ЛИФЛЯНДСКИЙ ИЗГНАННИК

Ирина Круминя

 "Даугава" №1, 1998

В прошлом веке русские люди попадали в Прибалтийский край по-разному. Кто-то приходил сюда на заработки, кто-то торговать, иные приезжали учиться, других присылали на службу, а через некоторое время, как правило, переводили в другие места. Но иногда балтийская окраина Российской империи становилась местом ссылки. Так случилось и с князем Александром Ивановичем Урусовым. 3 октября 1872 г. он в сопровождении конвойного унтер-офицера прибыл в Ригу и в тот же день был отправлен под надзор полиции дальше, в лифляндских городок Венден (ныне Цесис), в глухую, по столичным понятиям, провинцию.
Князя А.И.Урусова (1843-1900) хорошо знали в России по многим судебным процессам последней трети XIX века. Окончил он юридический факультет Московского университета, и начало его деятельности пришлось па эпоху становления суда присяжных, адвокатуры, невиданных ранее в России судебных прений, порой больше походивших на театральные представления. И публика собиралась в суд почти как в театр, особенно на судебные заседания с участием знаменитых адвокатов, к числу которых принадлежал и кн. А.И.Урусов. Когда он выступал, зал суда был переполнен. Блестящий оратор и полемист, оп умел захватывать слушателей, убеждать их в своей правоте и самое заурядное дело превращал в знаменитое. Современники склонны были считать, что именно Урусов создал в России новый тип защитника подсудимого, понимавшего свои обя занности адвоката как правозащиту и восстановление справедливости. Имя его всегда ставили в один ряд с именами выдающихся судебных деятелей пореформенной России — А. Ф. Кони, С. А. Андреевского, Ф.Н.Плевако, П.А.Александрова, В.Д.Спасовича.
Род князей Урусовых татарского происхождения и восходит к одному из военачальников Тамерлана. Принадлежа по происхождению к аристо кратическому дворянскому роду, Александр Иванович был прежде всего русским интеллигентом, по натуре же — бунтарем, нарушителем тради ций, открыто порицавшим те или иные стороны российской жизни. Вла сти же в долгу не оставались и не прощали князю ни его смелых судеб ных речей, ни участия в знаменитом “нечаевском процессе”, ни постоянных нападок на произвол и подкупность полицейских чинов, ни откровенных симпатий к еврейскому народу или угнетенной Польше. Его судебная и общественная деятельность, в некотором смысле, либеральная назойливость, выходили, с точки зрения властей, за рамки допустимого. Рассказывали, что однажды Александр II заметил о князе: “... он мне надоел” (1). Воспользовавшись тем, что при обыске у А.И.Урусова были найдены письма участников народовольческих кружков, его обвинили в преступных связях с ними и выслали из столицы. На докладе начальника III Отделения о ссылке А.И. Урусова в Венден Александр II, видимо, учитывая популярность опального адвоката, написал: “Надеюсь, что надзор за ним будет действительный, а не мнимый” (2).
О жизни князя в ссылке мало что известно. Из “Дела о сосланном в Венден под строгий надзор полиции московского адвоката князя А.Урусова”, хранящегося в Латвийском историческом архиве, можно узнать, что в Вендене князь поселился в центре города, недалеко от дома бургомистра, ставшего впоследствии, как и опасался Александр II, его добрым знакомым. Перлюстрацией всей корресподенции Урусова занимался местный жандармский капитан, который, нимало не смущаясь, мог предать содержание переписки А.И.Урусова публичной огласке. Ссыльный князь вынужден был жаловаться на него губернатору и просить оградить его частную жизнь от любопытных обывателей.
Вскоре к А.И.Урусову приехала в ссылку его жена Мария Аннетта Юргенс с шестимесячным сыном. Как докладывали Лифляндскому губернатору, для встречи с ней “князь решительно один на почтовых лошадях поехал до первой почтовой станции”. Мария Юргенс тогда, в тот приезд в Венден, не была еще венчана с князем. Происходила она из небогатой мещанской семьи. Была женщиной замечательной красоты, и, по свидетельству людей, близко Знавших семыо Урусовых, своими добрыми свойствами души и характера сумела на всю жизнь удержать привязанность князя. 10 мая 1874 г. в рижской церкви Александра Невского состоялось их венчание. Со временем Марию оценили и родные князя, сперва весьма неодобрительно смотревшие на этот брак. Она стала ему нравственной поддержкой и в немалой степени облегчила тягостные дни ссылки.
