Авторы

Юрий Абызов
Виктор Авотиньш
Юрий Алексеев
Юлия Александрова
Мая Алтементе
Татьяна Амосова
Татьяна Андрианова
Анна Аркатова, Валерий Блюменкранц
П. Архипов
Татьяна Аршавская
Михаил Афремович
Василий Барановский
Вера Бартошевская
Всеволод Биркенфельд
Марина Блументаль
Валерий Блюменкранц
Александр Богданов
Надежда Бойко (Россия)
Катерина Борщова
Мария Булгакова
Ираида Бундина (Россия)
Янис Ванагс
Игорь Ватолин
Тамара Величковская
Тамара Вересова (Россия)
Светлана Видякина, Леонид Ленц
Светлана Видякина
Винтра Вилцане
Татьяна Власова
Владимир Волков
Валерий Вольт
Константин Гайворонский
Гарри Гайлит
Константин Гайворонский, Павел Кириллов
Ефим Гаммер (Израиль)
Александр Гапоненко
Анжела Гаспарян
Алла Гдалина
Елена Гедьюне
Александр Генис (США)
Андрей Герич (США)
Андрей Германис
Александр Гильман
Андрей Голиков
Борис Голубев
Юрий Голубев
Антон Городницкий
Виктор Грецов
Виктор Грибков-Майский (Россия)
Генрих Гроссен (Швейцария)
Анна Груздева
Борис Грундульс
Александр Гурин
Виктор Гущин
Владимир Дедков
Надежда Дёмина
Оксана Дементьева
Таисия Джолли (США)
Илья Дименштейн
Роальд Добровенский
Оксана Донич
Ольга Дорофеева
Ирина Евсикова (США)
Евгения Жиглевич (США)
Людмила Жилвинская
Юрий Жолкевич
Ксения Загоровская
Евгения Зайцева
Игорь Закке
Татьяна Зандерсон
Борис Инфантьев
Владимир Иванов
Александр Ивановский
Алексей Ивлев
Надежда Ильянок
Алексей Ионов (США)
Николай Кабанов
Константин Казаков
Имант Калниньш
Ирина Карклиня-Гофт
Ария Карпова
Валерий Карпушкин
Людмила Кёлер (США)
Тина Кемпеле
Евгений Климов (Канада)
Светлана Ковальчук
Юлия Козлова
Татьяна Колосова
Андрей Колесников (Россия)
Марина Костенецкая, Георг Стражнов
Марина Костенецкая
Нина Лапидус
Расма Лаце
Наталья Лебедева
Натан Левин (Россия)
Димитрий Левицкий (США)
Ираида Легкая (США)
Фантин Лоюк
Сергей Мазур
Александр Малнач
Дмитрий Март
Рута Марьяш
Рута Марьяш, Эдуард Айварс
Игорь Мейден
Агнесе Мейре
Маргарита Миллер
Владимир Мирский
Мирослав Митрофанов
Марина Михайлец
Денис Mицкевич (США)
Кирилл Мункевич
Тамара Никифорова
Николай Никулин
Сергей Николаев
Виктор Новиков
Людмила Нукневич
Константин Обозный
Григорий Островский
Ина Ошкая
Ина Ошкая, Элина Чуянова
Татьяна Павеле
Ольга Павук
Вера Панченко
Наталия Пассит (Литва)
Олег Пелевин
Галина Петрова-Матиса
Валентина Петрова, Валерий Потапов
Гунар Пиесис
Пётр Пильский
Виктор Подлубный
Ростислав Полчанинов (США)
Анастасия Преображенская
А. Преображенская, А. Одинцова
Людмила Прибыльская
Артур Приедитис
Валентина Прудникова
Борис Равдин
Анатолий Ракитянский
Глеб Рар (ФРГ)
Владимир Решетов
Анжела Ржищева
Валерий Ройтман
Яна Рубинчик
Ксения Рудзите, Инна Перконе
Ирина Сабурова (ФРГ)
Елена Савина (Покровская)
Кристина Садовская
Маргарита Салтупе
Валерий Самохвалов
Сергей Сахаров
Наталья Севидова
Андрей Седых (США)
Валерий Сергеев (Россия)
Сергей Сидяков
Наталия Синайская (Бельгия)
Валентина Синкевич (США)
Елена Слюсарева
Григорий Смирин
Кирилл Соклаков
Георг Стражнов
Георг Стражнов, Ирина Погребицкая
Александр Стрижёв (Россия)
Татьяна Сута
Георгий Тайлов
Никанор Трубецкой
Альфред Тульчинский (США)
Лидия Тынянова
Сергей Тыщенко
Павел Тюрин
Михаил Тюрин
Нил Ушаков
Татьяна Фейгмане
Надежда Фелдман-Кравченок
Людмила Флам (США)
Лазарь Флейшман (США)
Елена Францман
Владимир Френкель (Израиль)
Светлана Хаенко
Инна Харланова
Георгий Целмс (Россия)
Сергей Цоя
Ирина Чайковская
Алексей Чертков
Евграф Чешихин
Сергей Чухин
Элина Чуянова
Андрей Шаврей
Николай Шалин
Владимир Шестаков
Валдемар Эйхенбаум
Абик Элкин
Фёдор Эрн
Александра Яковлева

Уникальная фотография

Гроссмейстер Владимир Петров с супругой Галиной, конец 1930-х годов

Гроссмейстер Владимир Петров с супругой Галиной, конец 1930-х годов

Баржа на Оби

Тамара Никифорова

ИСТОКИ

Несбереженное памятью прошлое проходит во времени, - сбереженное - обретает вечную жизнь.
Федор Степун
"Летописные заметки"

 

Илья Иванович

Моя мама - Александра Ильинична Боброва, родилась в купеческой семье первого поколения, то есть еще ее дед был крепостным крестьянином, вырвавшимся из неволи после реформы 1861 года. О прадеде своем я, к сожалению, ничего не знаю, а вот дедушка мой, Илья Иванович Бобров оставил благодарную память не только в своей семье, но и в городе Риге.

С него я и начну свое повествование.

* * *

Но сначала позволю себе небольшое отступление.

Памятный для всей России (тогда еще СССР) 1956 год. Отовсюду, со всех окраин великой страны - с Севера, Востока, из Казахстана и из Центральной Сибири возвращались в родные места дожившие до освобождения репрессированные.

Я, молодой специалист-геолог, осенью того года, возвращаясь из отпуска, остановилась в Москве, в доме друзей моего покойного отца Конюшковых. Так случилось, что все три брата Конюшковых до 1956 года находились сначала в заключении, а потом в сибирской ссылке. Двое из них вернулись в Москву, и их дети познакомили меня с ними.

И вот за вечерним чаем потекли интереснейшие разговоры, захватывающие воспоминания.

Конюшковы были когда-то рижанами. Старший Конюшков, отец моих новых знакомых, управлял принадлежавшим матери моего отца имением "Лебединое озеро" ("Шваанензее") неподалеку от железнодорожной станции Икшкиле, в двадцати пяти километрах от Риги, а Конюшковы-сыновья, мои собеседники за московским чайным столом, дружили с ним. Когда пришло время дать детям достойное образование (это случилось еще до Первой мировой войны), Конюшковы покинули Ригу и обосновались в Москве.

