. Ты поставь мне телефон, да.
Литифонда! Дай мне ссуда, Буду я звонить отсюда,
Очень бедный я, однако. Когда надо будет ссуда.
Сочинялось по любому поводу. Скажем, садясь завтракать и развертывая газету, мы обнаруживаем, что советского посла Гаврюшкина отзывают из республики Лесото. И это тут же запечатлевалось в анналах истории:
А в России нету Пушкина,
А в Италии — Горация,
А в Лесото нет Гаврюшкина, —
Вот какая ситуация.
Самым фундаментальным творением этого периода явилась книга стихуэз Никифора Тверезо "Балденская бабья осень". Навеяна она была подборкой стихов Николая Доризо в "Крокодиле", стихов пресных и занудных. Никифор Тверезо возник сразу как личность, склонная к учительству и просветительству, с большим запасом амбиции и малым запасом эрудиции. "Балденская" пришла ему на память по ассоциации с "Болдинской", но вот кому последняя принадлежала.— не мог вспомнить. Поэт этот каждый день создавал три-четыре строфы, совершенные по самовыражению и отделке. Среди них были такие:
Вчера, взирая да восход, Какая странная идея
Стихи во мне родились, У Пушкина, не дурака,
Сегодня, глядя на закат, Что будто бы гряда редея
Вновь рифмы пробудились. И почему-то облака.
Орел летает высоко,
А собственно зачем?
Червяк копает глубоко,
А собственно зачем?
Дает корова молоко —
И знаменита тем.
Явно при взгляде на Олечка Тутушеву у Никифора родились строки:
Я вас увидел за столом. Вы, сидя за столом,
Вы ели грациозно, Так ели деликатно,
И я подумал о былом Что, вспомнив о былом,
И зарыдал бесслезно. Я эахотел обратно.
Создав свою книгу, Никифор заключал ее "Прощанием":
Отдыхать надоело. Мне трудно
Пребывать в этом обществе сам,
Потому уезжаю в Пицунду,
Где я ценное что-то создам.
Удивительное было время, когда из Дубулты можно было переезжать в Пицунду, в Ялту, в Коктебель, в Переделкино за какие-то баснословно малые деньги!
Нельзя не вспомнить еще одну даму, которая привлекла внимание Самойлова. Это была врач Дома творчества Анна Карловна Балашко, ныне правая рука господина Гейге в отделе по делам национальных меньшинств. Ее образом было навеяно:
Хоть греческая ваза совершенна,
Но мне не интересна совершенно.
Латышка Айна лучше всяких ваз,
Я это знаю, уверяю вас!
Когда после курса психотерапии давление у Самойлова пришло в норму, он тут же выразил это стихом:
Айна Карловна! На удивление Сам не понимаю — в чем причина.
У меня нормальное .давление. Неужели просто пыл погас?
Рядом с Вами — норма, а не Если Вы аналог резерпина,
взлет, Пропишите мне таблетку Вас.
Осведомившись, можно ли ему по этому случаю "пригубить" коньяку и получив согласие, он, сияющий, тут же увлек Айну в бар.
Самойлова я знал в общей сложности лет тридцать, и мне было известно, что он старался всегда держать порох сухим, то есть иметь в запасе послание особе, которая может привлечь его внимание. От этой практики он не отказался даже тогда, когда не настаивал на безусловной сдаче крепости. Так, на всякий случай, в это время им было сочинено два послания.
БЛОНДИНКЕ БРЮНЕТКЕ
Люблю Вас и в общем и в частности, Люблю Вас в виде исключения,
Люблю до упора. Наказан Богом.
Но не представляю опасности Боюсь, что это увлечение
Для вашего пола. Мне выйдет боком.
Ввиду моей безалкогольности Не Вашим боком примечательным
Веду себя строже. Во время шага,
Ведь мне не дозволены вольности, А унизительно-страдательным
И прочее тоже. Моим люмбаго.
Вскорости покинула нас Олечка Тугушева, которой было вручено на прощание:
Ах, прощайте, Олечка,
Или до свидания!
Мне приятна толечка
Вашего внимания.
