«ПРИСПЕШНИЧЬЕ ШАРОДЕЙСТВО ВО ВЛУМИНЕ»

Юрий Абызов

Даугава, 1983, № 2

Роман Маргера Зариня “Фальшивый Фауст” привлек внимание своей необычностью, озорной дерзостью, словесным щегольством. И это впол­не понятно, потому что перед нами роман-пастиш. Слово “пастиш” не совсем совпадает со словом “паро­дия”, так как последняя включает установку на выявление уязвимых мест в произведении, взятом за ос­нову. Пародия — уже жанр кри­тики. И вряд ли можно представить себе пародирование “Фауста”. Кро­ме того, словом ”пастиш” обознача­ется еще и музыкальная фантазия. И это как нельзя лучше подходит к тому, что создал М.Заринь. Имен­но фантазией отмечены его стили­зации. вариации традиционных сю­жетных моментов, использование ар­хаических пластов языка, который связан с остзейской дворянской культурой, игра с реликтами разных эпох, включая совсем недавнюю эпоху 20-30-х годов, игра в духе “ретро”, воспроизведение языка артистической богемы, мозаика из му­зыкальных аллюзий.  Даже ощущаешь, как М.Заринь скорбит, что он не может пересыпать прозаические куски музыкальными  вставками, различными обращениями и превращениями, гротесками и бурлесками.   Вот когда бы он проявил  свою фантазию.

Перевод этой  книги несомненно  относится к разряду переводов “повышенной  трудности”, в первую оче­редь из-за обилия самого пестрого материала, представляя собой суро­вый экзамен общей культуре пере­водчика.

Долгое время нам, переводчикам латышской литературы, приходилось иметь дело с прозой “почвенниче­ской”, с традиционными, преиму­щественно социально-бытовыми ро­манами, где язык катится в более или менее традиционном русле. У пе­реводчиков выработалась опреде­ленная языковая инерция, подспуд­ная убежденность, что это предел. Все остальное — уже область дру­гих литератур, жанров и стилей.

И вот явился яркий пример того, что в рамках латышской прозы воз­можны произведения искрометные, требующие даже для прочтения ос­новательной культурной подготовки, а уж про перевод и говорить не приходится. Ведь это одно из тех произведений, которое рассматри­вает латышскую культуру в контек­сте культуры мировой. Роман требует от переводчика если не четко­го знания, то хотя бы представления об  особенностях  провинциальной жизни Прибалтики, об основах эпи­столярного искусства, о музыкаль­ной терминологии, о быте и нравах корпорантов, о многослойности, как социальной, так и национальной, рижского общества первой полови­ны века, о гастрономических изысках, о фольклоре, об интерьере и нра­вах  злачных мест и о многом дру­гом. И уж непременно требует зна­ния, исторического и теоретического знания русского языка во всем его объеме.

 xxx

Карлу Марксу принадлежат слова  о том, что человечеству неизбежно приходится переживать уже как комедию то, что было некогда трагедией. “Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым“. (1)

Смех возникает только тогда, когда прошлое действительно изжито. До этого могут быть самые разные эмоции – негодование, ярость, смятение, протест, и это значит, что веселому смеху еще  рано выходить на арену.

Уже прошлым стало традиционное Zopfzeit , заскорузлое остзейское "немечество", угрюмое, безулыбное довольство собой и провинциальным своим бытием, которое возглашали идеалом раз­личные Косичкины ( bizmaņi), как немцы, так и некоторые латыши. Не случайно в романе М.Зариня "плюсквамперфектум" (да­вно прошедшее) может перекрашиваться всего лишь в прошедшее, "остзеец" может заниматься мифологизацией латышской старины, иде­ализацией гармонического мира, которого никогда в действительно­сти не было, а при резких поворотах истории может сбрасывать эту латышскую домотканину, чтобы вновь принять свой хищный об­лик. Если прошлое не убито смехом, оно еще может пробуждаться, как вурдалак.

Итак, основное в романе - смех со всей широкой шкалой от­тенков. И все художественные средства подчинены смехотворчеству во всех его игровых разновидностях.

Все архаизмы, германизмы, руссицизмы, провинциализмы, от­кровенно областные, "кондовые" словечки используются М.Заринем отнюдь не в их прямом смысловом значении (для этого куда лучше служат надежные современные слова) и даже не для стилизации и местного колорита. Нет, они используются для передачи именно комического. Но для того чтобы все оттенки его проявлялись, сло­весные арабески должны выступать на фоне хорошо функционирующе­го современного языка.

Вся лексика, все стилистические средства в нашем языке размешаются по трем ярусам: ярус стилистики высокой, нейтраль­ной и сниженной. Основной - нейтральный, без него совершенно не­возможно обойтись, от него танцует все, не будь его, не оттеня­лось бы высокое и низкое. Слово нейтрального стиля может иметь  синоним в окрашенном стиле, а может обходиться и без него. Но уже слово окрашенного стиля  непременно должно  иметь  синоним в нейтральном ярусе. 

глава               голова             башка

взирать            смотреть          пялиться

персона            человек           типчик                    субъект         автомобиль          "тачка"

твердь              небо

Читатель обычно соотносит все эти синонимы, ощущая, куда клонится стрелка от нейтрального стиля, какая интонация берет верх - торжественная или насмешливая. Но если слово непонятно вообще, непонятно в своем основном значении, то как же можно судить об эмоциях, интонациях, подтекстах, окраске и прочем?

сыть?                 еда?                  ?

?                        чемез?               ?

?                        влумина?          влумина?

скудель?           посуда?            скудель?

В речевом общении чрезвычайно важна  установка, то есть ориентация на контекст, на события, на социальный облик человека, на историческую преемственность. И как же трудно ме­нять установку, проявлять себя в сфере письменного языка чело­веку, владеющему лишь разговорным! И как же трудно создавать ви­димость разговорного, народного языка тому, кто владеет лишь усредненным письменным языком!

"У каждой эпохи свои подрастают леса".

Это должен быть именно естественно выросший лес, выращен­ный одной определенной эпохой, в определенных географических широтах, на одной определенной почве. Механическое надергивание слов из словаря Даля ничего не дает. Словарь Даля - вов­се не библейский канон, где все слова богодухновенны и всеми можно пользоваться зажмурясь. Там много слов  случайных, устарелых, сугубо локальных,  забытых даже в тех краях, где они были зафик­сированы, много слов, которые нужны только лингвистам, истори­кам языка, этнографам, фольклористам, но которые вовсе не годят­ся для того, чтобы их с ходу вводить  в любой художественный текст, а тем более в перевод. В предисловии к последнему изда­нию словаря А.М.Бабкин подчеркивает:

"Ни в коем случае не следует опираться на словарь Даля в поисках лексических и грамматических норм современного русского литературного языка... Нередко наблюдаемое стремление широко пользоваться словами областными (особенно у некоторых молодых писателей) и попытка опереться в этом на "Толковый словарь" Да­ля не может быть оправдана".

Нужно не молиться на этот словарь, а пользоваться им твор­чески, параллельно, с учетом различных языковых структур и жи­вого современного языка. То есть необходим талант.

Выбор слов - из словаря ли, из различных текстов, из живо­го, просторечного, подслушанного языка должен основываться, как формулировал Г.Винокур, на "развитом инстинкте и объективном научном знании", и очень плохо, когда ни того, ни другого нет.

Для того чтобы создать ощущение мнимо-торжественного стиля, ощущение некой минувшей, старомодной эпохи, ощущение языка де­дов-прадедов, вовсе не надо отыскивать слова-динозавры, доста­точно лишь использовать два-три слова-приметы, вроде тех мушек, которые налепляли на щечку старинные красавицы, достаточно про­извести легкий синтаксический сдвиг, выдержать неторопливость речи.

