НАПАЛИ НА КОЗЛИКА СЕРЫЕ ВОЛКИ...

Татьяна Власова

 «Даугава», №5-6, 2006

Эвакуации, собственно говоря, не было. Утром 27 июня 1941 года служащие Латвийского отделения Наркомвнешторга, в том числе моя семья, собрались с вещами в его помещении на улице Сколас. Руководители учреждения обещали предоставить автобус — добраться до вокзала — и места в вагоне. Говорили, что поезд повезет нас в Калинин (Тверь). Утром, когда мы с мамой добирались до Внешторга, в разных концах города слышались какие-то беспорядочные выстрелы, а в целом все было спокойно.
Началось долгое ожидание. Меня и дочь одной из сотрудниц посылали смотреть, не подъехал ли автобус с какой-то другой стороны. Но мы выходили попусту и только видели до странного пустую улицу. Ни прохожих, ни транспорта не было даже на такой людной магистрали, как Элизабетес. Далеко за полдень нас снова послали на разведку. Мы направились в сторону Эспланады и увидели, как в сторону улицы Бривибас, крадучись, согнувшись, продвигаются военные, держа наготове оружие. Услышав наше сообщение, мой отец, в прошлом участник Первой мировой, а также гражданской войн, сказал, что больше ждать нечего, всем лучше тоже расходиться либо по домам, либо попытаться пробиться к вокзалу. Нам отец тоже велел оставить вещи, взяв только самое необходимое. «Уходим из города, попытаемся поймать машину...».
Мы вышли и поняли — стрельба идет по всему городу, но решили идти по главной улице. У здания НКВД, на углу улиц Бривибас и Стабу, пытались задержаться, расспросить военных, что происходит, но они нас с руганью прогнали. Потом мы увидели военный грузовик. Мама подошла к шоферу, попросила забрать нас в машину. Он ответил согласием, но когда мама неумело стала лезть в кузов и прежде всего забросила туда свою сумку, в которой были документы и ценные вещи, шофер рванул машину, мама упала, а машина уехала. Так она и я, записанная в мамин паспорт, оказались беспаспортными. Отец ругался и велел нам не делать неожиданных остановок и как можно скорее выбраться из города.
По сравнению с происходившим в пригороде суматоха в центре показалась мелочью. Здесь царила настоящая паника. Из всех переулков выползали танки, различная военная техника, автобусы, переполненные армейцами. Танки шли посередине шоссе, не обращая внимания на убитых и раненых. Если какую-то переполненную машину заносило в выбоину или шофера настигала шальная пуля, все пассажиры тут же вылезали из автомобиля, бросали его и шли пешком. По обочинам дороги тянулись беженцы, военные, бросившие свой транспорт, люди вооруженные, гражданские, женщины с детьми. Как только танк равнялся с жилым домом, оттуда начинался обстрел, боевая машина не оставалась в долгу, а беженцы, оказавшиеся между ними, бросались на землю и кто-то после обстрела так и оставался лежать. Началось скопление военной техники, людей, выбившихся из сил. Стояла июньская духота, без солнца, пыль стояла столбом, то тут, то там слышались выстрелы, крики, плач детей. Мы как- то держались, хотя понадевали на себя демисезонные пальто и добротную обувь. Но отец торопил нас — успеть перейти мост через реку Юглу, пока не налетели немецкие самолеты и не взорвали его. Нам это удалось. Мы успели вырваться вперед, стали двигаться быстрее потому, что вышли за городскую черту, где уже не было ни жилых домов и, разумеется, внезапных обстрелов, машин тоже стало меньше. Пройдя несколько километров, мы услышали рокот самолетов, потом взрывы. Видимо, это и был мост.
Вдруг около нас остановилась машина. Моряки! — Ну-ка, залезайте наверх! И вот нас уже поят водой, угощают пирожками. Они направляются в Таллинн. Отец обрадовался. В столице Эстонии тоже есть отделение Внешторга. Тогда мы не предполагали, что на долгие годы прощаемся с родными местами.
На другой день прибываем в пункт первый нашей «эвакуации». Находим гостиницу, занимаем номер. Собираемся хорошо выспаться. Ночью нас навещает милиция. Проверка документов. Слава Богу, у отца они в порядке. Мы с мамой, как женщины, не в счет...
Милиционеры убеждают нас — в Риге все спокойно. Завтра утром они принесут нам билеты на поезд, и мы поедем домой. Мы, как многие, тогда были наивны. Наивны до глупости. Тут же размечтались дома принять ванну, получить брошенные в Наркомвнешторге вещи...
Утром нам действительно приносят билеты на поезд. Желают счастливого пути. Все идет как по писанному до станции Валга (эстонская половина города Валки). Но поезд останавливается. По вагонам проходит начальник состава и просит освободить вагоны. Поезд дальше не пойдет! Узнаем — тут на станции формируют эшелоны...
Мы в недоумении, интересуемся — что такое эшелоны? На всякий случай запасаемся провизией. Сидим в помещении буфета, обсуждаем кажущуюся неправдоподобной ситуацию. Я устроилась на буфетной стойке. В руке консервная банка. Закусываю... Раздается рокот самолетов. Совсем где-то рядом... И вдруг со звоном начинают сыпаться оконные стекла. Самолеты на бреющем полете обстреливают станцию. Что-то из моей руки выбивает консервную банку... Продолжаю сидеть как зачарованная, потом замечаю — все, кто был в буфете, лежат на полу. В том числе и мои родители. Бросаюсь к ним. А самолеты уже улетели и, к счастью, все остались целы и невредимы. Похоже, немцы близко, говорит отец. Он не ошибается...