Перед этим ее навестила сестра, которая, оказывается, работала в издательстве "Радуга" вместе с нашей старой приятельницей Майей Коневой, дочерью того самого сталинского маршала. Немедленно ей были вручены от нашего имени два послания.
1. Майя! Майя! Ты забыла. Но я помню милый профиль,
Как когда-то я любил Перед взором ты стоишь.
Ах, меня ты не любила! Без тебя года я пропил
Ах, тебя не позабыл! И закусываю лишь.
А теперь, пожалуй, поздно. Так вот вышло, Майя, Майя,
Разошлись, как корабли. Майя, фий де марешаль.
И живем с тобою розно — И живу я, вспоминая,
Ты в столице, я вдали. И чего-то очень жаль.
2. Майя Иванна! Вам пишет поэт Вам известный.
Майя Иванна! Я вижу Ваш образ прелестный.
Майя Иванна! Люблю и целую Вас крепко.
Майя Иванна! Как жаль, что мы видимся редко.
13.10.88.
Но увидеться нам с Майей уже не пришлось. Вряд ли она даже получила эти приветствия, а если и получила, то вряд ли могла, ответить: была она тяжело о больна и скончалась почти в одно время с Самойловым...
Уже войдя в роль Никифора Тверезо, Самойлов сочинил "Творческий отчет" в его духе.
В литфонд СССР От члена СП Д.Самойлова
Творческий отчет
За время пребывания в д. т. им.Я.Райниса мной создано и произведено:
1. Ряд высокохудожественных произведений в стихах и прозе.
2. Оказана творческая помощь члену СП поэту Никифору Тверезо.
3. В духе перестройки создан поэтический кооператив "Стихоплюй".
4. В плане решения продовольственной проблемы организовано подрядное хреноводческое хозяйство; где приступлено к выращивакию ценного гибрида "Ге-пеух-2с", а так же создан народный самодеятельный коллектив "Хреноводы-хороводы".
5. Переведено множество произведений чукотского поэта Чайвургына.
б. Оказана медицинская помощь врачу Э.Орлу.
7. 0казано благотворное влияние на члена СП Ю.И.Абызова.
Ввиду изложенного прошу выделить мне бесплатную путевку и деньги на проезд в д.т. Пицунда для заслуженного отдыха, а также безвозвратную ссуду в сумме 1000 р. (одна тысяча р.) для покрытия творческих расходов.
С уважением Д.Самойлов
Пункт 4 требует разъяснения: поскольку питание было хотя и калорийное, но пресноватое, соседки по столу выражали мечтания о хрене в виде приправы. Мысль эта была развита в духе "Кубанских казаков", где весь колхоз занят выращиванием хрена, а специальная агитбригада стимулировала деятельность колхозников такими вот песнопениями:
Из репертуара агитбригады "Хрен с вами"
Эх, девки синеокие Для работы договорочной
С родимой стороны, Не пора ли в поле нам?
Пойдем в хрены высокие, Там комбайн хреноуборочный
В цветущие хрены. — Направляется к хренам. —
Разлюбила Петьку,
Нашего не-члена,
Потому что редьку
Ставит выше хрена.
(Стенгазета ''Будет крен у всей страны")
А пункт 3 становится ясен после объявления:
ВНИМАНИЕ!
Кооператив "Стихоплюй" предлагает заказчикам стихи на заданные темы с большим выбором рифм и метафор по лучшим современным моделям в изготовлении опытных мастеров.
1. Стихи высшего сорта — 25 за стих. строку (или в обмен на макулатуру).
2. Стихи второй свежести — 20 за ст. стр.
3. Стихи хлопчатобумажные, бывшие в употреблении — 25 за пару.
Цены даны в жидкой валюте.
Заказы принимает главный стиховод Ю.И.Абызов.
***
Вернувшись в Пярну, Д.С. почувствовал себя свободным от политеса и в условиях полной безнаказанности не преминул поздравить меня с присвоением мне звания Заслуженного деятеля культуры Латвийской ССР (которым я "тешился" всего лишь год с небольшим до упразднения всех "советских" званий и титулов). Поздравление было выражено в несколько двусмысленной форме.
ПОЧТИТЕЛЬНОСТ Ь
Ю.И.Абызову
по случаю присвоения ему
звания Заслуженного деятеля культуры Латвийской ССР
Ты почти уже сенатор, Носишь ты почти что брюки
Ты почти уже артист, И уже почти что смел.