Именно так работали братья Жемчужниковы и А.К.Толстой, создавая "архаические" анекдоты Козьмы Пруткова.

"Некий милорд находил нарочитое удовольствие в яствах. То однажды, на фрыштыке в пятьдесят кувертов, при бытности мно­гих отменно важных особ, так выразил: "Государи мои! родитель­ница моя кушала долго, а родитель мой кушал много; поколику и я придерживаюсь обоих сих правил".

Они же не лезли за образцами в письменную литературу 500-летней давности, не вытаскивали слова, бытовавшие в эпоху крещения Руси. Для них достаточно было "Письмовника" Н.Г.Курганова. И все слова понятны, и комический успех налицо, и эпоха кажет­ся далекой-предалекой.

Бывают ситуации, когда "смех нужно переводить смехом, улы­бку - улыбкой" (К.Чуковский), а вместо этого переводчик с головой влезает в словарные заготовки, не видя из-за них общего плана.

xxx

Итак, дело сделано. Роман написан. Роман переведен. Роман прочитан. И можно говорить об этом переводе. Начнем с того, что в первую очередь бросилось в глаза при чтении.

Задачу свою переводчица поняла в основном так: втыкать, куда втыкаются, выписанные из Даля слова: вящий, коломыка, иверни,  вапа, жеребейки и проч., полагая, видимо, что редкостность их придает тексту изысканность.

Начать с заголовка "Поваренная и ПРИСПЕШНИЧЬЯ книга". Зна­чение слова "приспешник" - пекарь, кухарь, слуга при застолье -настолько архаизировалось, настолько слилось с боярским бытом допетровской Руси, что никто им не только не пользуется, но даже не понимает его вне контекста. В наши дни живет исключительно значение: соучастник в каком-либо дурном, неблаговидном деле. "Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был" (Достоевский. Братья Карамазовы).

Ни давать представление о   боярской Руси, ни выносить в заголовок момент соучастия в преступлении Заринь не собирался. У него просто Pavārgrāmata. Достаточно того, что он столкнул в заголовке два противоположных начала: дух - и брюхо, Фауста - и книгу о чревоугодии. Все это "приспешничество" здесь абсолютно ни к чему.

Вот вставлением этих фишек, фантиков, словесных стекляшек и занималась в основном переводчица, а на настоящую работу, на осмысление стилевых потоков, на проверку фактов, имен, ре­алий времени у нее уже не оставалось, а может быть, она и не подозревала, что это необходимо.

Могут все-таки сказать: раз слово есть в словаре, значит им можно пользоваться, кто может брать на себя власть и вно­сить запрет? Запрет в искусстве слова накладывает само слово. Как говорил Пушкин: "Все слова находятся в лексиконе: но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона". И ни­где не сказано, что в книге должны использоваться непременно все слова, имеющиеся в лексиконе. Частотность их употребле­ния может быть самой различной, вплоть до нулевой. Есть слова, которые только как бы стоят в витрине, но никто ими по-настоя­щему не пользуется. В словаре же они значатся как знаки тех или иных исторических ситуаций. Есть, как говорил Ломоносов, слова "отдыхающие", а есть и безвозвратно ушедшие, мумифицированные. 

Переводчица как бы заявляет: у Зариня есть причудливые, необычные слова. Я тоже могу найти такие, неважно, работают они в контексте или нет. Вот у Зариня не  zvirbuļi (воробьи), а  zvipuri. И я найду синоним к "воробью". Хм, похоже, что нет. Хорошо, займу в украинском - "горобцы" (7,40:8, 170). А для названия месяцев возьму "сечень" и "паздерник". (Цитаты даются по переводу, напечатанному в "Дружбе народов": Маргер Заринь. Фальшивый Фауст, или Переработанная  поваренная и приспешничья книга. Перевод с латышского Валды  Волковской. «Дружба народов»,  1981, №№ 7, 8.  )

И невольно вспоминается высказывание Пушкина относительно подделки  "Слова о полку Игореве":

" Это предполагало бы знание всех наречий славянских. Положим он ими бы и обладал, неужто таковая смесь естественна (выделено мною - Ю.А.)".

Любая смесь неестественна. И вот как выглядит русский язык перевода, замешанный на Дале.

"Also, Михель, беги скорей за коньяком, вот тебе ПЕСТЕРЬ" (6,101);

"Кучер помахивает кожаной ШАЛЫГОЙ" (7,29);

"Гость наверху спал как УБОЕНЕЦ" (7,27);

"Иди сюда, не ЧЕПОРЬСЯ!" (7,62);

".Лучше бы вернул мне карандаши, ТАЛДОН этакий!" (7,47);

"Одет он весьма ШПЕТНО" (7,9);

"Лежать ему через пару лет ВО ВЛУМИНЕ" (7,27);

"Схватил сверкающий КОЛОДЕЙ и набросился на бедного зай­чонка" (8,101);

"Магистр, известно, был жуткий СКОЛДЫРА" (8,159);

"ВДЫРИЛИСЬ мы теперь в лужу" (8,108);

"КАНДИРИСТЫЙ И БАСЫЙ молодчик лет двадцати пяти. Писаный красавец" (7,39);

"Трампедах так сдал, что ИЗМОДЕЛ" (8,167);

"На уроках ГРИБАНИТСЯ" (7,50);

"В хлеве латвийских бурых как собак нерезаных, так и ГИМЗЯТ" (7,29);

"Запихивать ШЕВЫРКОЙ мне в рот желе" (7,40);

"Трампедах был уверен, что Кристофер Марлов  английский не ТЯМИТ" (7,11);

"Какие махинации совершает в своем пирожном КУРЕНЕ" (7, 58);

"НАДМЕЦ и выскочка ты был спокон веку" (7,42);

"Целый день я плутал по лесам и КАЛУГАМ" (8,133);

"А в высшем свете только и делали, что КОЛОТЫРИЛИ" (8 , 109).

Все эти слова надерганы из Даля без малейшего внимания  к пометам, так что получился невероятный конгломерат, непонятный среднерусскому человеку. Ведь там, где говорят "грибы", там не­понятно слово "губы", а где говорят "козюля", не пользуются сло­вом "гадюка".

Пестерь - тверское, тамбовское; шалыга - костромское, вятское; убоенец - курское; чепуриться - курское, воронежское; талдон - курское; шпетный - смоленское; влумина - владимирское; колодей - тульское; сколдыра - вологодское, вятское; вдыриться - вологодское; кандиристый - вологодское; басый - архангель­ское, вятское; иэмодеть - вологодское; грибаниться - арханге­льское; гимзеть - вятское; шевырка - юго-западное, тамбовское (причем Фасмер рассматривает только глагол "шевырять", а произ­водных от него не имеет); тямит - украинское, юго-западное; курень - украинское, донское; надмец - псковское; калуга -тверское, костромское.

И как можно четко установить единственный верный смысл и   значение этих слов, если они в разных говорах и диалектах имеют разное значение?!

Колотырить - может значить и перебиваться, перемогаться в нужде, и сбивать копейку, и барышничать, и сплетничать, пролазничать и ссориться.

Калуга (тверск., костр.) - топь, болото, мочажина; луг, пожня; (калуж., тульск.) - полуостров; (арх.) - живорыбный сплав­ной садок; (вост., сиб.) - вид осетра или белуги.

КолодеЙ - стряпной, поваренный нож (тульс.); но если южнее, то это уже - колесник.