Уезжаем из Валги одним из последних эшелонов. Двигаемся медленно. Назавтра стоим большую часть дня. Одни говорят — дорогу разбомбили, другие — немцы перерезали пути. Наконец, начальник эшелона проходит по вагонам, объявляет — поезд сейчас двинется. Просит всех сидеть тихо, не ходить из вагона в вагон. Пассажиры понимают его странное предупреждение, увидев под откосом искареженные вагоны предыдущего эшелона, а у самых рельсов — высыпавшиеся из этих вагонов, аккуратно
—    друг к другу — улегшиеся фугасы. Поезд буквально едет по ним. Случайный толчок, и мы взлетим на воздух. Но вот поезд начинает прибавлять ход — значит, бомбы мы проехали благополучно.
Наступил день, когда наш эшелон остановился. Село Пречистое Ярославской области. Второй пункт нашей «Одиссеи».Тут нас ожидают телеги, которые развозят новоприбывших по деревням. Мы попадаем в деревню Чурилово. Хозяйка — вдова. Ее двое сыновей на фронте. Встречает нас сердечно. Предоставляет лучшие комнаты в доме, поит топленым молоком, жарит огромную яичницу. Говорит, что рада нам. Одной в доме тоскливо.
На другой день после приезда отец отправляется в военкомат, просит отправить на фронт. Его не берут по возрасту. Но охотно принимают в колхозную бухгалтерию. Мы с мамой попадаем на уборку льна. Быстро осваиваем дело и даже завоевываем разряд ударниц.
Нас предупреждают, что здесь в лесах водятся медведи! Надо соблюдать осторожность. Однажды радио сообщило, что в Ярославской области немцы сбросили парашютный десант. Утром, после сообщения, слышу на улице шум. Бегут люди с вилами, топорами, оглоблями. Решаю — это парашютисты — и присоединяюсь к бегущим. Деревня расположена на горке, внизу пасека и вижу — там вместо парашютиста хозяйничает медведь. Одной лапой прижал к груди колоду, а другой добывает мед. Оглядывается, близка ли погоня. Подпустил ее совсем близко, бросил колоду и умчался в лес, только розовые пятки сверкали.
Мы скоро поняли — пережить здесь зиму без соответствующей одежды нам будет не под силу. Все учреждения, включая школу, в нескольких километрах. Мои родители решили ехать дальше, в город. Мама написала нашему дальнему родственнику в Свердловск (Екатеринбург). Он прислал нам вызов. В августе мы распрощались с гостеприимным Чурилово и стали пробираться на Урал. Ехали случайными поездами: товарными, пассажирскими, в вагоне с железными чушками — удобными и неудобными, переполненными беженцами. Но до Свердловска мы все-таки добрались. Наш родственник Владимир Павлович Покровский ходил в разные учреждения — хлопотал о нашей прописке. Но все понапрасну. Всюду он получал один ответ — город перенаселен! Прописку мы не получили. Отец вторично пытался отправиться на фронт, но его опять не взяли. Тогда он поехал в район — устраиваться на работу. Мы с мамой остались вдвоем у Покровских. Я ухитрилась в эти недели переболеть ветрянкой в тяжелой форме. А мама в это время стояла в ночных очередях центрального эвакопункта — правдами и неправдами добывала нам пропитание.
Наконец от отца пришла телеграмма с вызовом в город Касли Челябинской области. Мы подошли к третьему пункту нашей военной эпопеи. На новое место мы с мамой приехали поздно вечером. Стоял крепкий мороз. Решились постучаться в первый попавшийся дом и попросить разрешения переночевать. Повезло. Нас впустили, отнеслись сочувственно. На другой день за нами приехал отец и отвез в Каслинский совхоз — в шести километрах от города. Тут нам предстояло прожить до осени 1944 года.
Касли — это степь с глубоководными озерами с одной стороны. С другой — цепь Уральских гор с восходами и заходами солнца в рериховских тонах. Главная достопримечательность Касли — чугунолитейный завод. Помимо своего прямого назначения он в мирное время прославился художественными изделиями. Там отлиты всем известные Клодтовские кони — гордость Петербурга. Там создавали «кружевные» тарелки, вазы, фигурки людей, животных, украшавших даже дворцовые покои.
Большие розвальни, набитые ребятишками, легко скользят по хорошо укатанной дороге, точнее, по перешейку между двумя озерами. Лошадь понукает совхозный конюх — дед Закаляпин. Он везет ребят в школу, с разрешения начальства. Мороз — минус 30. Преодолеть несколько километров в такой мороз опасно. Морозу помогает степной резвый ветер. Малыши могут не только обморозиться, но и замерзнуть. Я тоже еду с детворой. Пропустила целую четверть, но как только удалось приобрести что-то теплое, собралась поступить в местную школу. Устроилась на козлах, рядом с дедом. Мое рижское «деми» он заботливо накрыл овчиной «иначе, доча, закалеешь». С дедом мы подружились. Ему нравится, что часто прихожу на конюшню, не боюсь лошадей, знаю всех по именам.
Дед погоняет лошадь, и к каждому своему «Но! Но!» прибавляет непечатную брань. Смысла этой ругани не понимаю, но знаю — это нехорошо. Пытаюсь «образумить» старика — дети наслушаются, тоже станут ругаться. Из-под кустистых бровей вижу лукавые и насмешливые глаза За- каляпина.
—    Они, доча, уже ругаются, как говорить научаться. Ежели я смолчу, лошадка тут же отдохнуть захочет... Гляди!
Старик размахивает кнутом, вертит им в воздух, понукает, но не ругается. Лошадь, как по команде, замедляет ход. Кучер победно подмигивает и тут же закатывает длинный «матюг» и поучает меня:
—    Эдак и в школу опоздаем!