И вот во время нашей беседы один из братьев вдруг задает мне вопрос, в тот момент очень удививший меня: "А это правда, что вы родная внучка известного в Риге Ильи Ивановича Боброва?" Я ответила утвердительно. Тогда он продолжил: "Да, удивительный был человек, многими уважаемый и достойный, немало сделал доброго для жителей города:"

* * *

17 июля 1863 года в добропорядочной православной крестьянской семье, проживавшей в деревне Ременицы, Потуповской волости Кашинского уезда Тверской губернии, родился мальчик, крещеный Ильей. Паренек рос смышленым и трудолюбивым, успешно окончил церковно-приходскую школу и собирался учиться дальше, уже в городе - Кашине, где жили родственники, однако это его намерение встретило резкий отпор родителя, который видел в сыне помощника в тяжелом крестьянском труде, своего наследника. Между отцом и четырнадцатилетним Ильей произошел жесткий и тяжелый разговор. Отец не внял доводам сына и жестоко избил его. Мальчик, не выдержав унижения, ушел из дома, как оказалось - навсегда. Обида на отца привела его в уездный город Кашин.

Город этот упоминается еще в Никоновской летописи: в 1237 году его жители отважно отражали нападение татаро-монгольских завоевателей, предводимых ханом Батыем, и преградили им путь на Новгород Великий. Но в 1327 году опять "приде рать татарская и взяша Тверь и Кашин и Новоторожскую волость положи пусту". Но не от одних только татар доставалось горя и разрухи кашинцам. Междоусобица русского средневековья приводила сюда и русских князей. Собиратель земель русских князь Московский Иван, прозванный Калита, "наведывался" сюда, воюя с Тверью за Великое княжение. Да не один приходил, а с татарами... Впрочем, центр удельного княжества Кашин и сам нередко поигрывал мускулами, пытаясь оторваться от власти тверского князя, пока в конце XV века вместе со всем Тверским княжеством окончательно не оказался под властью Москвы. Известен Кашин и своими архитектурными и культурными памятниками. Иконы Деисусного Чина, собранные в церквях Кашинского уезда, являются гордостью Третьяковской Галереи. Уже в средние века город славился минеральными источниками, водой из которых исцеляла страждущих преподобная княгиня Анна Кашинская, прославившаяся своей добротой и сострадательностью. А тогда, в конце девятнадцатого века, Илья увидел живописный городок с множеством церквей, несколькими монастырями, оригинальными купеческими особнячками, как бы сбегающими к речке Кашинке, скромному притоку великой Волги.

Крепкий купеческий Кашин вел успешную торговлю со многими городами России, в том числе и с морскими портовыми, куда обозами поставляли зерно, лен, пеньку и другие товары. И случилось так, что одинокий, голодный, растерянный, но так и не простивший нанесенных ему оскорблений и обид подросток знакомится с купцами, направляющимися с обозом в Ригу. Долго уговаривать мальчишку не пришлось, и вот он, где в лаптях, где босиком, отмеряет версты рядом с телегами обоза, слушая рассказы бывалых людей о далеком приморском городе с таким загадочным именем - Рига.

Город этот после тихого провинциального Кашина поразил воображение юного Ильи Боброва. Здесь тогда шло большое и разнообразное строительство, возводились новые дома, строились церкви, поднимались заводские корпуса и трубы. По улицам сновали извозчики, грузчики и разный простой люд, около лавок восседали важные купцы, с достоинством предлагая свой товар, то и дело проезжали богатые экипажи с нарядно одетыми господами. Но среди всего этого великолепия юный Илья Бобров оказался совсем-совсем один. От непривычного шума, гула, от суеты и мельтешения людей и повозок у мальчика закружилась голова, и скоро он почувствовал приступы мучительного и тоскливого одиночества, усугубляемого ощущением голода. Все это - шумное, суетящееся, кричащее, ругающееся было не его - чужое, почти враждебное. Кругом слышалась непонятная речь - немецкая, латышская, еврейская, польская: Захотелось обратно - в деревню, к маме, чтобы выплакать все обиды, а потом, после бани, просто отоспаться на теплой печке. Все чаще думалось: "Нет, больше так не могу, уйду с первым же обозом обратно, домой!" Но что он скажет, вернувшись, отцу и что услышит в ответ? Снова брань и розги? И рассудок взял верх - Илья Бобров остался в Риге.

Голод заставлял браться за любую работу. Бывало тяжело, до изнеможения. Но вот новые знакомые помогли: нашлось постоянное место мальчика на побегушках у местного купца в колониальной лавке. Жизнь подростка в чужом городе постепенно нормализовалась. Поначалу он в большой заплечной плетеной корзине разносил покупателям купленный ими в лавке товар, убирал двор и лавку, запрягал лошадь, выполнял множество других поручений по дому. Постепенно привыкал и присматривался, но в душе лелеял мечту о хорошем, настоящем образовании. Ведь Илья оказался на редкость способным и трудолюбивым юношей, очень быстро постиг премудрости счетного дела и хитрости торговли, овладел несколькими местными языками - немецким, латышским, еврейским, что тогда в торговом деле особенно ценилось. На него обращали внимание, людям нравилась его расторопность, сообразительность. Вот он уже приказчик (продавец), сначала рядовой, а вскоре и старший. И, наконец, он открывает свою лавочку и при тусклом свете керосиновой лампы ведет собственную торговлю мылом, керосином, спичками, свечами, метлами и прочим нехитрым товаром. Дело подвигалось, хотя иногда и со скрипом и, как подчас казалось, очень медленно.

Собрав некоторую сумму денег, Илья Бобров отправляется навестить родных в деревню Ременицы. Все были ему очень ра-ды, даже гордились им: как же - купец, а купечество в России всегда было в почете. У меня нет сведений, как долго он тогда пробыл в родных местах, но в Ригу вернулся не один, вместе с ним пришла (именно так - пришла, потому что деньги у Ильи кончились, и весь обратный путь пришлось, как когда-то с обозом, протопать пешком) шестнадцатилетняя Ксюша Осекина, воз-любленная его односельчанка, ставшая Илье Ивановичу верной женой и подругой на всю жизнь.

В Риге молодожены сняли жилье около Алексеевского монастыря, неподалеку от храма Св. Якоба. Скоро на свет появилась дочь Мария, и когда ей исполнилось девять месяцев, молодые поехали в родную деревню показать девочку своим родственникам, но в дороге малютка простудилась и скончалась. Велико было горе молодых супругов, но жизнь брала свое, и в 1889 году у них родился сын Иван, потом - Михаил (в 1891 году), дочь Анна (в 1992 году) названная в честь святой Анны Кашинской, затем родилась Ольга (1894 год), а в 1898 году - Александра, моя будущая мама. Начало нового века ознаменовалось у супругов Бобровых рождением сыновей Алексея (1900 год), Владимира (1902 год) и Николая (1905 год).

Между тем торговые дела у Ильи Ивановича успешно продвигались. В конце девятнадцатого века он, взяв кредит в ипотечном банке, покупает два небольших дома под снос, и на их месте возводит пятиэтажный дом с прекрасным архитектурным декором (архитекторы Фридрих Шефель и Генрих Карл Шель). Дом этот по сей день является гордостью Старой Риги.

В 1902 году многодетная семья перебралась из квартиры, давно уже ставшей тесной для растущей с завидной регулярностью семьи, в новый дом. По случаю новоселья в адрес Ильи Ивановича Боброва поступило множество поздравлений и подарков, ведать которыми было поручено старшему сыну Ивану, и он доверил своей четырехлетней сестричке Шурочке (так все называли мою маму) донести из старой квартиры в новую шоколадный вафельный торт, сделанный в виде вазы. Малышке очень захотелось попробовать эту шоколадную роскошь и, подумав, что от маленького кусочка, откушенного с самого краешка, многого не убудет, она решилась: И вдруг похолодела от ужаса: ваза медленно распалась в ее крошечных ручках. Бережно собрав кусочки, вся в слезах Шурочка принесла их в новое жилье. Ваня, серьезно осмотрев осколки и увидев на краю одного из них следы от маленьких зубок, лишь пробормотал: "Все ясно!.."