Шпетный (смол.) - красивый; но польское szpetny - уродли­вый, безобразный - так же проникало в русский язык в западных областях.

Бытовая жизнь в романе самая обычная - середина XX века! -а предметы вокруг героев самые дикие.

Здесь наливают кипяток, называя его "вароток", в ванну, называя ее "оцинкованная дежа", тарелки зовутся "кашниками" и "скуделями", ступка именуется "иготью", как в далекие време­на, когда кто-то где-то пользовался этим греческим словом. И все это безо всякой нужды и закономерности, единственно из же­лания "соответствовать" автору, у которого необычные слова ис­пользуются с легкостью и непринужденностью.

Методика подыскания этих слов примитивна и наглядна. Вот перед переводчицей фраза: " Фрош поднес мне turzu ar apelsīniem. Что такое turza? Посмотрим в латышско-русский словарь: 1. (no tāss) туес; (papīra) фунтик". Итак, или вещь, сделанная из бе­ресты, тогда  туес, или из бумаги - тогда кулек, фунтик, пакет. Но ведь никто не идет сейчас в больницу с... туеском апельси­нов! А в переводе идет!

Или слово "лустка" - кусок, тонкий срез, которое Фасмер считает украинско-белорусским по бытованию, происходящим явно из литовского lustas - и вот по переводу разгуливает это слово, хотя надобности в нем нет никакой: оригинал этого никак не требует. "Дайте мне ЛУСТКУ ветчины" (7,46);  т.е. тонкий кусочек.

"Приносят парное молоко и ЛУСТОЧКУ хлеба" (8,132) maizes ņuku - т.е. краюшку хлеба.

Вот встретилось в словаре слово ЧАГРАВЫЙ. Ага, надо бу­дет его использовать!

"Тогда помчатся на ЧАГРАВЫХ жеребцах валхальские всадницы" (7,35).

"Валхальские" - это, разумеется, модернизация более привыч­ной нам Валгаллы, но можно смириться и с новым написанием. То­лько почему ТЕМНЫЕ кони этих зловещих всадниц должны непремен­но стать ЧАГРАВЫМИ? Потому лишь, что переводчице слово понрави­лось? И до того понравилось, что она желает применять его даже в описании женской внешности (хотя это главным образом конская масть!).

"Может быть, вам милей шатенки, ЧАГРАВЫЕ, избура  красные, а то и рыжие?" (7,24). Между тем в оригинале проще простого:

šatenes un tumšmates, varbūt dulunrudās - то есть блон­динки или брюнетки, а может быть, рыжие?

Вот подвернулось слово ПЕЖИНА - и тут же идет в ход во фразе "ПЕЖИНА ширится, светлеет, разгорается оранжевым пламенем" (7,40). В оригинале речь идет о занимающемся дне, предвестником которого является светлое пятно (plankumiņš). Но ведь ПЕЖИНА - это белое или светлое пятно ПО ТЕМНОЙ ШЕРСТИ, оно от­носится только и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО к конской масти!

Вот натолкнулась переводчица у Даля на неожиданное значение слова "мироед": тунеядец, шатавшийся без дела, нищий от праздности, наткнулась и тут же взяла на вооружение. Неважно, что повсеме­стное значение этого слова одно: кулак, эксплуататор, мирской захребетник. Переводчице угодно называть так молодого студента.

"Магистр, поднявшись из-за стола, мешкотным шагом меряет трапезный стол, а  МИРОЕД усердно ковыряет в зубах" (7,25). В оригинале preilis, то есть  незваный гость.

"Переводчики должны запомнить те слова, которые могли бы им при переводе пригодиться, они должны составлять для себя об­ширные коллекции этих слов - не вычурных, цветис­тых, областных, а самых простых, заурядных, которые хоть и употребляются в русской обыденной речи, но переводчикам почему-то не свойственны...

Дай середняку переводчику волю вводить в свои переводы простонародную речь, он до того загрузит их всевозможными ай люли да доля-долюшка, что получится сплошной уродство. Здесь словно шлюзы откроются для самой аляповатой и сусальной безвкусицы"  (2).

Целую жизнь тому назад были написаны эти строки, но, как видим, некоторым переводчикам все недосуг их прочитать. Им ка­жется куда надежнее укрываться за щитом якобы народной речи, ко­торая авось да небось вывезет.

Ходят по роману наши современники, а эпитеты, относящиеся к ним, - сплошные анахронизмы и пестрейшие диалектизмы:

"ЛИХОДЕЙ" (7,29), НАСТЫРНИКИ (7,41);  ШАЛБЕРНИЦА (7,56), КИСЛЯДЬ (7,64), СКОЛДЫРА (8,106), КОЛОМЫКА (8,106), ЛОМЫГА (7,79), ОХАЛЬНИКИ (7,40).

И вот эти интеллигентные люди, знающие несколько языков, историю и теорию музыки, застольный этикет, законы эпистоляр­ного искусства, изъясняются друг с другом на волапюке:

"БАЛЯСЫ, КОИ ВЫ ТОЧИТЕ, причиняют мне душевную муку" (7, 24);

"Я тоже кое-что КУМЕКАЮ В ОККУЛЬТНЫХ МОРОКАХ" (7,24);

" - Фу, Фред! Ты опять НАКЛЮКАЛСЯ, СКЛЯНЫМ СКЛЯНЕШЕНЕК, КАК БАДЬЯ!" (7,53).

И из магазинов они приходят с КОБЕНЯКАМИ (7,79), едят ДРО­ЖАЛКУ (вместо желе) (7,45), еду называют СЫТЬЮ (8,125), кегель­бан ШАРОМЕТАТЕЛЬНОЙ ПАЛАТОЙ (7,33), письмо, начинающееся сло­вами Lieber Genosse Johann Friedrich,   ГРАМОТОЙ (7,27), чер­тей - ЧЕМЕЗОМ (7,58) и т.д.

Обращение к оригиналу наглядно показывает, что все словес­ные "тщания" не более чем ярмарка тщеславия. В большинстве слу­чаев оригинал хоть и сочен, но прост и лишен ухищрений.

"Мне по-прежнему больно, я ТЩУСЬ не думать об этом" (8,162). -   Es pūlos par to nedomāt - стараюсь об этом не думать.

"А ОПРИЧЬ ТОГО С ПРЕВЕЛИКИМ ТЩАНИЕМ ухаживала" (7,6). -    Bez tam vēl cītīgi kopa - помимо всего прочего ста­рательно ухаживала за...

"Низко сгибаю ВЫЮ в зафиксированном направлении, СИРЕЧЬ вонзаю подбородок в грудь" (7,62). – Dziļi palokos dotajā virzienā - отвешиваю глубокий поклон в заданном на­правлении: утыкаюсь подбородком в грудь...

"Пожав друг другу ДЕСНИЦЫ  (7,32). – Paspieduši viens otram roku -

пожав руки.

"Он сделался ДЕСНИЦЕЙ уездного врача" (7,15). – Labā roka - правой рукой.

Даже непонятно, зачем понадобилось фразеологизм превращать в архаический орнамент.

Переводчица сыплет древними словесами, славянизмами, церковными и библейскими словами, ни на минуту не усомнившись, правильно ли она их понимает и так ли употребляет. 

"Изрыгнуть проклятие: РАСПНИТЕ его!" (8,115).

  Но существует лишь единственная, каноническая форма: "Рас­пни его!" (Марк, 15:13). И лишь в таком виде она и вошла во все фразеологические словари.

"ВВЕСТИ магистра в ИСКУШЕНИЕ мирскими СОБЛАЗНАМИ" (7,12).