Школа в двухэтажном здании старинной постройки. Вхожу. Ищу гардеробную, но ее нет. Тогда снимаю пальто, перекидываю его на руку. На мне переделанное мамино платье с белым воротничком — все, как положено! В таком виде, постучав, вхожу в учительскую, здороваясь, делаю привычный «книксен». Мое «здравствуйте» вызывает явное удивление присутствующих в учительской и практически никто не отзывается на мое приветствие. Чувствую себя так, будто сделала что-то неприличное. Только уже немолодая женщина громко говорит: «Милости просим в нашу школу!» Позже узнаю — это заслуженная учительница Шелегова. Тут же встала очень некрасивая, ярко накрашенная дама. Без всяких приветствий и предисловий спрашивает меня: «Ты Власова?». Подтверждаю. И снова дурацкий вопрос: «Почему у тебя русская фамилия?» Про себя обзываю ее кикиморой и отвечаю уже «непокладисто»: «Потому что русская!» Дама бросает на меня грозный взгляд й «приказывает»: «Иди за мной!» Соображаю, видимо, это директорша.
В классе на меня уставились тринадцать пар глаз (это я потом подсчитала). Занять место за партой директорша не предложила. Стою, как наказанная. На руке пальто, а в руке папка со свидетельством.
Кикимора представляет меня классу: «Власова из Прибалтики. Наверное, будет заниматься с вами». Сходу она устраивает проверку моих знаний. Чувствую, меня хотят либо унизить, либо просто забраковать.
—    Русской истории у тебя в школе, конечно, не было?
—    У нас была русская история.
Моя оппонентка удивлена и раздражается.



—    Тогда изволь перечислить русских князей — от самых истоков, где и когда правили!
Отвечаю строго по хронологии — имена князей, годы их правления, жизни и смерти. Начальница, поджав губы, хмуро слушает. Я про себя отмечаю, что все, что говорю, мы учили два года назад... Директорша переходит на всеобщую историю. Не помню вопросов, но она называет город Берлин и делает ударение на первом слоге. В ответ делаю правильное ударение: она «Берлин», я «Берлйн». В классе начинают хихикать, а Кикимора, почувствовав свою оплошность, вдруг злобно заявляет:
—    Небось у себя привыкла в первых ученицах ходить!
Потом я узнала — директор школы выдвиженка. Не помню ее фамилии, имени, отчества. Кто-то ей сказал, что я из репрессированных. Узнав истину, она подчеркнуто перестала обращать на меня внимание, даже в экстренных случаях. Уроки этой выдвиженки были ниже всякой критики — фактически пересказ определенного отрывка учебника к следующему уроку. Но большинство учителей ее побаивалось.
Утром, можно сказать, меня окунули в ледяную воду, а в полдень посадили на горячую плиту. Следующий урок был немецкий язык. Дома, в 30-е годы многие владели этим языком. И для меня он был привычным разговорным языком, так же, как латышский и польский. Оказавшись в Касли, радовалась, что здесь занятия по немецкому тоже не потребуют у меня много времени...
В класс вошел очень пожилой учитель. По-немецки заговорил со



мной. Я сразу отметила его ужасное произношение. К сожалению, тоже не помню, как его звали. Учитель дал мне книгу, попросил почитать вслух отрывок. Когда я закончила, он обратился к ученикам: «Только что вы слышали настоящее немецкое произношение. Такому я вас научить не могу. Я изучал немецкий язык в Первую мировую войну в плену у немцев. Потом прошел еще курсы. Вот и все. Теперь у вас появилась возможность научиться говорить так же, как эта фройлен. Эта девочка поможет нам изменить многое. По-прежнему я буду следить за исполнением
учебной программы, но вместо моего косноязычия вы будете слушать фройлен Власову.
Я вскочила:
—    Так нельзя! Я не учительница! Вам не надо так плохо о себе говорить! Так нельзя!
Старик обнял меня:
—    Иногда надо делать, детка, через нельзя. Так будет, пока вы учитесь в этой школе! Другого случая не будет...
Пришлось мне заниматься с ребятами: на «разговорных» уроках вести диалог, требовать самостоятельного пересказа прочитанного и т.д. Успокаивало присутствие на уроках учителя. При нем мои одноклассники не восставали против введения новшеств и против меня — «выскочки». Только боюсь, что я не успела научить их «красивому» немецкому произношению. Ведь нужна была ежедневная разговорная практика, которая в прошлом открыла нам дорогу к овладению языками. История моего «учительства» разнеслась по всей школе, возможно, и по всему городу. Его опыту удивлялись, возмущались, грозили даже увольнением, жалобой в высшие инстанции. Но преподаватель крепко держался за свою идею. К счастью, возмущение затихло само собой. Все попытки найти во время войны в глухой провинции дипломированного преподавателя иностранного языка оказывались бесплодными.
Меня долго тяготило публичное признание учителя в своей недееспособности. Особенно ужасным казалось преподавание в старших классах. Облегчить мою душу помогла преподавательница Шелегова. Она нас учила думать без учебников, которые к тому же нельзя было достать. Мы работали с первоисточниками и порой делали целые доклады, устраивали литературные диспуты. Как-то, увидев мою мрачную физиономию, она сказала:
—    Вы знаете, чье это выражение «Я знаю то, что я ничего не знаю»?
—    Нет, — растерялась я.
—    Вот видишь, сегодня вы этого не знаете, а подрастете, поймете — знания приходят у одних раньше, у других позже, человек так устроен, что всегда он чего-то не знает, не умеет. И лучше сознаться в своем незнании, чем выдавать себя за всеобъемлющего знатока.