А ссылка оказалась все же слишком тяжелым наказанием для живого, общительного, привыкшего к широкой столичной жизни князя. Он очень мучился от осознания того, что лучшие годы проходят в вынужденной бездеятельности. Друг Урусова, известный юрист А.Ф.Кони, замечает, что в эти годы в письмах и разговорах князя стали звучать ноты сарказма и личного негодования, прежде ему не свойственные (3). Свою тоску он разгонял изучением латышского языка, переводами, занятиями математикой и химией, изобрел даже ароматическую жидкость для очищения воздуха. Но больше всего был занят перепиской с друзьями и хлопотами о смягчении своей участи.
Веспой 1873 г., благодаря усилиям матери, Александру Ивановичу разрешили переселиться в Ригу. Здесь жизнь потекла разнообразнее. Князь завязал новые знакомства, был принят в высшем немецком обществе, к которому принадлежал по родственным связям и которому запомнился своим веселым и вольным правом, столь непривычным для чопорных немцев. Деятельная натура князя не позволила ему оказаться в стороне от общественной жизни, хотя его положение нолититического ссыльного и требовало соблюдения осторожности.
Осенью 1873 г., после появления в печати письма Л.Толстого о голоде в Самарской губернии, в России развернулась кампания по оказанию помощи пострадавшим от неурожая. В Риге также начался стихийный сбор пожертвований. О необходимости придать этому стихийному пряцессу организованный характер высказался в “Рижском вестнике” князь Урусов (4). Оп предложил создать комитет но сбору средств в пользу голодающих и привлечь в него представителей всех национальностей края, создав тем самым прецедент их совместного участия в деле благотворительности. “Делать различия между бедными и нищими по их национальности и вероисповеданию кажется мне в чем-то в высшей степени отталкивающим”, —    писал он. И напоминал: “Разве долг нищеты лежит не па целом обществе?” Предложение Урусова встретило поддержку, был образован соответствующий комитет под почетным председательством Лифляндского губернатора М.Е.Врангеля, было выпущено в свет на русском, немецком, латышском и эстонском языках “Воззвание о помощи голодающим Самарской губернии”. В работе этого комитета самое активное участие приняли члены Рижского латышского общества, через которое шло распространение “Воззвания” но сельским волостям. Лифляндское дворянство не пожелало присоединиться к созданному комитету и образовало самостоятельный орган по сбору пожертвований в пользу голодающих. Между комитетами шло своеобразное соперничество, которое в немалой степени носило политический характер. Но в конечном счете от их противостояния выиграло только дело, ради которого комитеты собственно и создавались. Отчеты о поступающих средствах регулярно печатались в местных газетах: к весне 1874 г. обоими комитетами была собрана значительная сумма — около 50 тыс. рублей. Между тем, правительство опасалось привлечения чрезмерного внимания к бедственному положению голодающих. А к какому-либо проявлению общественной самодеятельности всегда относилось с подозрением. Поэтому слишком активное участие кн. Урусова в организации комитета и составлении “Воззвания” не осталось незамеченным в Петербурге. На полях “Воззвания”, обнаруженного друзьями в архиве Урусова, находится сделанная рукой князя пометка, из которой следует, что его участие в составлении “Воззвания” явилось причиной новых репрессий.
В конце 1873 г. Прибалтийский генерал-губернатор получил от начальника III Отделения распоряжение перевести кн. Урусова обратно в Венден под строгий надзор и следить, чтобы в газетах не печатались статьи за его подписью. На этот раз Урусов пробыл в Вендене совсем недолго и в начале 1874 г. вновь вернулся в Ригу. Еще раз князь побывал в Вепдене в качестве шафера своей сестры Ольги Ивановны, выходившей замуж за владельца близлежащих земель графа Сиверса.