Ярчайший пример тавтологии: искушение и соблазн равнознач­ны. Масло масляное. А ведь в оригинале этого нет: Kārdināt  ar pasaulīgām lietām   (соблазнять мирскими вещами).

"Приходит Масленица, а вслед за ней ПЕПЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ. Это отличный день, когда посыпают голову пеплом в честь ТОЙ СУББО­ТЫ,   ИЗ КОТОРОЙ ТЫ ВЫШЕЛ И В КОТОРУЮ ТЕБЕ СУЖДЕНО ОБРАТИТЬ­СЯ" (7,71).

Если даже по-латышски это называется Pēlnu diena, то это еще не основание давать буквальное "Пепельный день". Это День покаяния. И что значит "суббота, из которой ты вышел"?!  Голову посыпают прахом, чтобы помнить, что человек из праха. "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься" (Бытие, 3:19).

"Не будь как те ФЕФЕЛЫ-ДЕВСТВЕННИЦЫ из Библии, помнишь: когда надо было зажигать лампады, они еще только елей искали" (8,146).

Переводчица полагает, что ģeķīgās jumpravas - это сам Заринь придумал для смеху, тогда как это точные латышские библей­ские слова: "неразумные девы" (Матф., 25), и не лампады они возжигали, а "светильники".

"Чтоб я БЛЕЛ себя и берег" (7,70).

По-русски возможно только блюл!

"ПРОИЗРЕКАЕТ старец" (7,26).

Или уж "произносит" или "изрекает". А "произрекать" - тако­го слова нет.

"Плечистый Домский собор и прочие божьи ХРАМИНЫ, которые ни в одном описании СТОЛЬНОГО ГРАДА не упоминаются" (8,116).

Стольным градом на Руси всегда был лишь тот город, где помещался княжеский престол. Значение его   "столичный" насто­лько узко, что применялось это только к Москве позднейшего пе­риода. И вряд ли возможно называть этим сугубо православным словом "лютерский" город.

"Не ожидал, что СПОДОБЛЮСЬ БЛАГОСКЛОННОСТИ старого зельника" (7,12).

"Сподобиться" употребляется только с дополнительным пред­ложением или с неопределенной формой глагола: сподобиться + увидеть, сподобиться + быть принятым, а не сподобиться + кого-чего...

"Пестерь, засыпанный черепками и стеклянными ИВЕРНЯМИ" (7,13).

"Мы же РАЗРУБЛЕНЫ НА ИВЕРНИ, нынешние писатели СИИ ИВЕРЕШКИ собирают и творят мозаики" (7,18).

Кто теперь знает это архаическое слово, кроме читателей Максимилиана Волошина, назвавшего свою книгу стихов "Иверни"?!

"ШАРОДЕЙСТВО... Латышские ШАРОДЕИ" (7,7). То есть - худож­ники, живописцы. Последний раз после славянского перевода Библии это слово употреблялось у Иоанна Лествичника.

"Будем бороться РАМО К РАМЕНЕ" (7,44),  "Дайте мне опереть­ся на ваше могучее РАМО" (7,23). Не считайте себя, читатель, уни­женным незнанием. Автор тоже этого слова не знает, у него просто: "Будем бороться вместе".

"Дабы не таскался, как ЯРЫЙ ПОРОСЬ" (7,5).

Нет такой формы "порось", всегда было "порося". А "порось" - это мелкая роса, росичка (см.того же Даля).

"ВКУШАЯ БРАШНО, надобно чувствовать себя свободно и непринужденно, ТРАПЕЗА требует сосредоточенности" (7,19). А ведь в оригинале предельно просто: "за столом надо чувствовать себя свободно, сосредоточась на еде".

"ЗЕЛЬНИК УСТРЕМИЛ ВЗОР на капустную кочерыжку и с отвраще­нием ОТВЕЛ ВЕЖДЫ" (7,28).  ieraudzīja, novērsās - заметил и с отвращением отвернулся.

"ЯКОЖЕ деревянные барочные истуканы знаменитого куршского ваятеля" (7,23). Tāpāt kā -   точно так же, как...

Невольно вспоминается пушкинское: "Иже не ври же, его же не пригоже. Насмешка над книжным языком; видно и в старину острились насчет славянизмов".

Обращаться со "словесами" большой древности надо чрезвычай­но искусно, для этого надо знать ВЕСЬ подобный язык, а не отде­льные выхваченные или знакомые понаслышке слова, обладать искусством "плетения словес", для этого надо держать в памяти об­разцы такого языка, представленного Прологом, Четьями-Минеями, Житиями святых и приказными грамотами.

Даже сто лет назад таким языком владели немногие. К их чи­слу относился Н.Лесков. Вот как умело он стилизовал его в шутейном письме к приятелю, уведомляя его, что поскольку тот заболел, то обед у писателя Терпигорева откладывается:

"Известившись из письма Вашего о приключившемся превосхо­дительству Вашему, рассудилось нам яко и смирению нашему в тожде поспешать непристойно есть, ибо не снеди ради и пития текохом, но слышания ради словес разумом каплющих и всея сладости беседныя. А того для послали есте мы от смирения нашего исаврянину Тер-Пигорю отметный лист, дабы брашна и питий не изводил, доколе полегчает превосходительству Вашему и вси в ту пору воспо­следуем радующеся и хваляще здравие подающему Богу ему же и ны­не слава и во веке.

Смиренный Ересиарх Николай рукою властною".

Вот как люди умели это делать? Уже отлично понимая, что сейчас на полном серьезе никто так писать не станет и не может, поскольку разговор о серьезных материях будет слишком затрудни­телен, говорить о высоком на высоком языке уже никому не под силу. А вот говорить высоким штилем о вещах низких - это возможно. Но нужен талант.

А в переводе одни потуги на "выкобенивающееся" слово.

"Бродячий подмастерье-музыкант и ПУСТОВЯКАЛА" (7,17). – Pļapa  - болтун.

"Пробую сомкнуть веки и  УНЯТЬСЯ (?), но какие-то кошмар­ные МОРОКИ начинают роиться да ГИМЗИТЬ перед глазами" (7,44). - Murgaini rēģi acu priekšā skrien  - какие-то кошмарные видения мелькают перед глазами.

"НАМЕДНИ Трампедах послал Гиммлеру грандиозное предложение" (8,116). Nupat - совсем недавно.

Нет, нужно иметь богатое воображение, чтобы допустить сим­биоз подобных слов хотя бы там, где дело касается современных нарядов.

"Госпожа облачилась в свою самую ЭЛЕГАНТНУЮ СПРАВУ" (8,107).

- Uzvilka savu elegantāko kostīmu  - надела свой самый элегантный костюм.

"Легендарная шотландка в черной до пят ПОНЕВЕ, в крахмаль­ном ЗАПОНЕ и в кружевном чепце" (7,19). Lindrkos, priekšautā - в юбке, в переднике.

"Буфетчик в белой НАСОВКЕ" (6,124). – Baltajā uzvalkā -  в белом халате.

"Мейстерзингеры в коричневых ТЕЛЬНИЦАХ из Нюрнберга" (7, 26). - То есть обыкновенные коричневорубашечники, фашисты. И в оригинале рубашки названы рубашками (krēkli ). Но нет, пере­водчице куда милее мифические ТЕЛЬНИЦЫ, которых даже и у Даля нет.

"Визитка с полосатыми ПОРТКАМИ, крахмальная ТЕЛЬНИЦА и тем­ный пластрон" (7,60). Поистине дикое соседство несовместимых слов!