Однажды Шелегова пригласила меня к себе домой. У нее я познакомилась с журналом «Иностранная литература». Этого журнала не было даже в Каслинской библиотеке. Когда я там спросила его, встретила удивленный взгляд выдававшей книги.
В школе я не завела закадычных друзей из местных. Возможно, одноклассники меня считали кем-то вроде начальника. Как будто учительница и как будто не учительница... В этих местах почитали любое начальство.
В школе ввели военное дело. Занимался им с нами лечившийся после ранения капитан Боженко. Он решил учить нас стрелять в цель. Давал каждому три попытки. Ребята «мазали». Военрук их поддразнивал — вы же уральцы, охотники, должны уметь. Пришла моя очередь. Никогда не брала в руки оружия и потому пальнула не целясь, уверенная — не попаду. Но угодила прямо в яблочко. И так все три раза. В школе сразу пошел слух — она уже где-то училась стрелять... В довершение всего на школьном вечере меня пригласил на танец опять-таки Боженко. Думаю также, что мы в своих сильно изношенных одеждах казались окружающим людьми из какого-то другого мира. Иногда нам говорили — вот вы хорошо пожили, теперь вам трудно. С изумлением совхозные смотрели, как отец носит воду на коромысле вместо мамы и меня. Колодец был далеко от дома, и отец запретил нам надрываться.
В конце концов я подружилась с девочкой, эвакуированной из Харькова. Ее звали Минна. Мы ходили на лыжах, видели волка, которого я приняла за собаку и удивилась, что она по лесу одна бегает. У родителей Минны была коза. Она принесла приплод. Двух очаровательных козлят я тащила под полой ватника домой. К великому огорчению нашей семьи они быстро погибли — запутались в веревках и задохлись. Мы вынуждены были их привязывать — рядом совхозный огород с охраной. Заберись козлята туда, нас отдали бы под суд. Вот тогда я, которую считали взрослой, ревела, как положено четырнадцатилетней девчонке.
Мы жили надеждой однажды вернуться в родные места. Хотя наша семья по тем временам была хорошо устроена. Отца, по профессии экономиста, даже повысили в должности. Он стал заместителем главного бухгалтера. Мама и я летом развозили обеды по разным участкам совхоза. Кроме того, мама прославилась своим рукоделием — вышивками. Вышивки в совхозе были в моде. Особенно яркоузорные занавески на дверях комнат. Когда узнали, что мама умеет вышивать, на нее посыпались заказы. Мама вышивала без всяких рисунков, но удивительно точно размещала на основе свой замысел и очень тонко чувствовала цветовую гамму. Свой талант она сохранила до глубокой старости.
Родители Минны нашли в Касли женщину, которая охотно принимала на ночлег. Ниловна — настоящая кержачка, по внешности — Кабаниха. Моя хозяйка имела свою особую посуду. Ходила с подругами молиться в особый дом, и тогда накидывала великолепную старинную шаль. Такой бы ее запечатлеть хорошему художнику. Но характер у нее был не Кабанихи. Предобрая, заботливая — в лютый мороз топила баньку, любила



«погрешить» — погадать на картах и выгадать только хорошее, замечательно пела старинные песни про Ермака, про славные Уральские горы, про березу, которая не может к дубу перебраться.
Во мне прочно и едко жила тоска по Риге. Она толкнула меня даже на преступление. В библиотеке мне попался журнал с крохотной фотографией Риги. Я долго раздумывала, потом вытащила из кофты английскую булавку и стала этой булавкой прокалывать края фотографии. Таким способом вырезала ее. Со страхом сдала журнал, но его не стали просматривать. Мое хулиганство не приметили. Свою добычу я наклеила на обложку самодельного блокнота с цитатами из прочитанного. Блокнот хранился у меня до ноября 1944 года. Хотела блокнот сохранить на память, но при сборах к отъезду его сжевала соседская коза, случайно заглянувшая в землянку, в которой мы тогда жили как самостоятельные хозяева.
Но до этого дня было еще очень далеко! Как-то летом узнала, что в Свердловск пойдет совхозный грузовик с товаром, поедут из совхоза наши соседи. Стала просить родителей отпустить меня на несколько дней. В городе ведь по-прежнему живет наш родственник. У него остановлюсь. Уговорила!
Мы погрузились в кузов. Там под брезентом лежал груз — гвозди. Выехали вечером. До столицы Урала двести пятьдесят километров. В дороге разразилась страшная гроза. На наших глазах молния ударила в двухэтажный дом и он вспыхнул, как факел. Начался ливень. Мы накрылись брезентом, прикрывающим гвозди, и не промокли, но не спали всю ночь и всю ночь шофер гнал машину, чтобы к утру добраться до города. Рано утром остановились в Сысерти — центре сюжетов сказок Бажова. Шофер завез нас всех к знакомым. Там всех нас напоили горячим чаем с шанежками. Шофер для бодрости выпил пару рюмок водки. Двинулись дальше. Я сладко уснула. Очнулась от сильнейшего толчка. Лежу не то в луже, не то в болоте. Вся засыпана гвоздями, над головой борт грузовика. Кругом крики, стоны. Стала вылезать из-под кузова. Охнула от боли в правом плече.
Оказалось, наш шофер заснул за рулем, машина на повороте полетела с обрыва, перевернулась. К счастью, мы упали в болото, поэтому все остались живы, но большинство пострадало, особенно шофер — поранил голову. Приехала «Скорая помощь», стала забирать раненных в больницу. Я на вопрос о самочувствии ответила, что только ушиблась и поеду в Свердловск. Решила не менять своего плана. Сама поставила себе диагноз — вывих плеча. Ничего особенного. Мимо проезжал мужчина, рядом с его лошадью бежал жеребенок, помахивая похожим на веник хвостиком. Подхожу, как взрослая, договариваюсь. До Свердловска двенадцать километров. Дорога — по-тамошнему тракт — не асфальтирована. Телегу затрясло, и у меня потекли слезы. Благо, кучер сидит ко мне спиной! Невзирая на боль, все время пробую «вправить» плечо. Мне становится легче. Въехали в город. Возница любезно довез меня до самого дома. Видно, подсмотрел мои слезы. Благодарю его, а он вдруг так серьезно — ты, девка, не шути, немедля иди к доктору! Согласно киваю головой...