Прошли торжества и суета переезда, семейство прочно обустроилось в новой квартире. Но и здесь патриархальный, во многом домостроевский быт не изменился. По-прежнему в определенный час на столе кипят два ведерных самовара, и все собираются в столовой к вечернему чаю. Ужин тоже всегда назначался в раз и навсегда определенное время. К вечерней молитве полагалось собраться всем. Чье-нибудь опоздание могло вызвать серьезное недовольство главы семейства.

Илья Иванович отличался глубокой религиозностью и ревностно соблюдал все церковные традиции и обряды. В праздничные дни вместе с супругой и детьми посещал церковь, а на большие праздники - Рождество Христово, Пасху - в дом приглашали священника и дьякона, которые перед иконами в большой зале служили молебен. Этот обычай сохранялся в доме вплоть до 1940 года, когда самого главы семьи уже давно не было в живых. Я хорошо помню, как собиралась вся многочисленная родня, в столовой стол накрыт для праздничного обеда, а в гостиной - маленький столик с угощением для священнослужителей: Все с нетерпением ждут звонка. Наконец дородная Ксения Ивановна в синем платье, с жемчужным ожерельем на шее, выходит в прихожую встречать батюшку с дьяконом. Любимый всей семьей отец Николай Перехвальский, потирая озябшие на улице руки, степенно входит в широкую дверь, приветливо со всеми здоровается и, осеняя себя крестным знамением, становится перед иконами и начинает молебен. Впереди мы, дети, позади нас стоят взрослые.

После молебна священники вместе с хозяйкой дома Ксенией Ивановной садятся за угощение, а все остальное общество направляется в столовую, где накрыт праздничный стол. Внуки после томительного сидения за общим столом потихоньку направляются снова в зал, где становятся полновластными хозяевами оставшихся сладостей, которыми в обычные дни их не очень баловали.

Много лет Илья Иванович состоял членом Православного Петропавловского братства - наиболее активной и сплоченной части православных верующих и духовенства, чьей первоочередной задачей была просветительская, благотворительная и миссионерская деятельность. До революции 1917 года Братство работало под Высочайшим покровительством. Длительное время Илья Иванович был церковным старостой при храме Александра Невского. Он внес значительные средства на создание в Христорождественском соборе многофигурной композиции "Распятие Христа на фоне города Иерусалима". Сейчас это выдающееся произведение прикладного искусства находится в Троице-Сергиевском храме. Солидные вложения Илья Иванович внес и в благоустройство кладбища при храме Покрова Святой Богородицы.

Но общественная деятельность моего деда не ограничивалась лишь церковными делами. Он принимал активное участие в деятельности купеческой гильдии и в составе делегации Николаевского купеческого общества города Риги приветствовал императора Николая II и членов высокой семьи, посетивших город в 1910 году. Состоял Илья Иванович и в Русском клубе, где имел широкий круг знакомств. В его доме бывал и знаменитый в Риге прорицатель Эйжен Финк, его рассказы за чаем из легендарного среди домочадцев самовара принимались всеми с большим интересом.

Не чуждался купец-самоучка и технических новшеств. В частности, он построил домашнюю электростанцию, которая давала свет не только его дому, но и улице, до этого освещавшей-ся тусклыми газовыми рожками. В Верманском парке дедушка арендует помещение, где оборудует один из первых в городе кинотеатров.

Но главной, самой заветной мечтой Ильи Ивановича было увидеть своих потомков образованными и достойными людьми. Поэтому на их воспитание и образование он никогда не скупился - в доме постоянно находились учителя и гувернеры, позднее все Бобровы-дети учились в лучших учебных заведениях города. Старшие дочери Анна и Ольга окончили известную гимназию Тайловой. Сын Михаил стал юристом; Владимир и Николай, получившие образование за границей - врачами. А Иван и Алексей предпочли стать помощниками отца в его неутоми-мой коммерческой деятельности. У младшей дочери Шурочки сложилось все сложнее, но об этом я расскажу чуть позже.

Очень интересным человеком был Илья Иванович Бобров и в быту. Его внешний облик хорошо соответствовал его характеру и деловым качествам. Роста он был повыше среднего, худощав, смугловат, всегда подтянут. Характерной чертой его были гус-тые темные брови, как будто нависающие над глазами. Воло-сы аккуратно зачесывались назад и подчеркивали гордую осанку, открывали полный достоинства взгляд. Одевался он всегда очень аккуратно, любил носить белые рубашки с накрахмаленными воротничками, галстуки-бабочки (преимущественно черные), темный френч. Таковым мы его видим на фотографиях, таким его запомнили и многие современники.

От окружающих мой дед требовал такой же аккуратности и обязательности. В доме был строг, взыскателен, но не жёсток, скорее - скуповато-доброжелателен. С детьми (особенно младшими, а потом и с внучками) был ласков и нежен. У колыбельки своей первой внучки Натальи иногда просиживал часами.

В помощь хозяйке дома всегда нанималась прислуга. Отбором "кандидаток" занимался сам Илья Иванович. Предпочитал украинок, говорил, что они хорошо готовят и чистоплотны. В столовой стоял большой прямоугольный стол, за которым свободно могли разместиться все члены большой семьи и частые в доме гости, среди которых мне почему-то запомнились монашки. На обоих концах стола вечерами ставили по ведерному самовару, чаепитие бывало долгим, неспешным и уютным.

Тяжелый удар по хорошо устроенному и размеренному быту семьи Бобровых нанесла начавшаяся в августе 1914 года Первая мировая война. Старшего сына Ивана мобилизовали, и он участвовал во многих боях, был ранен, контужен, однажды даже оказался в бессознательном состоянии в яме, будущей братской могиле, но чудом из нее выполз.

В Риге ввели карточки на продукты. Дома Илья Иванович строго следил за тем, чтобы все соблюдали карточную норму. Кусочек масла теперь клали каждому на прибор. Юной Шурочке, которая до войны масла в рот не брала, вдруг мучительно его захотелось, но приходилось терпеть - лишнего теперь не было.

Седьмого марта 1915 года у старшей дочери Анны, которая незадолго до начала войны вышла замуж за известного впоследствии в Риге архитектора Александра Ивановича Трофимова, родилась дочь Наталья, первая внучка Ильи Ивановича. Я уже рассказывала, как дедушка в свободное от работы время любил отдыхать возле ее колыбельки.

Но германцы наступали, в городе становилось все тревожнее. Илья Иванович был членом Рижской городской думы, и ему пришлось принять самое непосредственное участие в разных мероприятиях по предотвращению беспорядков и эвакуации жителей. Понимая, что враг уже на подступах к городу, дедушка принимает решение отправить в эвакуацию и часть своей семьи - супругу с младшими детьми и внучкой. Они успели уехать одним из последних поездов, направлявшихся из Риги в Россию, и обосновались в родном для бабушки и дедушки Кашине, где их сочувственно приняли родственники. Арендовали двухэтажный дом, но он оказался сырым и неустроенным. К тому же на втором этаже случился пожар, пол под печью прогорел, и она рухнула в комнату Шуры, моей будущей мамы, все очень испугались, но общими усилиями пожар удалось потушить, и эвакуированные продолжали жить в этом же доме. Мама мне рассказывала, что тогда к ним в гости часто заглядывала близкая родственница дедушки - игуменья местного монастыря. Ее черное одеяние очень пугало маленькую Наташу. Младшие сыновья Ильи Ивановича Алексей, Владимир и Николай успешно учились в кашинской мужской гимназии, а Шурочка оканчивала восьмой класс гимназии женской, что давало ей право на учительство. Когда были сданы выпускные экзамены, весь их класс отправили в путешествие на колесном пароходе по Волге - от Калязина через старинные русские города Углич, Рыбинск, Ярославль, Кострому, Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Царицын до Астрахани. Маме на всю жизнь запомнились экскурсии по этим городам и их окрестностям. А в Кашине уже с нетерпением ждали ее возвращения: германцев от Риги отогнали, и можно было ехать домой.