Просто "штанов" и "брюк" в переводе нет. Есть лишь "портки", причем с самыми невероятными эпитетами. Иногда они "цыплячьи" (потому что в оригинале они цвета цыплячьего пуха), иногда именуются "цыплячьим ряженьем" (7,68), хотя в оригинале все те же cāļu bikses , а "ряженье" по-русски - это лишь процесс, дей­ствие, а не костюм, не облачение; иногда они становятся вдруг "светозарными", хотя в оригинале все те же cāļu dzeltenās paslavās, а иногда неожиданно приобретают окраску ФЕРНАМБУК (8,104), хотя "фернамбук" - это цвет сандалового - красного! – дерева и в ори­гинале никакого фернамбука нет, а есть все те же штаны желтого цвета (ar dzeltenām ūzām).

"Купи в самом дорогом магазине КЕТОВЕЙ" (7,75). Кто может сообразить, что это такое, если он не знает английского языка, да и знающий не сразу сообразит, что это cut away - визитка.

xxx

Но если бы все дело заключалось в неверном и неумелом поль­зовании архаизмами и областными словами! Нет, перевод трещит в лю­бом месте, куда ни ткни, поскольку сам принцип перевода порочный - буквалистический. И это становится особенно ясно, когда присмотришься  к механизму передачи реалий.

"ПЛЕД из черно-бурых лисиц" (8,106). Видал ли кто-нибудь такое? Или хотя бы допускал в самой буйной фантазии?! Речь идет просто о ПАЛАНТИНЕ, женской наплечной накидке. Но посколь­ку в оригинале pēleda, то соблазнительно не подставить ПЛЕД!

"ВЛАДЕЛЕЦ ПАРОХОДСТВА и толстосум" (7,50). То есть то, что всегда называлось СУДОВЛАДЕЛЕЦ. В оригинале rēders (от не­мецкого   Rheder). Но так как переводчице это ничего не гово­рит, то она переделывает "редера" в "редерера": "Дома и суда РЕДЕРЕРА Цауны национализированы (8,122). Между тем РЕДЕРЕР ( Roederer) это всегда был СОРТ ШАМПАНСКОГО.

"Обитый ДАМАСКОМ салон" (8,98). В оригинале ar damastu (от нем.  der Damast - камка, камчатая ткань  (2). Но переводчица не знает, что это такое, не желает знать и отважно обивает салон ДАМАССКОЙ СТАЛЬЮ.

"Какая-то престарелая ФРЕЙЛИНА преподнесла его (сад) в дар горожанам" (8,138). Имеется в виду вдова консула Вермана, кото­рая никогда ФРЕЙЛИНОЙ, т.е. дворянкой в свите императрицы, не была. Переводчицу сбивает латышское kāda veca preilene . Так в старину латыши называли всякую более или менее знатную или богатую немку (чаще старую деву или просто старуху), отталкива­ясь от звучания немецкого Fräulein.

"А тут прямо как с неба НЕМЕЦКИЕ ЮНКЕРЫ с резиновыми стека­ми" (7, 54).

Какие же это юнкеры - воспитанники военного училища или прус­ские помещики? А только эти два значения и имеет русский язык. Ни то, ни другое. В латышском языке имеется твердо устоявшееся ос­новное значение, соответствующее прямому смыслу jung Herr - барчук, барич, младший отпрыск, младший по званию и должности в сословно-немецком обществе. И здесь имеются в виду студенты из немецкой корпорации.

"Бери полштофа КИСЛОЙ СМЕТАНЫ (7,31). Но ведь skābs krējums это уже и есть сметана, просто сметана (букв."скисшие сливки"). Зачем еще раз заставлять ее скисать?!

"Закончился пост, толстопузые Н0ГТЯМИ ХАПАЮТ свиной сту­день, все жрут" (8,150). Почему именно НОГТЯМИ? Да потому, что в оригинале ar nagiem. А переводиться это должно: "прямо ла­пами", "всей пятерней".

Итак, что мы видим? Ориентацию на звучание, на поверхност­ный смысл, на примитивное домысливание, но никак не глубокое осмысливание.

Буквализм выпирает всюду: он в строении фразы, в пословесной передаче всего, в рабском калькировании, даже в побуквенной передаче междометий.

На приглашение сыграть в кегли следует: "Давно не ПРОБОВАЛ РУКУ" (7.36). Sen nav izmēģināta roka.

"Вы сказали: ПРОБУЕТЕ РУКУ В СОЧИНИТЕЛЬСТВЕ?" (7,81). Mēģināties rakstniecībā.

Izmēģināt roku -  это просто испытать свои силы, пытать счастье, проверять себя.

"Но потом ПРИШЛИ БАРРИКАДЫ" (7,16). Pēc tam  nāca barikades.

Ведь это же надо еще ломать голову, как лучше сказать по-русски: то ли "затем последовали баррикады", или "а следствием были баррикады". Куда проще сказать в точности, как по-латышски - "пришли".

Отдается приказание официанту: " – ДВЕНАДЦАТЬ ТАРЕЛОК С КАРБОНАТОМ и капустой" (7,133).

Но мы обычно говорим двенадцать порций, двенадцать отбив­ных, на двенадцать человек. А никак не тарелок! И если уж на то пошло, то не КАРБОНАТ (соль угольной кислоты, от латин. carbo - уголь), а КАРБОНАД (филе молодой свинины, от франц. carbonade).

"Там высекает искры моя мысль, ХЕЙЯ, ХЕЙСА!" (7,46).

Что могут дать русскому читателю эти загадочные слова?! Ведь это же надо еще переводить, ведь это же только эмоциональный знак, знак немецкого речевого жеста, нечто вроде: "гей-гей! гайда! ввысь! в полет!"

"Один склад под Циецере взлетел на воздух - ТРАДЫ-РАЛЛА! " (8,164).

А на это как должен реагировать русский читатель? Что ему  это трады-ралла говорит? А ничего не говорит. В то время как латышский читатель получает то, что нужно: поскольку это об­рывок песенного рефрена, то и передается ощущение дерзкой, песенной лихости, присвиста, нечто вроде: "Накрылся склад, тилим-бом-бом!" или: "А склад взлетел - и гоп-ца-ца!"

Работать в переводе должно все. Паразитировать и праздно занимать место не имеет права ни одно словцо, ни одна частица, так как в художественном произведении все "плоть едина".

"Экая ФИДРИЛЛА!" (8,159). Типичный переводческий паразитизм. Кто такая? Что такое? Гадай сколько хочешь. А это тоже от песенного припевчика: фидро-фидри-фидри-ла-ла! Насколько легкомысленна попевка, настолько легкомысленна и особа, которую  обозначают этим возгласом: этакая дева с ветерком в голове, штучка, мамзелька, стрикулисточка.

"Эх ты, ноченька, НОЧЬ БЕДОВАЯ" (7,68). Это поет рус­ский извозчик, сидя на козлах. Ну, ясно же, что автор передает общеизвестное "Ах ты, ноченька, ночка темная. Ночка темная, ночь осенняя". Латышское bēda передает ощущение тос­кливости, горести. А БЕДОВЫЙ - это, как известно, шальной, шалопутный, дерзкий, отчаянный, и придавать НОЧЕНЬКЕ эти качес­тва в намерения автора не входило.

Нет, так переводить нельзя, это насилие над русским язы­ком, который Пушкин определял, как такой "гибкий и мощный в своих оборотах и средствах", такой "переимчивый и общежитель­ный в своих отношениях к чужим языкам", что он просто "не спо­собен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово..."

xxx

Весьма неудовлетворительной выглядит и попытка имитировать разговорную речь обитателей Риги 30-40-х годов. Вместо разговорного, вольного, артистического языка свободных художников, богемы, городских "патрициев", непризнанных гениев, острословов, оригиналов, вместо этого языка перед нами нечто развязно-натуж­ное, обывательское, а то и просто нынешний язык улицы.