Ты почти уже оратор И почти что все науки
И почти не конформист. Ты почти что одолел.
Ты почти что враг хмельного Ты живешь почти что прочно
И почти уже адепт, И почти что заслужен,
Ты почта художник слова Потому почти что точно
И почти обут-одет. Мной почти изображен.
Ездишь ты почти в карете, Ты уже почти что славен
Излечил почти колит. И уже почти велик.
Ты почти что в высшем свете И со мной почти что равен
И почти не инвалид. И меня почти достиг.
И тебе, совсем как другу,
Отдаю я свой металл,
И протягиваю руку,
Чтоб ты влез на пьедестал.
Д. Самойлов
лауреат Государственной премии СССР
И чтобы привести меня в чувство ощущения реальности поспешил накропать целый цикл басен, умаляющих мое достоинство. Привожу одну из них.
АБЫЗОВ И ВАЯТЕЛЬ
Заслуженного дейтеля культуры Ведь это же Самойлова портрет.
Абызов получил. Себя не признаю такого!"
И возмечтал Ваятель принял этот вызов
Себе воздвигнуть пьедестал Залез на пьедестал
С изображением скульптуры. И начертал:
Итак, "Се не Самойлов, а Абызов!"
Был у Абызова приятель Не будь тщеславен, друг
Ваятель, Не торопись. Да!
Весьма известный модерняг. Заказывай портрет у реалиста.
Нашли гранит. Хотя ты мне, Абызов, не чета,
Ваятель двадцать дней Народ не смыслит в этом ни черта.
Рубил усердно и толково. Но я не скрою
Зовет Абызова. "Готово, Что начертал ваятель чепуху.
Как получилось, вам видней". Ведь тот, кто знает, ху из ху,
В глазах тщеславца помутился свет Меня не спутает с тобою.
Он закричал: "Нет! Нет!
Приученный моим замечательным другом к скромности, я должен признаться, что Самойлов не одного меня одаривал различными поздравлениями и увещеваниями. Сколько им было послано всего Мих.Козакову, 3.Гердту, Льву Копелеву, Раф.Клейнеру и др. И посему привожу послание Зиновию Гердту, самое последнее из подобного жанра, так как оно было отправлено 7 января 1990 года, а 23 февраля Самойлова не стало (И год назад не стало и Гердта).
Зяма, Танечка, спасибо! Берегу ее до вечера.
Славно быть знакомым с мастером. Есть же воля у меня!
Вроде все в порядке, ибо Но терпенья человечьего
Кофий пью, пишу фломастером. Все ж хватает на полдня.
Только кофе стал мне горек И когда совсем приперло,
И не пишется статья. Дорогие Зяма-Танечка,
Зяма, я не алкоголик, Я беру ее за горло,
Но нельзя же без питья. Наливаю полстаканечка.
Иногда бывает — кто-то А потом еще стаканчик,
Проживающий в Москве, Не обычный, а гранененький
Привезет мне не компота, И его глотаю, Зямчик,
А бутылку или две. Под огурчик, под солененький.
Я не пью их сразу, Зямочка, И тогда мне кофий к делу
Хоть хочу, но не могу. И фломастер по руке.
Наливаю два-три граммочка, И слагаю я новеллу
Остальное берегу. На эстонском языке.
Нынешнему поколению может показаться странным то, что героями послания становятся почему-то кофе, коньяк и фломастер. Но это ничуть не удивляет тех, кто хорошо помнит обстановку 1987-1990 годов, когда но дурацкому приказу Горбачева-Лигачева боролись с алкоголизмом, вырубая виноградники и выдавая водку по талонам, когда кофе был труднодоступным, потому что ввозили" его мало, "экономя" валюту. Фломастер же. очутился здесь потому, что в господние годы зрение у Д.С. совсем испортилось и он писал крупными буквами именно фломастерами.
И все это было каких-то 10 лет назад, когда еще жил и творил Давид
Самойлов, любивший жизнь во всех ее проявлениях, в том числе и в сло весной игре.
"И живу я, вспоминая,
И чего-то очень жаль".