За время отсутствия части семьи Илья Иванович (он оставался в Риге вместе со старшими детьми Михаилом и Ольгой) присмотрел и приобрел еще один пятиэтажный дом на углу Пакгаузной (Ноликтавас) и Таможенной (Муйтас) улиц. Цена оказалась сходной по причине того, что его прежний хозяин, немец, решил покинуть Ригу с отступающими войсками. Кроме того, во время боевых действий в соседний дом попала бомба, которая, к счастью не взорвалась, но, видимо, масса ее была достаточно велика, если от ее удара и новый дедушкин дом получил трещину, которую срочно заделали. Таким образом, по приезде из Кашина семейство перебралось на новую квартиру, более просторную, что оказалось очень кстати: дети подрастали, и кое-кто из них уже собирался жениться.

Но передышка в цепи злоключений семьи оказалась непродолжительной. Скоро в город вместе с Красной армией пришла новая власть. Террор начался сразу. Шурочка Боброва устроилась на работу в гимназию О. Н. Лишиной, которую не так давно окончила сама, учительницей русской словесности. Однажды в дом явились с обыском красноармейцы. Забирали все, что могли вынести, и для того, чтобы хоть что-то из очень нужного спасти, потребовалась находчивость и определенная смелость. И вот молодая учительница направляется на занятия, держа в руках не вызывающую никакого подозрения у непрошеных гостей стопку ученических тетрадей с проверенными домашними заданиями. И кому могло придти в голову, что между тетрадками спрятано несколько кусков туалетного мыла? Солдат у входа сначала заинтересовался тем, что несет симпатичная молодая учителка, но, пролистав первую тетрадку, ничего не заподозрил. После обыска красноармейцы с криком: "А, буржуй!" схватили Илью Ивановича, и повели, подталкивая штыками, на чердак - расстреливать. Дело принимало суровый оборот. Не знаю, что в эту минуту думал дед, думаю, что молился. И случилось чудо - наш дворник и два рабочих по дому, взятые понятыми, вступились за своего хозяина, убедив красноармейцев, что дед - "свой человек". "Ну что же, если вы, пролетарии, его защищаете, отпустим, пожалуй:" - сказали солдаты, махнули рукой и ушли. Дедушка был спасен. Но первый сердечный приступ с ним случился именно в тот день.

Время шло своим чередом, войны - и германская, и гражданская - закончились. На карте Европы появилось новое государство - Латвия. С ним пришли новые законы, новое правительство и, конечно же, новые трудности. Переживания военных лет печально отразились на здоровье Ильи Ивановича, и в свои шестьдесят он вынужден был серьезно задуматься о том, как поступить с приобретенным им состоянием. Проблема наследования имущества, нажитого тяжелым, подчас изнурительным, трудом во все времена вставала перед людьми тяжелым испытанием. Смогут ли дети Ильи Ивановича Боброва его сохранить и приумножить, не распылят ли его по мелочам или пустякам то, что собиралось по крохам многие годы?

Шурочка Боброва

Шура-Шурочка - так мою маму с детства называли домашние.

Александра Ильинична Боброва родилась 15 февраля 1898 года. Как я уже рассказывала, она была пятым ребенком в семье Ильи Ивановича Боброва и его бессменной любимицей.

Я часто просила маму рассказать о ее детстве, она, конечно, мне не отказывала в этом, но рассказ ее был не всегда веселым. Дело в том, что первые десять лет жизни девочку мучила тяжелая болезнь. А случилась она вот от чего: во дворе старого дома Бобровых, что находился у церкви Святого Екаба, развелось не-вероятное количество уличных кошек, дети с ними, естественно, возились и играли. Какая-то из этих кошек оказалась переносчиком стригущего лишая, болезни крайне несимпатичной, ко-торую к тому же в те годы лечить еще не умели. Трехлетняя Шурочка оказалась одной из жертв этой заразы, и ей в течение лет десяти пришлось перенести немало страданий и мучений - как физических, так и душевных. Чем только не пытались врачи лечить ребенка. Наголо остриженную голову обклеивали какой-то специальной бумагой с мазями, пинцетом выдергивали по одному волосы в пораженных местах - терпеть все это было невыносимо, и запомнилось маме до самого конца ее, к сожалению, недолгой жизни. А спас ее только-только входивший тогда в медицинскую практику рентген, врачи облучили головку девочки его лучами, эффект оказался неожиданным и удивительным - болезнь отступила, снова стали расти волосы. И Шура-Шурочка, наконец, вздохнула спокойно - она больше не выглядела гадким утенком. У меня сохранилась фотография, на которой она еще с короткой стрижкой. Пройдет совсем немного времени, и ее голову украсят роскошные косы.

Были у Шуры-Шурочки и другие проблемы. Много позже, став уже моей мамой, она с грустью вспоминала о том, что Ксения Ивановна, недостаточно уделяла ей внимания - недоласкала, недолюбила. Я хорошо помню горькое недоумение мамы, когда бабушка, навещая вечерами нашего соседа, маминого брата Володю, к нам даже не заглядывала. Создавалось впечатление, что ей было безразлично, как живут две ее маленькие внучки - мы с сестрой. Это недоумение, граничащее с обидой, жило в романтической душе Шуры-Шурочки всю жизнь. Я же полагаю, что причина внешней холодности Ксении Ивановны была в вечной нехватке времени - ведь моложе моей мамы были еще три брата - Алексей, Владимир и Николай, со всеми их, подчас непростыми, проблемами. Дедушка же очень любил свою младшую дочку Шуру-Шурочку, но он был деловым человеком, постоянно занятым тем, что теперь называется словом "бизнес".

Шурочка, несмотря на не покидавшее ее в детстве чувство глубокого одиночества и заброшенности, очень рано проявила интерес к чтению, музыке и изобразительному искусству. Она увлеченно собирала художественные открытки и репродукции, читала лучший тогда в России детско-юношеский журнал "Задушевное слово", который каждый год выписывал для нее отец, и довольно рано начала учиться музыке, для чего в дом приглашался учитель. Она открыла для себя Бетховена и полюбила его на всю жизнь. Таким образом, благодаря природной живости ума и любознательности, Шура-Шурочка оказалась хорошо подготовленной к гимназии.

В 1908 году Олимпиада Николаевна Лишина открыла в Риге частную гимназию. В нее и определил на учебу свою младшую любимицу-дочку Илья Иванович Бобров.

Эта гимназия на многие годы, вплоть до ее закрытия в 1936 году, стала лучшим учебным заведением для девочек Риги. Она давала хорошие знания по языкам, литературе, особенно русской, и уделяла серьезное внимание нравственному и этическому воспитанию учениц. Педагоги славились широкой образованностью и преданностью своему делу. Да и сама Олимпиада Николаевна не чуралась преподавания. Будучи талантливым режиссером, силами учениц она ставила различные спектакли, даже такие сложные как "Евгений Онегин", "Садко" и другие. Уже в младших классах учили танцам. В гимназии ежегодно проводились торжественные вечера. А все гимназистки, несмотря на постоянное строгое требование соблюдения дисциплины, свою школу и ее начальницу боготворили. Шуре-Шурочке удалось проучиться в Лишинской гимназии до 1915 года, когда город оккупировали немцы, и часть семьи Бобровых была вынуждена эвакуироваться в Кашин. Там и окончила последний, восьмой, класс, дававший ей право работать учителем русской словесности, моя мама - Александра Ильинична Боброва.

Но в свою любимую Лишинскую гимназию она все же вернулась. Уже в качестве учителя, но, к сожалению, ненадолго.