"Та самая музыка, которую при герцогских дворах НАЯРИВАЛИ проголодавшиеся музыканты, покамест владетельные особы НАВОРА­ЧИВАЛИ деликатесы" (7,207). - В оригинале предельно просто: spēlēja - играли, mielojas - угощались, наслаждались.

"Всякого, кто вздумал бы ЗВЯКАТЬ печальные напевы, с позо­ром прогнали бы" (7,20). - Spēlēt - играть, исполнять.

"Со временем оптимизм становился все более НАХРАПИСТЫМ" (7,20). - Всего лишь skaļāks - становился все громче и громче.

"Джаз создан для ЛУЖЕНОГО ЧРЕВА, что ни говори, самый БЕ-ДОВЫЙ УКЛОН застольной музыки" (7,20). Stiprām iekšām - для крепкого нутра; pats spilgtākais tafelmūzikas paveids - самая яркая  разновидность застольной музыки.

"Смущенный ОПУСКАЮ ЗЕНКИ" (7,42). – Apjucis nolaižu acis - растерянно опускаю глаза. Нет "зенок"!

"Ворочаю ЗЕНКАМИ" (7,44). Pagrozu acu baltumus - вра­щаю белками глаз.

"ЗЫРИТ на меня красными ЗЕНКАМИ" (8,127). - Просто смотрит и просто глазами.

"Потрясенный магистр ПЯЛИТСЯ на суровую леди" (7,25). - Raugas   - просто смотрит.

"Орган умеренных левых поднял по сему поводу ЖУТКИЙ ХАЙ" (8,105); "Теперь против прежнего ЛАФА" (7,62); "Оркестр звучал, это я УСЕК МГНОВЕННО" (8,123); "В голове у меня одна ЗАДУМКА" (7,70); "Ведь фрак - СПЕЦРОБА музыкантов" (7,62); "Хозяйка ква­ртиры мадам Берзлапиня получила КВАРТПЛАТУ за месяц вперед" (8,98); "Этому искусству научил меня один ПАЦАНЕНОК на берегу Гауи" (8,130); "Девица сначала была КОКНУТА пятью ударами но­жа" (7,74). Nodurta - заколота. И "кокнута" нет, и по-русски так не говорят: "кокнута ударом".

"Старуха ВТИСНУЛАСЬ в змеиные ШАРКАНЦЫ И УЛЕПЕТНУЛА" (8,101). Все придумано и все невпопад: старуха-служанка напялила свои ту­фли змеиной кожи и поковыляла за покупками.

"Что дает твое ВЫПЕНДРИВАНИЕ в дамских салонах у рояля"

(8,146); "Тренируются перед зеркалом, ВЫПЕНДРИЛЫ" (8,124).

В первом случае dižošana - блистание. Во втором - gletauši - шваль лощеная.

ххх

Разумеется, ошибки в работе переводчика неизбежны. Весь во­прос в том, насколько они часты и каков их удельный вес. Не слишком ли много их в этом переводе*?

"Ему принадлежит домина в Риге" (7,14). А оригинал говорит, что дом этот находится в Цесисе на РИЖСКОЙ улице.

"Колоброд и шатыга, сочинял студенческие песни, БИЛ МЕНЗУРКИ и бился до чертиков (?) на дуэли" (7,45). Mensura - это на жаргоне корпорантов и есть дуэль. Точно так же назывались и шрамы от рапиры на лицах отъявленных дуэлянтов. Так что никакие мензурки герой не бил и бить не мог, поскольку химией не занимался, а изучал музыку.

"В изножье моей постели ЛЕЖАТ три никелированных ПУЛИ, три ЖЕРЕБЕЙКИ" (7,40). Зачем им там лежать? Какой в них прок? Может быть, это пули, которые извлекли из него? Но герой был ра­нен кинжалом. Оригинал: Kājgalī trīs niķelētas lodes. Речь идет о никелированных шарах на спинке кровати.

"Этот ракалия, говорят, репатриировал… НА КРЮК УБОЙНИКА!"

(7,44). Кто это говорит? Современный интеллигентный человек? Почему он должен требовать такой жестокой казни - на крюк, на кол, колесовать?! Оригинал: Pie kāķa vajadzēja slepkavnieku  - на цугундер надо было его; взять за задницу; ух, добраться бы до него!

Но - ГАНАБ! Хватит примеров... Что, вам непонятнo, что та­кое ГАНАБ? Переводчице тоже. Потому она и оставила это слово не­переведенным, только переписав его русскими буквами: Ганаб! Не­когда нам сегодня заглядываться на чепуху" (7,56). 

Но ведь взявшись переводить, переводчица обязалась перевес­ти все слова, а не только те, которые ей понятны. Между тем латышское слово ganab - это то же, что и gana и означает оно "хватит, довольно". А тут вдруг попало в разряд каких-то экзотизмов.

Перевод являет в изобилии примеры того, как вообще не гово­рит никто и нигде, вне зависимости от того, перевод это или оригинальный текст.

"Торжественная мистерия ПРИЕМА ПИЩИ О ДВУХ ЛИЦАХ" (7,19).

"О двух лицах" вовсе не то же самое, что "вдвоем". Когда пользуются предлогом "0", то подчеркивают признак предмета по количеству составляющих его частей. Змей О ДВУХ головах. Окно О ДВУХ стеклах. И в данном случае получается ПИЩА О ДВУХ ЛИЦАХ.

"Не душевный ГОЛОД, КОТОРЫМ ГЛАГОЛИЛИ ЕГО УСТА" (7,60). Со­вершенно бессмысленная фраза.

"Генералы и их супруги наперебой стремились попасть в ВЫСО­КОРОДНЫЙ САЛОН" (8,109).

"Высокородным" может быть только человек, а не помещение, человек, имеющий звание статского советника и посему именуемый "ваше высокородие".

Маргарита ОДОЛЕЛА КРИЗИС" (8,119).

Одолевают в лучшем случае саму болезнь, а кризис обычно переносят, переживают, преодолевают.

"Ко мне с раздражением поворачиваются ПОТНЫЕ МУРЛА" (7,65). Не имеет "мурло" множественного числа.

"Тебе даны ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННЫЕ ПРЕИМУЩЕСТВА" (8,146). Ори­гинал: nedabiskas priekšrocības. То есть: ты наделен сверхъесте­ственным даром, свойствами, дающими тебе преимущество. А "про­тивоестественный" это уже нечто порочное.

"КАКОВОМУ ИЗОБРЕТЕНИЮ я ПРЕДВИЖУ блестящее БУДУЩЕЕ" (7,32). - Kuram paredzu spožu nākotni.

"Предвидеть" можно только ЧТО, а если нужно ЧЕМУ, то тут уже требуется ПРЕДСКАЗАТЬ, ПРЕДРЕКАТЬ.

"Студент А. требует ДВОЕБОРСТВА НА РАПИРАХ" (7,18). Уж че­го он мог требовать, так это ЕДИНОБОРСТВА” А ДВОЕВОРСТВО это уже под влиянием современного спортивного термина двоеборье".

xxx

Есть несколько безошибочных примет неудовлетворительного перевода.

К ним относится форма пересказа изъявительного наклонения. В нормальном переводе используется вся гамма средств: говорят, будто; а он ему на это; а она якобы сказала; так и так, ответс­твует он; он-де уже подал прошение и т.д. А чаще вообще не ста­вят никакого знака, так как пересказочный контекст сам все про­ясняет .