Между тем родственники и знакомые князя продолжали хлопоты по освобождению его из ссылки. В качестве мотивировок указывались и слабое здоровье князи, и его бедственное финансовое положение. Единственное занятие — переводы на русский язык немецких бумаг — давали скудное вознаграждение. И сам А.И.Урусов обратился к императору с просьбой о прощении и о разрешении поступить на государственную службу. Хотя ходатайство о прощении было отклонено, все же усилия влиятельных родственников и друзей в Петербурге, так же, как и благожелательные отзывы местных властей о князе, возымели действие. В июне 1875 i'. он был определен на должность старшего помощника секретаря канцелярии Прибалтийского генерал-губернатора кн. Багратиона. Тогда же с него был снят полицейский надзор.
Князь Урусов был человеком широко образованным, разносторонних интересов. Его увлекала история, археология, живопись, литература, но с особой любовью он относился к театру. Он был большим другом знаменитой театральной семьи Щепкиных, в зрелые годы немалое влияние оказал на молодую М.Н.Ермолову. Еще совсем молодым человеком он опубликовал под псевдонимом несколько статей, посвященных московскому театру, которые были хорошо встречены в театральном мире. О театре Урусов не забывал и в ссылке, и имено как театральный критик он сотрудничал с газетой “Рижский вестник”. Первая статья за его подписью появилась 1 ноября 1873 г. и называлась “Русский театр в Риге” (печатается ниже). Формально это были заметки по поводу гастролей в Риге одной из русских драматических трупп. Но как и в своих московских статьях, А.И.Урусов не ограничился дежурной театральной рецензией.
Небольшая заметка сразу обращает на себя внимание. В ней идет речь об особенностях русской драматургии и русского национального театра, его роли и задачах в окраинных губерниях.
Несмотря па последовавший вскоре запрет публикаций в местной печати, все же, по некоторым данным, сотрудничество А.И.Урусова с “Рижским вестником” продолжалось. Правда, теперь статьи его были анонимны, и об их принадлежности перу князя можно лишь делать предположения с большей или меньшей долей уверенности.
А.И.Урусов покинул Ригу в 1876 г. При содействии А.Ф.Кони он получил назначение иа должность товарища прокурора Варшавского окружного суда, т.е. прокурором в те края, жителей которых он когда-то так горячо защищал в Петербурге. Со временем А.И.Урусов вновь вернулся к деятельности адвоката, сочетая службу в суде с литературно-критической деятельностью.
Наверное, годы ссылки оставили у кн. Урусова не слишком радостные воспоминания, по об Александре Ивановиче здесь помнили, и на весть о его смерти “Рижский вестник” откликнулся небольшой заметкой.

Примечания
1.    Л.Тихомиров. Воспоминания. М. 1927. С.72.
2.    Латвийский государственный исторический архив. Ф.З. Оп.З. Д.1682.
3.    Князь Александр Иванович Урусов. Статьи его о театре, о литературе и об искусстве. Письма его. Воспоминания о нем. М. 1907. Т.З. С.199.
4.    См.: Рижский комитет для пособия самарским крестьяннам (предложения). Русский вестник. 1873. 7 ноября.