Владимира Павловича не было дома. Уехал на охоту. Но меня радостно встретили две дамы, эвакуированные из Москвы и поселенные в доме Покровского. Еле могу двигать рукой, но дамам про аварию не рассказываю. Говорю — упала, ушиблась. Сейчас все пройдет... Дамы поохали и вдруг вспомнили — а мы не знали, куда деть два билета во МХАТ! Они тут гастролируют... Теперь отдадим их вам! Тут ахаю и я и чувствую, что у меня уже ничего не болит. Решаю — к врачу схожу завтра! Мне, дурной девчонке, в голову не приходит, что уральский беспроволочный телеграф работает стремительно. О наших «полетах» с горы, наверное, знает весь Каслинский район!
Вечером левой рукой навожу «лоск». Иду смотреть чеховскую пьесу, которую, как и ту, что увижу завтра, я еще не читала. Сижу в пятом ряду партера, слушаю сестринский призыв «В Москву, в Москву!». Падают золотые осенние листья... Слезы, которые не раз сдерживала в эти годы и сегодня на трясучей дороге, обильно текут по моим щекам. Из-за этого в антрактах не выхожу из зала. После театра вдруг понимаю, что сегодня мне открылся мир, полный загадок, еще неизведанный, наверное, сложный и страшный. Но это мой мир!
В доме тишина. Все спят. Это хорошо... После спектакля не хочу ничего говорить. Хочу думать... что со мной произошло сегодня... И засыпаю мертвецким сном. Вскакиваю, когда уже пора идти на дневной спектакль. Снова с трудом привожу себя в порядок левой рукой и опять иду в театр. На этот раз смеюсь от всей души, чувствую себя невероятно счастливой — будто я в компании лучших друзей и каждый их поступок мне приносит радость. Это ведь тоже мой мир! За два дня, благодаря щедрости почти совсем незнакомых мне дам, знакомлюсь почти со всем цветом МХАТа тех лет: Еланская, Тарасова, Степанова, Грибунин, Шевченко, Тарханов, Москвин... Богатство на всю жизнь!
Радостная, хотя плечо ноет при каждом движении, в конце дня направляюсь в поликлинику. Доктору сообщаю свою версию о вывихе. Он начинает осмотр и разражается отборной бранью:
—    Барышня-дурочка, у тебя открытый перелом ключицы! Когда произошла авария?
—    Позавчера...
—    Где ты шлялась два дня?
Отвечаю с достоинством:
—    Смотрела спектакли.
Чувствую, сейчас доктор закатит мне пощечину и быстро вынимаю из кармана билеты.
—    Ну, и было здорово? — вдруг спрашивает доктор.
—    Очень здорово! — киваю я.
—    Давай руку, счастливая!
На другое утро с белой перевязкой на руке делаю еще один, давно задуманный визит. Иду в Латвийское представительство. О его существовании узнала у ссыльного латыша в Касли. Иду и представляю себе что-то очень официальное, но попадаю на прием к Марте Душкиной, бывшему депутату Верховного Совета JICCP, и все мои опасения рассеиваются. Она сердечно встречает меня, интересуется перевязанной рукой. Регистрирует нашу семью, дает номер газеты «Циня» и обещает не забывать нас.
Довольная возвращаюсь домой и попадаю в объятия горько плачущей мамы. Совхоз моментально узнал про аварию, но сведения были неверные. Я оказалась одной из тяжело пострадавших, и мои родители были в отчаянье. Совхоз дал машину. Не найдя меня в больнице, мама поехала в Свердловск. Она, бедная, приготовилась к самому худшему, но, увидев мою перевязанную руку, еще больше расплакалась. Я тоже плакала, но от стыда, что не догадалась послать домой телеграмму. Мама твердила, ссылаясь и на отца, — меня больше никуда не отпустят! В тот же день мы отправились в обратный путь, и, когда машина делала повороты, мне казалось, что падаем с обрыва.
Может показаться, что мои поездки за пределы Касли — они еще будут фигурировать, наблюдения и оценки совхозного бытия, школа, восхищение театром — не имеют ничего общего с моим школьным образованием в годы Второй мировой войны. Но, помимо ежедневных уроков в школе, жизнь также преподносит нам события, неразрывно связанные с тем, что учителя говорят на уроках, что написано в учебниках.
Моей школой, моим уроком на всю жизнь стал показательный суд над солдаткой Настей Марковой — матерью пятерых детей, уже год не имеющей писем от мужа. Ее судили за воровство. Да, она, работая свинаркой, взяла немного вареной картошки, предназначенной свиньям, для годовалой дочки, болевшей дистрофией. Настя стояла в застиранном платьишке, с красными распухшими руками. Такая покорная, готовая к любой каре. А ее старший сын, мой одноклассник Вадя, забился в самый темный угол помещения, в котором проходила эта акция, как зверек, ожидающий расправы. В это время высокопартийный начальник из Касли объяснял собранию, какая преступница женщина, обворовывающая бойцов, идущих в смертный бой, как она изменяет Родине. Насте, к счастью, дали условный сорок и оставили на работе. Но Вадя перестал посещать школу и вскоре куда-то исчез.