Но буквалистический перевод признает только форму "мол" и "дескать", хотя они не всегда годятся, а по большой части откро­венно не годятся, внося нежелательный "мужицкий" оттенок речи. Но что до этого переводчику-буквалисту, если он видит перед собой эту особую форму латышского глагола.

"Надобно, МОЛ, отдать какие-то распоряжения" (7,12);

"Кристофер, МОЛ, коломыка и жулик" (8,106); "Меня приветствуют друзья и знакомые: я, МОЛ, жутко изменился" (8,122); "в каком, МОЛ, доме я живу?" (8,132); "Хотя Кристофер и уверял, что зачинщиком был директор, который, МОЛ, оскорбил даму" (8, 143).

Другой подобный признак: форма обращения и вообще обращение со словами "господин" и "госпожа".

Текст часто требует передачи самых различных оттенков: по­чтительности, светского этикета, служебной подчиненности, соци­ального неравенства, нарочитого отстранения от интимных отноше­ний, сухой официальности. Но у буквалиста в арсенале одна толь­ко "госпожа" и один только "господин", а сударь, сударыня, ми­лостивая государыня,  мадам, патрон, дамы, дамы и господа, го­сударь мой и проч. и проч. начисто куда-то пропадают.

"Они могли" опознать в НОВОЙ ГОСПОЖЕ несчастную поэтессу" (8,98); "Ваше лицо, ГОСПОЖА МАРГАРИТА, очень похоже на..." (8, 102); "ДРАЖАЙШАЯ ГОСПОЖА, те, кто прочтет ее... (8,119); "Ког­да Кристофер дотрагивается до ее губ, он чувствует, что ГОСПО­ЖА дрожит" (8,156); "Неужто ГОСПОДИН принимает меня за недоум­ка" (8,121); "Если вам угодно, ПОЧТЕННЫЙ ГОСПОДИН" (8,101); "Да, МОЙ ГОСПОДИН"  (7,80); Я сказал - ГОСПОДИН И ГОСПОЖА только что из Берлина" (7,80); "Ума не приложу, почему это всем ГОСПОЖАМ подавай именно меня" (7,61); "Однако ж ГОСПОДА И ГОС­ПОЖИ называли их по-старому" (8,10З).

Сомнение в своих действиях - вот что необходимо иметь пере­водчику. Вывел слово, усомнись и проверь - в этом переводческая

добродетель. И именно этой добродетели здесь и не хватает.

"Контракт с "Early of Leicester" (8,160). И получи­лась бессмыслица. Вместо Earl - то есть "граф", early - то есть "рано".

"А в ущелье поет horus mystikus" (7,46). И тут долж­но быть "misticus" - в латинском языке нет буквы "К", а в "Фауст" Гете, откуда этот хор взят, переводчица заглянуть не удосужилась.

"Живут на рижским ШТРЕНДЕ" (7,11); "Махнуть на рижский ШТРЕНД" (8,103).

В оригинале везде jūrmala. А переводчица краем уха слыша­ла "рижское" слово и уже бойко ставит его. Но дело в том, что это всегда произносили как ШТРАНД. Der Strand - пляж.

Переводчица пребывает в непоколебимой уверенности, что за все отвечает автор, и если она добросовестно передаст одну ла­тинскую букву одной русской, то с нее уже взятки гладки. Не тут-то было. Переводчик должен переводить, а не транслитерировать. Переводчик должен знать, что стоит за любым экстра -лингвистическим моментом, за любым именем и названием, он дол­жен знать, как это правильно пишется и выговаривается.

"Пацифик" Хонегера" (8,137). - У нас принято писать этого французского композитора - Артюр Онеггер, а произведение его -"Пасифик".

"Герцог Албании Ахмед Цогу" (7,48). - И не герцог он был, а король,

  и не Цогу, а Зогу.

"Кардинал Цекхини" (7,48). - Цеккини.

 Шведский граф Фалк Бернадот (7,53). - Мы пишем Фальк.

 

В Институте Хердера (8,109). - Мы пишем Гердер. Институт назывался Гердеровский.

Барон Ханс Кейзерлинг (7,34). - Он писался Ганс Кайзерлинг.

 Дитрих Экарт (7,39). - Эккардт.

Импровизировать в духе Гершвина и Витмена (7,63). - Уитмен - это который поэт, а который был джазовый музыкант, так он Поль Уайтман.

"У меня главная роль - ВЛАСТИТЕЛЬ САБЫ" (7,61). - Авторская игра: была ЦАРИЦА САВСКАЯ, а здесь САВСКИЙ ЦАРЬ.

Переводя "Фауста" Зариня, неплохо было бы одновременно держать на столе и "Фауста" Гете, от которого он часто отталки­вается. И тогда ясно было бы, что встречающийся у Зариня госпо­дин Зибел это гетевский Зибель и что Мефистофель с Фаустом пьют со студиозусами в погребе Ауэрбаха, а не в "погребке у Ауэрбаха".

И если героиня романа прозрачно названа Маргарита и при этом подчеркивается, что она немка, то она никак не может носить фамилию Шелла.

"Принести бутылку ФРАНЦУЗСКОГО СЕКТА. Английский "МУММС" и того дороже" (7,59).

Немецкое Sekt  переводится на все языки просто как шампан­ское. Так что "французского секта" просто не может быть. Так же как и не может быть "Муммса", поскольку он просто "Мумм".

Переводя роман из рижской жизни, надо все-таки знать риж­скую действительность тех лет, знать, что стоит за русскими и немецкими названиями и различными характерными деталями.

"Мадемуазель ОКОЛО КУЛАКА" (7,62); "Барышня ОКОЛО КУЛАКА" (8,140).

Читатель только диву дается: какая языковая причуда, надо же придумать столь заковыристую значащую фамилию. Около да еще кулака! А ведь Заринь ничего не придумал. Был в Риге директор Русского политехникума Н.А.Около-Кулак (сконч. в 1927 г.). Так это его дочь - мадемуазель Около-Кулак.

"Пивоварни Кимеля, Танхейзера" (7,63).

Первое - это фамилия, и по всей России она была известна как Кюммель, а второе - название завода "Тангейзер".

"Иллюзионист из цирка Заламонска" (7,24).

Цирк в Риге принадлежал известному по всей дореволюционной России антрепренеру Саламонскому. Так что - из цирка Саламонского.

"Яша Тейтелбаум" (7,61). Все рижские Тейтельбаумы всегда пи­сались как Тейтельбаумы. Можно привести письменные свидетельства.

"Со стороны красных ЛАБАЗОВ" (8,117).

Они всегда назывались КРАСНЫЕ АМБАРЫ. И даже какое-то вре­мя по-немецки вынуждены были писать Ambarenstraße.

"В тот день в зале УЛЕИ" (8,107).

Русское просветительское общество "Улей" никогда не имено­валось "Улея". И об этой ошибке уже достаточно много писалось. Надо читать то, что пишут о переводах латышской литературы.

"Штифт св.Юриса" (7,26).

Stift -    это богадельня, дом призрения. И непонятно, зачем не нужно переводить это слово. И Юриса перевести непременно на­до, потому что это св.Георгий. И на фронтоне здания на углу ул. Даугавас и 13 Января, где до недавнего времен был дом престарелых,  до сих пор виднеется этот св. Георгий, поражающий змея. По-латышски он пусть себе остается Юрисом, а по-русски нам без св.Георгия несподручно.

"Где упрятан в будке Большой Кристап" (8,117).