Порывистый характер Шуры-Шурочки не дает ей погрузиться в серые будни прозябания, она хочет учиться, принимать активное участие в жизни города. В двадцатые-тридцатые годы двадцатого столетия в Риге формируется множество различных просветительских кружков и обществ, школ самой различной направленности. Шура выбирает хозяйственную школу, где учили ведению домашнего хозяйства (кулинарии, умению правильно накрыть стол, обустроить квартиру, рукоделию, вязанию и шитью). Но всего этого ей кажется недостаточно, и девушка начинает посещать только что открывшийся кружок любителей художественной гимнастики, которым руководила широко известная в те времена Г. Ашман. Шура-Шурочка и здесь демонстрирует свои незаурядные способности.

В эти же годы она с сестрой Ольгой и братьями часто посещает театр Русской драмы и Русский клуб, где тогда собиралась и устраивала вечера русская интеллигенция Риги.

Все понемногу как-то устраивалось, но неожиданно еще одна беда обрушилась на семью Бобровых: Илью Ивановича, возвращавшегося вечером с работы, сбила автомашина. Перелом ноги оказался серьезным, и дедушке пришлось почти месяц пролежать в постели. Все заботы по уходу за ним приняла на себя Шура-Шурочка, любимая дочь. Она старалась помогать отцу во всем, аккуратно и осторожно поворачивала его в постели, кормила порой с ложечки. Пригодились и навыки, приобретенные ею в хозяйственной школе: приготовленная ею еда очень пришлась по вкусу Илье Ивановичу. Постепенно дело пошло на поправку, и долечиваться дедушка решил за границей, на водах в Баден-Бадене. Сопровождать себя он попросил любимую дочку, а когда почувствовал, что уже может обходиться без ее помощи, предоставил ей возможность попутешествовать по Европе. Так Шура, неплохо, кстати, владевшая французским и немецким языками, оказалась в водовороте событий послевоенной Европы. И это было уже не памятное юношеское путешествие по Волге, теперь, через десять лет, перед девушкой предстали Париж, Версаль, Марсель, Базель, Женева, Мюнхен, поражающие воображение Альпы: Отовсюду она шлет домой открытки и по ним мы и сейчас прослеживаем маршрут ее путешествия.

Вернувшись в Ригу, Шура-Шурочка знакомится в Русском клубе со Стахием Дмитриевичем Никифоровым, полковником Добровольческой армии, вдовцом. Около года молодые люди при-сматриваются друг к другу и, наконец, решаются соединить свои судьбы в одну.

Сейчас трудно сказать почему, но сообщение дочери о том, что она выходит замуж, вызвало серьезное сопротивление со стороны ее отца. Я полагаю, что главная причина заключалась в том, что Стахий Дмитриевич был вдовцом. Илья Иванович даже отобрал у Шуры паспорт и надежно его спрятал. Родственники мне рассказывали, как она рано утром приходила к нему на дачу, долго стучала в ставни, но отец так и не открыл ей.

В конце концов, случилось так, как почти всегда бывает в подобных обстоятельствах. Шура-Шурочка сшила довольно скромное по тем временам белое платье и договорилась в Митавской (Елгавской) православной церкви о венчании. На торжество бракосочетания, которое состоялась 4 сентября 1927 года, молодожены пригласили лишь самых близких друзей. Поселились молодые сначала у родителей супруга на Невской (Блаумана), № 1, а чуть позже сняли квартиру в доме рядом с нынешним радиоцентром.

12 августа 1928 года у супругов Александры Ильиничны и Стахия Дмитриевича Никифоровых родился первенец - дочь, получившая имя Тамара. Это была я.

И случилось чудо: сердце сурового Ильи Ивановича мгновенно оттаяло, и, посмотрев на новорожденную внучку, он воскликнул:

- Да она вся в меня, это то, что я давно ждал!..

Малютке он оказывал очень большое внимание, а дочери простил ее упрямство и самоуправство.

Теперь уже он сам занялся устройством жизни молодой семьи Никифоровых. Он поселил их в уютной четырехкомнатной квартире на улице Алдару в Старой Риге, рядом с квартирой другой своей дочери Ольги. Затем заказал обеим сестрам одинаковые очень красивые гарнитуры из черного дуба для столовой и из красного дерева - для спальни. Однако оформить дарственную на эту квартиру он не успел: что-то затянулось, кто-то чем-то помешал: А семья Никифоровых тем временем увеличилась - пятого февраля 1930 года у Александры Ильиничны и Стахия Дмитриевича родилась вторая дочь, которую они назвали Ириной. Крестным новорожденной стал сам Илья Иванович.

Время шло. У Ильи Ивановича стало пошаливать сердце, и он уже с трудом справлялся со своим обширным и многогранным хозяйством. Не увидев достойных преемников своему торговому делу среди сыновей, он одну за другой продал принадлежавшие ему колониальные лавки В. М. Козлову - своему земляку, заведовавшему торговлей в его, как теперь говорят, фирме, оставив себе лишь два пятиэтажных дома, которые тоже требовали серьезного присмотра и умелого управления. Не увидев достойных преемников и на эту собственность среди старших сыновей, он остановил свое внимание на среднем - Алексее (1900 го-да рождения). Алексей Ильич окончил Николаевскую гимназию в Риге, затем, в 1920 году, поступил на строительный факультет, который, проучившись год, оставил. Ему же, вместе с другим сыном Иваном, Илья Иванович поручает основанную им типографию, располагавшуюся в полуподвале дома на ули-це Ноликтавас. Здесь на закупленных когда-то Ильей Ивановичем машинах печатали красочные обертки для конфет, этикетки для консервных банок с вареньями и джемами. Сначала, когда, оправившись от войны, заводы и фабрики начали возрождать производство, дело пошло споро, и Алексей на своем мотоцикле развозил свою печатную продукцию непосредственно по фабрикам-изготовителям. Но и в молодой Латвийской республике уже появились первые признаки нависшего над Европой мирового кризиса, многие производства сворачивались, и все меньше и меньше становилась востребованной симпатичная продукция дедушкиной типолитографии. В 1933 году она окончательно обанкротилась, и долго по всей улице Ноликтавас ветер гонял разноцветные фантики и этикетки. Я, тогда еще совсем маленькая, не понимала, почему разлетаются по мостовой такие красивые картинки, и с разрешения родителей увлеченно собирала их, создавая потом чудные композиции. Илья Иванович уже не застал этого погрома, который, конечно же, не улучшил бы его настроения. А Алексей Ильич, которому он препоручил свои дела, человек застенчивый, нерешительный, не знающий ни экономики, ни бухгалтерии, с трудом справлявшийся с делом, в конце концов, вынужден был нанять управляющего. Его фамилия была Ранк.

Младшие сыновья Ильи Ивановича, закончившие медицинские факультеты (Владимир в Мюнхене, а Николай в Базеле) без знания латышского языка в Риге оказались безработны-ми. Впрочем, дела Владимира были получше, так как в конце двадцатых годов он женился на дочери немецкого коммерсан-та по имени Луу и брак этот оказался удачным, так как барышня Луу оказалась очень симпатичным и коммуникабельным человеком.

Из всех членов большого семейства достойным управляющим наследия Ильи Ивановича Боброва мог стать, пожалуй, лишь его зять, муж младшей дочери Александры Ильиничны, бывший артиллерийский полковник, к тому времени хорошо постигший бухгалтерию и экономику, Стахий Дмитриевич Никифоров. Но решительный, волевой, абсолютно честный и трудолюбивый человек, он не пришелся ко двору младших Бобровых, да и дедушка его не очень жаловал. Искать причины этого я здесь и сейчас не нахожу удобным, но, к сожалению, в жизни такие ситуации случаются очень часто. А дела с управлением созданного дедушкой дела шли все хуже и хуже:

Все эти неурядицы, страх перед надвигающейся старостью, неудачные, по его мнению, браки дочерей, полное отсутствие желания работать у сыновей не могли не отразиться на состоянии здоровья Ильи Ивановича. Он все чаще заводил разговор, полный боли и обиды, о том, что его надежды на детей не сбываются, что никто из детей не хочет продолжать его дело, что нет ни в одном из них купеческой жилки.