Те, кто срамили Настю Маркову, а срамили ее все начальники, сами среди бела дня, закинув за плечо мешок для картошки, преспокойно следовали в единственный совхозный магазин, к его заведующей Фаине Каменевой, наполняли припасами мешки и с выражением исполненного долга возвращались с тяжелой ношей домой. Всем прочим оставался горький хлеб с соломой, иногда селедки.
В наших краях находился концлагерь. В 1942 году зэков нечем стало кормить, и их выпустили. Выпустили в январские морозы, без теплой одежды, одним словом, умирать. Они заходили в дома за подаянием. Помню двух поволжских немочек — моих однолеток, двух совсем молодых грузин. Зэки больше всего просили лук. У всех была цинга. Один из пришедших заговорил, и у него горлом пошла кровь. Но наша хозяйка, жена главного механизатора, упрекнула мою маму — зачем она кормит врагов народа.
Ранней весной 1943 года к нам буквально ворвался директор совхоза и повышенным тоном объявил мне:
—    Милая барышня, говорят, вы прекрасно учитесь. Придется отдохнуть. Помочь вашими знаниями нам. У нас не приехала воспитательница детских яслей. Говорят, вы успешно учительствуете, так повоспитайте деток. У нас, надеюсь, понимаете, сев весенний начинается и мамочкам ихним придется делом заняться. Пойдете? Или не пойдете? Как?
—    Многоуважаемый начальник, а чем прикажете деток кормить? Зерном будущего урожая?
Директор побагровел.
—    Чего добиваешься?
—    Молока поллитра на каждого и хлеба по норме, тоже на каждого.
—    Получишь. Гляди мне!
Мой отец был явно возмущен и готовился протестовать, но директор опередил его:
—    Ну, Власов, и змеюку же ты вырастил! Будет тебе молоко и хлеб, змея подколодная!
—    Спасибо! Приятно было поговорить с высокоинтеллигентным партийным человеком.
Я получила пятнадцать ребятишек от двух до пяти лет. Все малыши были неухоженные, больные, голодные. Хором ревели, требуя мам и еды. Заранее я подогрела воду в большом котле, подогрела и молоко, в которое накрошила хлеб. Не обращая внимания на крик, перемыла всех, а потом накормила ребятишек молочной тюрей. Наевшись, малыши заснули. Водила я свою паству гулять в близлежащие рощицы, собирала с ребятами огромные голубые крокусы, которыми они наполняли корзиночки, вырезанные из старых газет, делала бумажные гармошки. Детвора привыкла ко мне. Но однажды у одной девочки сделалось выпадение кишки. Пришлось всех оставить и бежать за фельдшером. На беду столкнулась с директором. Он схватил отворот моего пиджака, заорал: «Власова! Кто тебе разрешил шляться в рабочее время, оставлять детей без присмотра! За прогул пойдешь под суд!». Я вырвала пиджак из его цепкой лапы и тоже заорала: «Если ребенок умрет, сам под суд пойдешь! Уморил всех голодом! Мерзавец!».
К нам уже бежал фельдшер. Девочку выходили. Директор притих, но явно затаил злобу на меня. К счастью, его скоро сняли.
Летом я снова поехала в Свердловск. Родители не препятствовали, боялись, как бы начальство не стало мне мстить.
Меня уже тогда серьезно интересовала возможность поступления в творческое учебное заведение. Прежде всего в театральное. Но подобное в Свердловске не объявляло приема. Узнала — набирают в Художественное училище. Рисовала я прилично и увлеченно. Нравилось сочинять целые сюжеты типа раскадровки. В эвакуации собрала целый альбом своих рисунков. На экзамене дали «свободную» тему. Акварелью написала закат солнца в Уральских горах. Оказалась в числе принятых. Но условия работы были здесь странные. Помещение делили с Московской филармонией. Иногда мы рисовали, а рядом какая-то певица десятки раз, на разные лады, повторяла «Живет моя отрада в высоком терему...». Не хватало преподавателей. Освобождались часы. Однажды в училище пришел представитель местного мясокомбината. Предложил заработок — писать плакаты и убирать цехи. Согласилось нас только трое. В городе было голодно, а там нам обещали вместо денег платить продовольствием и дали талоны в столовую. С рассветом или ночыо мы отправлялись на мясокомбинат. Наводили порядок. Домой несли щедрый заработок: мясо, сахар, сливки, соль, колбасу. Благодаря этим заработкам я, продав излишек продуктов на базаре, приоделась и родителям кое-что послала. Хотела поделиться с Владимиром Павловичем. Его жена была на фронте, а сам он буквально голодал, иногда брал из официального пайка своей собаки — красавца шотландского сеттера. Но Владимир Павлович как-то странно посмотрел на меня и наотрез отказался. Позже из письма мамы я узнала причину его отказа. Наш родич почему-то решил, что продукты я зарабатываю какими-то недозволенными путями и решил предупредить моих родителей. Я страшно возмутилась, но не стала переубеждать родственника. Тем более, что мама написала ему письмо с опровержением его доводов.
К тому времени наше Художественное училище из-за отсутствия помещения временно прекратило свое существование. И я вернулась в Касли и стала посещать школу, быстро нагнав все пропущенное. А в совхозе молодежь стали посылать на лесоповал. Мои родители боялись, чтобы и меня не загнали в лес, но судьба рассудила иначе.
Зимним утром 1943 года к нам в дом, а мы теперь переселились в однокомнатную квартиру, постучался, именно постучался, а не рывком без стука, и вошел в комнату новый директор совхоза. В руке у него была телеграмма на мое имя и на ней стояло всего одно слово «Правительственная». Подобные послания в совхоз до сих пор не приходили, и телеграмма вызвала у начальства трепет и страх.