К этому Кристапу дается сноска: "Старинная скульптура лодочника-перевозчика через Даугаву". И все здесь вранье. Это апо­крифический Христофор, получивший свое имя от того, что он пере­нес через реку (не через Даугаву) младенца Христа (от греч. Christos и phēro - нести). На плече у статуи, находящейся сейчас в Музее истории города Риги и мореходства, и сидит младенец. По традиции этот Христофор был патроном всех перевозчиков и сплав­щиков, а не "перевозчиком через Даугаву".

"Он водит меня на ФОКСТРОТДИЛЕ танцевать" (8,158). Переводчица ориентировалась на немецкое слово die Diele и решила, что это просто танцевальная площадка. А на самом деле это был известный ресторан "Foxtrot-Diele"  (на углу Горького

и Дзирнаву, ныне "Таллин") и тут уж водить надо В, а не НА.

"Большие часы, находящиеся перед КОЛЛОНАДОЙ КИСКА" (7,73).

 Этот киоск, существующий и поныне на углу Ленина и бульвара Падомью, всегда назывался КОЛЛОНАДНЫЙ КИОСК.

"В кармане у меня лежала КАРТА УК, и назывался я нынче Кристап Бессер" (8,1б2).

Ни сама переводчица не удосужилась узнать, что такое "кар­та УК", ни читателям не объяснила. А как было бы  хорошо сказать, что это  Unsersetzbarkarte  - "удостоверение незаменимо­го", говоря по-русски - броня.

Это нежелание узнать - "мы ленивы и нелюбопытны" -  проявля­ется в переводе на каждом шагу.

Очень полезно бывает взглянуть на циферблат, показывающий меру умения обращаться с фразеологизмами. По этой мере так же можно судить об общем уровне языковой квалификации.

"Жена вскоре опочила, и Хеценекер НАЧАЛ БИТЬСЯ как рыба об лед" (7,28).

Фразеологизм "биться как рыба об лед" (как и всякий фразео­логизм) устойчив (потому их и называют устойчивыми словосочета­ниями) и не допускает наращений и размывов. Всегда просто конста­тируется: он, она бьется (билась). А не начал биться или кончил биться…

"Вкусив первый завтрак, СВЕЖИЙ, ТОЧНО ОГУРЕЦ, магистр приступил к приему" (7,28).

В оригинале, разумеется, никакого овоща нет. Это уже пе­реводчица от себя внесла. Но ведь речение предполагает только устоявшуюся форму "как огурчик". Стоит подменить одну форму другой, как знак подменяется реальным предметом - и эффект уже о

совсем другой.

"Магистр ЕГОЗИЛ, ВОРОЧАЛСЯ, ТОЧНО ВОДОРОСЛЬ" (7,З8). Kustējas kā ūdenszāle   в латышском языке уже давно утра­тило характер живописного сравнения, а стало клише и букваль­но передавать его, значит вместо клише, которое не должно оста­навливать на себе излишнего внимания, преподносить якобы све­жую авторскую метафору, заставляющую искать ассоциативное обо­снование ее. А надо что-то автоматическое, вроде "крутился ужом".

"Затем ПЕРЕВЕРНУЛ ДОХУ НАИЗНАНКУ, сделался истым национа­листом" (7,45).

"Вывернуть шубу" по-латышски означает всего-навсего переки­нуться, переметнуться в другой лагерь, перекраситься. А уж ме­нять "шубу" на "доху" и вовсе нелепо.

"Стоило ли поднимать крик, КУСОК БЫ НЕ ОТВАЛИЛСЯ ОТ МЕНЯ, что ли, если б директор господин Ф. со мной... это самое... (7,78).

Вот это и есть буквализм чистейшей воды - нежелание и не­умение подыскать расхожее русское выражение типа "а что, от ме­ня убудет?"

"Привет тебе, ГРЕШНАЯ ПЛОТЬ! - кричит Цалитис" (7,41). Оригинал: Sveika, vecā miesa! При чем тут "грешная", если речь идет о бренной, немощной плоти, которая противопоста­вляется бодрому духу (Матфей, 26:41). Цитата эта была довольно распространенной в латышском языке в свое время. Ведь это же обращено к больному, лежащему в санатории. И, пожалуй, ближе всего к оригиналу было бы: "Ну, как твои дряхлые телеса?"

"Счастливого пути, дорогие гости! ДО НЕСВИДАНИЯ!" (7,81).

По-латышски uz neredzēšanos естественная форма, а по-русски, при буквальной передаче, неестественная. Значит, надо подо­брать соответствие: "Век бы вас больше не видать!", "Продайте да не возвращайтесь!" А то и: "Скатертью дорожка!"

ххх

Подведем итог. Не обменивать один провинциализм или архаизм на другой провинциализм или архаизм должна была переводчица, а находить крупицу смеха как эквивалент другой крупицы смеха, чтобы из этих крупиц складывалась целая, естественно звучащая картина. Но в данном переводе вся эта груда ветхих и редкостных слов никакого запланированного автором смеха в язык перевода не внесла. Смех вызывает только язык самого переводчика.

С огорчением приходится признать, что "Фаусту" М.Зариня с переводом не повезло. Но это не должно особенно огорчать ав­тора, так как урона оригиналу это не наносит, как не нанес его и один из переводов "Фауста" Гете, а именно тот перевод, ко­торый появился в середине пришлого века в Риге.

Перевод этот был сделан неким А.Овчинниковым, не оставив­шим о себе следа в истории, кроме этого перевода. Он так же готовился к переводу с превеликим тщанием, о чем и уведомлял в предисловии: "Требовалось изучить много иностранных толковни­ков, заметок и пояснений по поводу Гетевой трагедии, надобно было переработать весь запас наших областных речений, общенаро­дных поговорок и т.п.  и притом, для большей выдержки знаменательности оригинала, надо было собраться со всем сказочным духом русского мудрословия".

Результаты - потрясающие! - в чем-то предвосхитили пере­вод "Фауста" М.Зариня. Так, здесь в изобилии появились слова, которые с успехом могли войти в перевод романа: глупендяй, укурнуть, подсластуля, подсвистуля, злобра, зломордка, каплюга, облыжнорылый, звездня, мазня, терня, любня, деваха и т.д. Вме­сто Фавнов здесь появились Фофаны, вместо Сатира - Лешак, вме­сто Гномов - Горынята, вместо Зоило-Терсита - Уродко-Зоил.  

А язык самой трагедии выглядел так:

Там на четверке колесят…

Фыряет - знать-то прокурат;

А трутень фофанит с запят,

Сам испитой - житья - ни-ни!

И тих - нишкни! Хотя щипни;

Одышкой чахнет искони...

... Сколдырничай с ехидной ты, ерыжной!

Весь в дрязгах очевидно, что облыжно...

Нет, не везет Риге с русскоязычными "Фаустами".

Подобная конвергенция закономерна, когда совпадает общая установка, исходные переводческие принципы, когда во главу уг­ла ставится начетничество, а не творчество. И с уверенностью можно сказать, что так будет и впредь, пока в интересах мнимой экономии средств и времени пренебрегают практикой предварительно­го рецензирования и обсуждения переводов наиболее значительных произведений на начальном этапе работы.

Экстерриториальность некоторых переводчиков обеспечивает лишь безнаказанность, но отнюдь не служит гарантией творческого успеха.

Примечания

1.  К.Чуковский. Высокое искусство. - Собрание сочинений. Том 3. М. 1966. С. 331, 392.

2. "... вышел Готшед в зеленом дамастовом халате". - И.В.Гете. Поэзия и правда. Пер.Н.Ман. М. 1969. С. 211.