Седьмого сентября 1930 года, почувствовав недомогание, Илья Иванович вышел на улицу подышать свежим воздухом. Такие прогулки он совершал неоднократно, когда хотел преодолеть усталость или дурное настроение. Но на сей раз это не помогло. Домой он вернулся, тяжело опираясь на руку швейцара. Вызвали врача, но его помощь запоздала и, промучившись двое суток, Илья Иванович Бобров скончался в возрасте шестидесяти семи лет от инфаркта.

Кончина дедушки была большой неожиданностью для всех. Мама рассказывала, что когда папа, приехав на дачу, где мы тогда жили, сообщил эту печальную новость, она едва не упала в обмороке. Отец ей был очень дорог и близок, и его скоропостижная кончина помешала их окончательному примирению. И я запомнила, хотя и было-то мне всего чуть больше двух лет, траурный тюль на маминой шляпе, который носила она долго.

Проводить в последний путь Илью Ивановича Боброва собралось много народу - среди провожающих были представители купечества, православного духовенства, общественных органи-заций, в работе которых участвовал дедушка, родные и близкие. Было очень-очень много венков.

На время были забыты разногласия и неурядицы, начавшиеся было в семье еще при его жизни, но, к сожалению, потом возобновившиеся и так мешавшие всем жить вплоть до 1940 года:

Какой я была маленькой...


Кики-Белый зуб, Тамарочка, девочка со спадающими аж до самых глаз черными волосиками - появилась на свет в воскресный день 12 августа 1928 года в Старой Риге. Рождение первен-ца - это, конечно, событие. Как же: у Шуры-Шурочки - дочка, и сразу такая прехорошенькая!

В самом начале сентября папа с мамой привезли меня на своей двухместной автомашине на ставшую уже родовой дачу Ники-форовых в Эдинбурге (Дзинтари). На крыльцо выбежал встречать нас пятилетний мальчик, мой двоюродный брат, папа вложил ему в руки мягкий светлый сверток и сказал: "Держи его осторожно, но крепко. Это твоя сестричка". Волнение маленького Вити было тогда настолько велико (еще бы, ему доверили ТАКОЕ!), что он запомнил тот день на всю жизнь. Спустя короткое время, там же, в Эдинбурге, в православном храме, который снесли в начале шестидесятых годов, меня крестили, дав имя Тамара. Крестным отцом мне стал мамин младший брат Николай (1904 г. р.), а крестной захотела стать мамина племянница, дочь тети Анны Наталья, которой тогда только что исполнилось тринадцать лет. С первого взгляда она прониклась ко мне такой нежностью и любовью, что мама не посмела ей отказать.

На даче, у моря, среди сосен мы прожили около месяца. Больше, к сожалению, было нельзя - осень подступала, но память каким-то чудом сохранила ярко-голубое предосеннее небо, склоняющиеся к колыбельке сосны, шум прибоя.

Первые осознанные впечатления я отношу к весне 1930 года. Меня, как в клетку, засадили в складной деревянный стул со столиком - как ни старайся, а вылезти не получается, но это так хочется - ведь рядом кроватка, в которой за сеткой моя совсем маленькая сестричка, живая кукла, она очень смешно кряхтит, а мне так хочется потрогать ее глазки, они ведь настоящие! Но тут открывается дверь и с тарелкой каши в детскую входит наша няня Ольга. "Опять эта каша!" - сказать пока не могу, но в сознании протест уже созрел, манка эта давно надоела, каждый день одно и то же! И лишь только Ольга поставила кашу на мой столик, я тут же, что есть силы, хлопнула обеими ручками по тарелке. "Ах, ах, что же ты наделала!.." - запричитала Ольга: вокруг все было в каше. А у меня внутри вертелось, приплясывая и прихлопывая в ладошки, ехидное ликование: "Вот вам, всем взрослым, не хочу, ешьте сами свою кашу!"

Отец еще в конце двадцатых годов приобрел на дюне у реки Лиелупе (тогда она называлась Аа Курляндская) участок зем-ли - заброшенный сад со сгоревшим во время Первой мировой войны дачным домом. Используя по возможности старые строительные материалы, он построил небольшой домик, и уже летом 1930 года вся наша семья разместилась в нем.

Лето 1930 года запомнилось очень хорошо. В детской - только что оштукатуренные стены, на них развешены яркие картинки, плоды богатого творческого воображения старших двоюродных сестер Наташи и Али. По утрам, как только просыпаюсь, рассматриваю их и фантазирую.

Между двумя росшими во дворе могучими тополями отец укрепил балку и приладил к ней качели, кольца и веревочную лестницу.

Чтобы в дом не заносился песок, мама у порога насыпала сос-новые иголки, благо в соседнем сосновом лесу их было предоста-точно. И вот я совсем голенькая топчусь по колючим сосновым иголкам и слышу голос мамы: "Ходи, ходи, это очень полезно!"

* * *

Как-то летом, когда мне было не более четырех лет, мама и кузина Аля отправились купаться и взяли меня с собой. Сильный северо-западный ветер нагнал в реку воду из залива и гонял по ней белые барашки небольших, но крутых волн, уже перехлестывавших мостки лодочного причала у нашей дачи. Мне было строго заказано подходить к ним близко и велено сидеть тихо на берегу. Но стоило только войти маме с Алей в воду и повернуться ко мне спиной, как я тут же полезла на сколький мокрый причал и через мгновение оказалась в воде, причем упала как раз в то место, где была глубокая яма. Как сейчас, помню себя среди гибких водорослей, они слегка покачиваются, чуть склонившись по течению реки - как же это все было интересно! К счастью, взрослые быстро заметили мое отсутствие на берегу и бросились к розовому платьицу, которое приподнял ветер и пока оно не промокло удерживало меня на плаву. Происшествие это очень перепугало взрослых, но не меня. Мне все происшедшее казалось таким интересным, что запомнилось на всю жизнь. А родители постановили, что надо скорее начать учить меня плавать, тем более, что жили мы у реки.

Да, жили мы у реки, и с нею связано все мое детство. Был еще такой случай, кажется, в то же лето, когда я впервые самостоятельно в нее "окунулась". Тогда нынешнего автомобильного моста через Лиелупе еще не было. Сначала был понтонный мост, но его разрушили во время Первой мировой войны, и долгое время переправу осуществлял паром, перемещавшийся от берега к берегу по канату. Позднее автомобильный и гужевой транспорт ходил по специальному настилу через железнодорожный мост (естественно, во то время, когда по нему не шли поезда), а на месте разобранной паромной переправы начали строить новый большой раздвижной понтонный мост. Для него из Риги по воде притащили огромные металлические понтоны.

Во время проведения строительных работ, жители селения Бражас, в том числе и наша семья, вынуждены были переправляться на другой берег Лиелупе на лодках. Помню - предосенний северный ветер гонит по поверхности воды набегающие друг на друга белые барашки, волны с тревожным шорохом накатываются на берег. Плыть на лодке опасно, но маме крайне необходимо было перебраться на противоположный берег: там продовольственная лавка, а в доме недельные запасы истощились. Оставить меня дома одну, четырехлетнюю, она не решается, и вот я боязливо переступаю через борт лодки, а мама поручает мне казавшийся тогда огромным руль, объяснив, как им управлять. Сама же она садится за весла, и мы поплыли. Вдруг мне становится страшно: вокруг огромные волны, они бьются о корпус лодки, раскачивают нас. Но я стараюсь не подавать виду и что есть силы наваливаюсь на руль, за что тут же получаю драгоценную для моего детского честолюбия мамину похвалу: "Молодец, умница, так держать!". Похвала эта помогла мне окончательно преодолеть страх, и с тех пор я на всю жизнь перестала бояться воды.