В присутствии директора я вскрыла телеграмму. Это был вызов на курсы медсестер в Ростов Великий (Ярославская область) за подписью Марты Душкиной. Прочитала послание начальству, скромно стоявшему в ожидании. Явно не успокоила его. Выражение лица нашего гостя соответствовало чеховскому выражению: «Как бы чего не вышло...». А днем уже по всему совхозу говорили, что теперь в армию будут брать несовершеннолетних!
Мои родители тоже были взволнованы и испуганы. Грядущая поездка представлялась гораздо серьезней моих «вояжей» в Свердловск. В телеграмме совсем по-военному было «приказано» — прибыть на место тако- го-то числа!
Снова дорога в Свердловск — дорога хорошо знакомая, а за ней тысячи километров в неизвестность. Стояла зима — февраль-лютень!
Прощаюсь с родными. Мама плачет, я боюсь присоединиться к ней. Отец мрачен... Залезаю на этот раз в кабину и получаю доху до пят. Отъезжаем... Говорю про себя — прощайте, Касли! Но моего «прощания» хватает километров на десять. Вдруг стремительно разыгрывается метель. Кругом ничего не видно, и хорошо накатанная дорога за какие-то четверть часа становится непроезжей. Шоферы берутся за лопаты, меня прогоняют в кабину, не признавая пригодной рабочей силой. Чувствую, начинаю замерзать. Корчась от отвращения, обжигаясь, глотаю спирт, предназначенный для гонорара шоферам. Так провожу ночь, а утром узнаю — машины дальше не пойдут, пока не установится дорога!
В снежной завесе различаю идущую женщину.
—    Куда?
—    В Касли...
Шоферы хором орут:
—    Девка, не ходи, замерзнешь!
А я иду — снег выше колен, но добираюсь до «родного» города.
Сплю без просыпа двое суток, а потом на машине добираюсь до железнодорожной станции Маук, потом до Свердловска, оттуда в Киров (Вятка). Там собираюсь сесть на поезд, в который подобру-поздорову сесть невозможно. Прежде всего иду за пищей на местный базар, еще слишком рано, чтобы посещать учреждения. На базаре встречаю попутчицу и рижан, которые тут же предлагают нам ночлег в их квартире. Приглашают потому, что мы земляки и они знают, что поезд не пойдет сегодня. Затем отправляюсь в Латвийское представительство — центральное! В Кирове все правительство республики. Там встречают хорошо, бронируют билеты на экспресс «Москва—Владивосток», выдают пайки. Получаю новые валенки и злорадствую по поводу попутчицы, которая расселась у наших новых знакомых и все хлопоты переложила на меня мот и останешься в своих ботиночках и будешь мерзнуть!..
Злюсь не случайно — когда мы оказываемся в поезде «Москва—Владивосток» и чуть не опаздываем из-за ее медлительности, выясняется, что в дни пребывания нашего в Кирове милая девушка проела все хлебные талоны и нам предстоит голодать всю дорогу. До Ростова несколько дней пути. Вырезаю из подкладки пальто заветный пятилатовик и продаю. Мы обеспечены хлебом — я и «обжора». В поезде меня часто спрашивают о возрасте, и я с достоинством говорю: уже шестнадцать! Хотя до этой цифры надо прожить еще почти три месяца.
Город от вокзала в нескольких километрах. Здесь, впервые за всю войну, вижу затемнение. Мы дождались на вокзале рассвета. Направились в сторону города, и перед нами развернулось необыкновенное зрелище. Впереди расстилалось ровное снежное поле, и чем дальше мы продвигались по этому полю, тем ясней и торжественней вставал перед нами такой же белый древний кремль. Будто из снега вырастал!
В одной половине кремля мужской монастырь. В другой — минимум полсотни женщин от пятнадцати до пятидесяти лет. На следующее утро, наверное, была суббота либо воскресенье, я проснулась от мощного и торжественного звона. Казалось, он наполнял воздух и медленно, как медовый ручей, рассеивался в нем. Позже я узнала, что это и есть знаменитый малиновый звон, которым славится именно Ростовский кремль и который записан на граммофонные пластинки.
Наступил день врачебной комиссии. У меня сильная простуда. При расспросе комиссия узнает, что у меня перед войной было заболевание почек, и меня забраковывают. Обидно до слез. С ужасом думаю, как я буду преодолевать обратный путь...
Мне выдают на дорогу паек: хлеб, консервы, табак и спирт — на последние смотрю с недоумением, но потом вспоминаю каслинских шоферов и решаю — не одни они любят эти припасы.
Покупаю билет на рабочий поезд. Он идет в Ярославль. Там проходит скорый «Москва—Владивосток». У вокзальной кассы висит объявление — «Билетов нет». Коротко и ясно. Думаю, поезд ходит три раза в неделю. Сегодня его день. Не попаду — в Ярославле знакомых нет, денег у меня в обрез — на билет и только!
Поезд уходит ночью. Ко времени его отхода пристраиваюсь поближе к выходу на перрон, но по возможности не бросаюсь в глаза людям с красной повязкой на рукаве, милиции. У дверей на перрон появляется тетка-мастодонт, проверяет билеты. Безбилетников и просителей буквально за шиворот отбрасывает от дверей.
Мои мрачные раздумья прерывает детский голос.
—    Тетя, вы тоже поедете этим поездом?
Поезд, между прочим, уже подан. Смотрю, меня спрашивает девочка лет десяти. Отвечаю:
—    Поехала бы, но у меня нет билета.
На меня с надеждой смотрят большие грустные глаза.
—    Но когда вы поедете, пожалуйста, возьмите меня с собой. Я из Ленинграда... Там все умерли. Теперь еду к тете в Новосибирск. Меня зовут Тоней..