Александр Урусов
РУССКИЙ ТЕАТР В РИГЕ
Мы рады приветствовать в Риге русских артистов, рады слышать родную речь с подмостков русской сцены и конечно порадуемся, если успех выпадет на долю этого предприятия. В Риге и в прошлые годы гостили русские труппы, но не пустили корней, не были живучи. Между тем, не боясь преувеличений, можно сказать, что русский театр здесь — положительная потребность. Для тех из нас, кому приходится подолгу жить в Риге, подчас тяжело чувствовать себя как бы отрезанным ломтем, забывать впечатления, которые приходилось когда-то выносить из хорошего русского спектакля, забывать самый звук громкой русской речи. Во всяком обществе, где при известной степени материального достатка созрело национальное самосознание, театр — не роскошь, а житейская потребность. Несмотря на все невыгодные условия, которыми обставлено развитие театрального дела в России, несмотря на все, чем можно справедливо попрекнуть нашу драматургию, все же мы не можем отделить русскую культуру от русского театра. В Грибоедове, Гоголе, Островском сказались такие черты общечеловеческого облика, которых мы в других писателях не найдем. То, что свойственно русскому складу ума, русской манере относиться к жизни, к ее трагическому элементу — это внезапное срывание комической маски, этот беспощадный юмор поэтического пессимизма... все это мы видим вьявь в лучших — правда, немногочисленных — произведениях русской драмы. Да, именно здесь, посредством отдельных черт и контрастов выясняется многое из того, что составляет лучшее достояние русского характера. Нам, например, ходульность совершенно чужда. Из честной боязни фальши мы иногда впадаем в грубость. Мы вообще склонны к реалистическому жанру и (что иностранцам и непонятно и странно) многие из лучших, самых сильных вещей, созданных русскими писателями, проникнуты пессимизмом и суровою сатирою —    над самим собою, а между тем, пользуются любовью, славой и популярностью необыкновенною. В этом здоровом чувстве есть своя особого рода сила — перед которою блекнут слащавые ужимки и деланные восторги дешевого оптимизма. Мы пережили эпоху самовосхвалений, но и в те времена, когда Кукольники и Полевые с братией были царями моды — суровым протестом уже звучал лермонтовский “железный стих, облитый горечью и злостыо!”
Сравнивая беспристрастно нашу драматургическую литературу с иностранными, мы находим, что такого плодовитого, богатого знатока жизни и неподкупно-национального таланта, как Островский, вероятно, оценили бы везде лучше, чем стали мы его ценить, — в особенности в последнее время. Вспомним, как решительно забракованы были критикою [такие] пьесы, как “Горячее сердце”, как небрежно третировались “Лес” и другие, тогда как в них так много здорового юмора, наблюдательности и драгоценных бытовых картин, так много неподражаемых капризов, в задоре которых так живо чувствуется художник. Но как бы то ни было, хороша ли, дурна ли, но у нас есть своя драматическая литература, свое сценическое добро. Спрашивается, следует ли русской сцене в Риге пробавляться переводами — и какими переводами! — комедий с прописной моралью и водевилями с юмором сороковых годов, затасканных, как... воздерживаемся от сравнений. Мы вправе ожидать от русского театра, чтобы он, именно здесь, где культурные интересы чтятся высоко — был бы достоин своего назначения. Вопрос не в силах — и с малыми силами можно играть порядочные вещи и играть их прилично, достойно. Мы не можем желать, чтобы русская сцена в Риге служила образцом грубого комизма и сомнительного свойства развязности. Наконец и самый русский язык имеет некоторые права на уважение. Нужно подумать: какое мнение о нас составят себе наши иноземные соотечественники из наших зрелищ?
Все это, конечно, говорится не в упрек русским артистам, дебютировавшим 30 октября в здании латышского клуба. Мы уже пожелали и еще раз пожелаем им успеха. Разбирать и тем паче обсуждать “Заколдованного принца” мы не будем, ограничась замечанием, что г. Иванов несомненно обладает большим запасом комической бойкости. Остальные исполнители (употребляя выражение, которое называется un vieux clich_c), отнеслись весьма добросовестно к своим ролям и были приняты очень сочувственно... Куплеты — этот печальный род довольно-таки плоского юмора, по-видимому входят в программу предстоящих нам удовольствий, но уж от водевилей в роде “Ревнивый муж”, право, не грешно бы пас избавить. Положим, шарж — благодарное дело, но ведь есть же и умные карикатуры? От имени всех, кому дороги успехи русского театра у нас, мы просим директора труппы дать нам посмотреть ряд хороших фундаментальных произведений русской сцены. К недостаткам обстановки, к слабости сил следует быть снисходительным; к систематическому, хотя бы и несознательному унижению вкуса и здравого смысла — не следует.
На сегодня объявлена комедия г. Владыкина “Омут”, конечно, не бог знает какой перл, по все же лучше, чем переводной балласт. Будем ожидать лучшего и пожелаем, чтобы здешнее русское общество поддержало артистов своим сочувствием.
“Рижский вестник”. 1873. 1 ноября