* * *

Селение называлось Бражциемс, до ближайшей пригородной железнодорожной станции было около километра. Вокруг нашего дома было несколько латышских крестьянских хуторов, что способствовало моему первичному познанию жизни, и в частности - тяжелого труда земледельцев. Природа окрестностей, еще не изгаженная человеком, потрясала воображение. Спокойная и широкая река между двумя мостами (понтонным автомобильным и железнодорожным), многочисленные старицы, зарастающие камышами и тростником, заливные луга с такими забавными для ребенка серовато-зелеными лягушками - их было очень-очень много и какие роскошные концерты они устраивали! К вечеру на луга слеталось множество аистов - лягушачью музыку послушать, да и артистами вдоволь подкормиться. Утром на луга выводились на выпас коровы и лошади, они лениво отмахивались от мух и оводов, мешавших их благородному занятию. На пригорках рассыпались огороды, в которых чего только не было. Почему-то особенно запомнилась сладкая-пресладкая морковь. Все это великолепие окружал могучий сосновый бор.

Вдоль берега в реке, сразу за камышами, летом цвели и любовались своим отражением в тихой прозрачной воде желтые красавицы кувшинки, а в старицах - ослепительно белые лилии. Река изобиловала множеством самой разнообразной рыбы, что сделало из меня с пятилетнего возраста "знатного рыбака". Первые уроки я получила от сидящих вдоль берега или стоящих в воде или на специально для этого воздвигнутых мостках рыбаков со стажем. Они относились к моему интересу с исключительной серьезностью и охотно отвечали на все мои многочисленные вопросы. Скоро, годам уже к семи, я уже хорошо знала какую рыбу, когда и на что надо ловить. Часами просиживала на мостках, ловко подсекая серебристых уклеек, красноперок; реже попадались окушки, щучки, а иногда удавалось взять даже угря. Но где-то в 1938-39 годах, в августе к рыбе пришла большая беда. Слокская бумагоделательная фабрика спустила в реку ядовитые отходы. Боже, как я рыдала при виде тысяч самых разнообразных рыб, которые огромными стаями поднимались к са-мой поверхности воды, высовываясь из нее, пытаясь глотнуть свежего воздуха. Многие рыбаки или просто любопытствующие с лодок руками выгребали из реки полуживую рыбу, однако, как рассказывали взрослые, есть ее побаивались. Прошло еще два дня. Весь берег был завален уснувшей рыбой, запах шел такой, что невозможно было подойти близко к берегу, пока, наконец, ее не собрали и не закопали. С того злополучного происшествия такого, как раньше, количества рыбы в Лиелупе больше не было. То, что вылавливают нынешние рыболовы - детский лепет по сравнению даже с моими девчоночьими уловами. А на роскошных лиелупских заливных лугах, когда только-только сходили с них вешние воды и земля покрывалась изумрудно-зеленой травой, с ранней весны до поздней осени, сменяя друг друга расцветали полевые цветы - белые, желтые, голубые, розовые, фиолетовые - какое разнообразие, потрясающая гамма красок и запахов. И куда все это подевалось, куда? Сегодня ничего подобного и в помине нет.

И птицы... Их великое множество, местных и перелетных, прилетающих огромными стаями и деловито расселявшихся в камышах, прибрежных кустах, в высокой луговой траве. Ласточки, городские и деревенские с красными зобиками, береговушки, стрижи, скворцы - всех не перечесть: на заболоченных старицах - утки, на лугах суетятся бекасы и степенно вышагивают аисты и журавли... Где всё это?..

А что начиналось с наступлением весны в нашем старом саду! Сначала распускалась сирень, розовая и фиолетовая, персидская и китайская, и наполняла округу густым, но нежным ароматом, затем воздух заполняли сладкие запахи жасмина, шиповника... А в сосновом бору в конце лета зацветал вереск и его медовому аромату радовались не только пчелы, слетавшиеся как из хуторских ульев, так и из гнезд в дуплах высоких старых деревьев - дикие. О стрекозах, бабочках и всяких там кузнечиках даже говорить неудобно - так их было много.

К нам в сад повадился заглядывать заяц, еще где-то рядом жил ёжик, а старая барсучиха содержала берлогу на пригорке и в сумерки выводила на прогулку своих барсучат.

И все это рядом, тут же - во дворе, на лугу, в лесу, в воде и на ее поверхности.

Но вот в середине августа появляются первые признаки осени. Ласточки собираются в стайки, рябина становилась красно-оранжевой от ягод, а в лесу и на пригорках нас уже поджидали первые маслята, потом шли сыроежки, моховики, подберезовики и подосиновики. Попадались и красавцы боровики. Когда подросла, я очень любила бродить по осеннему лесу и наблюдать, как с каждым днем меняются его краски - вот начала краснеть осина и желтеть липа, закипел багрянцем клен и печальная береза выкинула первые желтые пряди...

А потом вдруг - резкий порывистый ветер, холод, первый мо-розец, после которого все листья с деревьев окончательно осыпаются. Сад становится прозрачным, и только сосны, не изменяясь, как строгие часовые, стоят на посту в ожидании снега и морозов.

Мы собираемся и возвращаемся в Ригу.

* * *

Зима 1931/1932 годов. Мы живем в Старой Риге, в квартире на улице Алдару. Помню розовые прямоугольники обоев в нашей с Ирой детской и стройку прямо напротив нашего окна - возводили большое красивое здание, будущий банк. Я с интересом наблюдала, как рабочие один за другим носят кирпичи в носилках, закрепленных на спинах, и уже понимала, что им очень тяжело и жалела их. Именно в эти годы, рассматривая себя в зеркало, я назвала себя "Кики - Белый Зуб". Прозвище это всем пришлось по душе и долго жило в доме.

Незабываемое впечатление осталось у меня от посещения Домского собора. Наша няня Оля была лютеранкой и ходила в него каждое воскресенье, и однажды решила взять с собой и меня. И вот мы идем с нею по улице, огибаем кирпично-красного цвета биржу и оказываемся в окружении зданий XVI-XVII веков. Теперь мы шагаем по узеньким полутемным улочкам и переулкам, нас окружают небольшие двух и трехэтажные здания с крутыми, крытыми черепицей крышами. Ширина этих улочек не превышала двух метров, и мне трудно было представить, как здесь могли передвигаться экипажи. Окна домов смотрят друг на друга, а рядом с входной дверью или прямо на дверях часто можно было увидеть икону. Запах на улицах тоже необычный - какой-то затхлый, застаревший. Иду и крепко держусь за руку няни, так как мне немного жутковато от подступающей со всех сторон древности. Сейчас от этого таинственного запаха средневековья не осталось и следа - еще в 1937-38 годах многие старые дома разрушили, а на их месте раскинулась Домская площадь. Все эти работы велись на моих глазах, я тогда многого не понимала, но сердце почему-то сжималось, когда по пути в школу я видела, как рушились одна за другой древние стены седого города, дававшего приют многим поколениям горожан. Наконец мы подходим к Домскому собору. Я внутренне сжимаюсь в комочек - таким огромным он мне кажется. Таинственный и тяжелый полумрак усиливает это чувство. Не помогает даже скудный свет, едва проникающий через вытянутые в высоту готические окна с цветными картинами-витражами. С любопытством оглядываю их, пытаясь понять сюжет каждого, затем поднимаю глаза вверх, к потолку и вижу огромные золоченные трубы органа, еще более усиливающие впечатление мрачноватой торжественности. Ольга, крепко держа меня за руку, провела меня вдоль длинного ряда мощных деревянных скамей с высокими, украшенными скупой резьбой спинками, выбрала одну из них, и мы сели на нее. Оля предупреждает, что надо сидеть тихо и слушать. Я продолжала с любопытством осматривать собор: резную кафедру, фигурную кладку колонн... Вдруг откуда-то сверху, показалось, что с самого неба, стали опускаться торжественные звуки. Они сразу же потрясли своим величием, и я вся обратилась в слух. Звуки шли сверху и как бы опускались тяжело вниз, разливаясь потом по всему огромному пространству собора. Они то накатывались холодными серо-зелеными морскими волнами, то, вдруг согреваясь, звучали светло и нежно. Создавалось ощущение зрительного видения этой музыки, ее вещественного существования. Домой я вернулась под огромным впечатлением от всего увиденного и (особенно!) услышанного. Как жаль, что мама тогда не обратила на это внимание: А няня Оля с тех пор стала брать меня на каждую воскресную службу, и я всегда шла в ставший любимым на многие годы собор с большой радостью.