В это время у выхода на перрон разгорается крупный скандал. Внезапно я решаюсь.
—    Тоня беги сейчас же на перрон, будто фрицы за тобой гонятся.
В ушах дребезжат трели свистков, слышны призывы милиции. Но мы обе на перроне, а в Ярославле тоже затемнение. Поезд на парах. Каждую секунду может двинуться. У вагона говорю:
—    Лезь первая, говори, билет у мамы.
Тоню пропускают, я уверенно протягиваю билет, купленный утром на рабочий поезд. В это время состав трогается, проводница, уже не глядя на меня, вталкивает меня в вагон и захлопывает дверь.
Мы робко идем по проходу. Видим, попали в полусанитарный поезд. Перед нами вырастает совсем юный солдатик с забинтованной головой.
—    Девоньки, мигом лезьте на третьи полки. Накроем вас шинельками, а вы только помалкивайте.
Без разговоров следуем совету солдатика. Через несколько минут слышим голос проводницы:
—    Кто наверху?
—    То наши сестрички. Две ночи не спали!
—    Посторонние не проходили?
—    Нет!
Проводница молча удаляется.
Под личиной сестричек мы благополучно доехали: я до Свердловска, Тоня до Новосибирска. С радостью я отдала спирт и табак нашим опекунам. Но они не остались в долгу. Всю длинную дорогу с нами делились солдатскими харчами, и голода мы не знали.
Еще раз Свердловск! В прошлые приезды не раз приходилось проходить мимо здания Наркомчермета. В этот раз вхожу внутрь. Совершается еще одно чудо. Навстречу мне спускается директор нашего совхоза (тот, что приносил телеграмму). Приветливо расспрашивает, сочувствует и предлагает даже довезти до дома. Предупреждает: я не на машине, а на лошадке...
Вечером тороплюсь к директору. Днем в городе подтаяло, началась мартовская капель. К вечеру, как полагается, подморозило. Мои валенки тоже промокли и замерзли. Чувствую — падаю навзничь. Подставляю для упора правую руку. Встаю, охая от боли. Но преодолеваю ее и вовремя добираюсь до начальства. Начальство, узнав о падении, относится ко мне удивительно внимательно. Закутывает в доху очень осторожно. Сажает в сани, чтобы не трясло, и лошадка трогается, чтобы преодолеть двести пятьдесят километров.
Вечером восьмого марта прибываем в совхоз, и мой сопровождающий настолько любезен, что подвозит к самым дверям. Стучу. Слышу сердитый папин голос: — Перестаньте сейчас же стучать!
Все верно. Праздник. Подгулявшие жители совхоза, наверное, наведывались и к нам. Стучу снова.
-• Папа, это я, Таня.
Раскрывается дверь и появляется разъяренный мой отец.
—    Какая еще Та...
Директор надрывается от хохота.
—    Власов, лучше открывай бутылку!
Я благодарю директора по всем правилам гимназической вежливости и попадаю в родительские объятья. В тот день утром пришло мое письмо с сообщением, что я приехала в Ростов.
Весну и лето я работала в совхозе. Помогала маме развозить обеды по участкам, полола на совхозном огороде. Нам дали отдельный дом — землянку, но с хорошей печью. Осенью в школу я не пошла. На семейном совете решили — буду доучиваться дома, потому что Рига все «приближалась» к нам. Настал день, когда оттуда неожиданно пришло письмо от родственников. Они живы и здоровы! Вот нас они как бы обрели вновь. Уже в 1941 году им сказали, что мы попали в окружение и были расстреляны. Этот слух опроверг мой двоюродный брат Дмитрий Воробьев. Войдя с войсками в Ригу, он бросился разыскивать всех родственников и сообщил, что мы обретаемся на Урале, дал наш адрес.
В стайке (сарайчик) нашей землянки висел подготовленный к жарке поросенок. Припас на дорогу. Утром я проснулась от отчаянного кудахтанья кур, помещавшихся там же. Виновники куриной истерики стоят за окном — три красавца, три матерых волка чуют не только мясо, заготовленное в стайке, облизываясь, они смотрят и на меня. Стучу им в окно, показывают зубы. Радуюсь, что мои родители благополучно ушли на работу, не столкнувшись со зверюгами. Начинаю думать, что я-то их и привела. Накануне вечером я пошла в Касли. Там мне шили зимнее пальто из американского одеяла, выданного нам совхозом. Возвращалась уже в темноте. И вдруг на перешейке озер зазвучало заунывное волчье пение, потом вдалеке мелькнули блестящие точки. Вот этого удовольствия я здесь еще не испытала! В самый канун отъезда домой! Наверное, я оказалась бы неплохим спринтером, но в какие-то считанные минуты добралась до дома на дальней окраине совхоза. Так Урал прощался со мной!
Отец получил вызов на работу в Ригу. Получил вызов только на себя, но не на беспаспортных маму и меня. По этому поводу он пошел говорить к директору совхоза и тот, подписав пропуск на «вторую половину» семьи, сказал:
—    Поезжайте уж все вместе. Дочка у тебя боевая, пускай лучше воюет у себя дома. А здесь как бы чего не вышло!
Возвратившись в Латвию, я сначала поступила в 10-ю среднюю школу. Но очень скоро поняла, что стала слишком «взрослой», чтобы сидеть за партой. Такого мнения придерживались еще несколько человек, тоже побывавших в эвакуации. Как будто специально для нас Латвийский Университет объявил прием на подготовительные курсы. И мы, целая группа недавних скитальцев, использовали эту возможность.
Весной 1945-го, наверстав пропущенное, все сдали выпускные экзамены. Говорили — нам некогда, надо идти дальше! У меня в кармане лежал билет на дальнюю дорогу. Снова наступило время разъездов и поисков.