* * *

После кончины дедушки Ильи Ивановича среди многочисленных членов семьи, его наследников, резко усилились разногласия - никак не могли разумно поделить наследство, не единожды за него судились. Моим родителям пришлось оставить квартиру на улице Алдару, дарственную на которую дедушка Илья Иванович не успел официально оформить. В результате зиму 1932/33 годов мы прожили в летнем доме в Приедайне, хорошо утеплив две комнатки и кухню. Я уже почти большая - мне пошел пятый годик, и эта зима мне хорошо запомнилась глубоким снегом и завываниями пурги. В те годы зимы в Прибалтике были морозные, снежные, лед на реке был толстым и крепким. Мужики с соседних хуторов запрягали своих лошадей в сани, брали с собой специальные пилы и вырезали ими большие прямоугольные ледяные кирпичи, загружали ими свои сани и везли по хуторам, где складывали в погреба. В них лед лежал до поздней осени следующего года, сохраняя продукты. Других холодильников в те годы еще не было.

Хорошо помню переезд нашей семьи в Ригу осенью 1933 года. Теперь мы жили в другом доме, принадлежавшем Илье Ивановичу Боброву, - на улице Пакгаузной (Ноликтавас), на пятом этаже. Здесь же поселилась семья маминого брата Володи - он сам, его жена Луу (прибалтийская немка) и двухлетняя Ариианна, их дочка. В квартире было семь комнат. Четыре достались нам, но одна из них - столовая - оказалась проходной, и вся семья Володи ходила через нее. Под детскую нам отвели небольшую комнатку с окном, выходящим во двор и с видом на крышу соседнего дома, где обитали голуби и кошки. Вскоре родители заменили наши детские кроватки на обычные деревянные, и это меня очень обрадовало.

Но главным событием того года стало рождение в семье дяди Володи второй девочки, которую назвали Ксенией. Ее мама после родов сильно заболела, и большие заботы и хлопоты по уходу за малюткой легли на хрупкие плечи моей мамы. Но, слава Богу, все обошлось, и мы не могли нарадоваться маленькой Ксюшей.

Отец очень любил животных, особенно собак, и очень умело их дрессировал. Поэтому в нашем доме постоянно жили собаки самых разных охотничьих пород - папа выбирал себе любимца. Наконец, его выбор остановился на великолепном английском сеттере. Я хорошо помню, что, как правило, у нас было две собаки, и одной из моих самых интересных и приятных обязанностей стали прогулки с ними.

В ту же осень началась моя учеба. Меня определили в частный немецкий детский сад с целью обучения немецкому языку. Няня Оля поднимала меня каждое утро в одно и то же время, заставляла съесть кусок хлеба с маслом и сыром, который я не любила и почти всегда незаметно отдавала собаке, и мы отправлялись в детский сад. Путь был неблизким - шли мы минут двадцать, потом поднимались по темной лестнице и оказывались в полутемной прихожей большой квартиры, где уже раздевались несколько детей, приведенных чуть раньше. Няня Оля сразу же уходила, и я оставалась одна. Ко мне подходила либо руководительница детского сада, либо единственная воспитательница, которая ни слова не знала по-русски. Но немецкому языку она меня не учила и единственным, что я с ее помощью постигла, оказалось умение завязывать шнурки на ботинках. Из прихожей меня переводили в большую комнату, где стояли квадратные столики, для каждого ребенка отдельно, вручали металлический квадрат с вырезанным в нем отверстием и карандаши или акварельные краски, через эти рамки нужно было что-то рисовать и раскрашивать.

Иногда с детьми водили хоровод, при этом что-то пели, но за весь зимний сезон я так ничему и не научилась и всегда радовалась, когда вновь появлялась Оля и уводила меня домой, куда мы успевали как раз к обеду.

Больше мне этот детский сад запомнился тем, что здесь у меня появилась первая в моей жизни подруга - Таня. Выяснилось, что мы живем в соседних домах. Наши родители тоже познакомились и, посоветовавшись, разрешили нам с Таней самостоятельно, без взрослых, возвращаться из детского сада домой; доверие это, естественно, нас радовало, кроме того мы могли продлить на какое-то время радость нашего общения. Дружба с этой девочкой (она была чуть постарше меня) стала еще более интересной и веселой. Мы стали ходить друг к другу в гости, вместе играли и гуляли. У Тани было много увлекательных игр, хороших книг и замечательных игрушек.

Самым интересным оказалось происхождение Танюши. Она была из старинного рода князей Кропоткиных, которые когда-то владели замком в Сигулде (Зегевольде). Можно предположить, что она могла носить титул княжны Кропоткиной, но тогда, в детстве, мне это ничего не говорило. Родители Тани редко бывали дома, и нам никто не мешал развлекаться. Если же ее папа оказывался дома и не был занят своими делами, он приходил к нам в детскую и играл вместе с нами. Но случилось так, что Таня пошла в школу раньше, чем я, а нам с сестрой мама взяла гувернантку, которую мы называли фрелайн, и наши с Таней пути разошлись. Мы виделись все реже, потом подошел роковой 1939 год, Кропоткины не стали испытывать судьбу и уехали, как многие тогда, в Германию.

Об этой своей первой дружбе я вспомнила в конце пятидесятых, когда в журнале прочла статью по палеогеографии, автором которой был князь Кропоткин, родственник Тани.

Наша фрелайн

Прошло радостное, полное впечатлений лето, за которое я научилась плавать и ездить на велосипеде. Обучали всему этому меня двоюродные сестры.

В то лето дом был полон гостей, спали кто где - кто-то в рабочем сарае, кто-то под тростниковым навесом, под которым зимой ставили лодки. Тетя Лида строила свою маленькую дачку. Словом вокруг царила веселая суета. Но как случается каждый год, кончилось и это чудесное лето. Пришла осень 1934 года, и мы перебрались в свою рижскую квартиру. Мама, неудовлетворенная моим знанием немецкого языка, полученным в детском саду, подобрала учительницу, или как раньше говорили - гувернантку. В моей памяти она осталась как "фрелайн", что по-немецки означает барышня. Она оказалась очень милой, при-ветливой девушкой лет двадцати, студенткой Рижского университета. Приходила к трем часам дня и, пообедав вместе с нами, выводила нас с сестрой на прогулки по городу, постоянно о чем-то рассказывая и что-то объясняя. Нередко заглядывали и в разные музеи. Фрелайн читала нам сказки братьев Гримм и Андерсена, и все это по-немецки, но очень живо и интересно. Результат превзошел мамины ожидания, и уже через месяц на шего общения с молоденькой учительницей я свободно заговорила по-немецки.

В Риге фрелайн оказалась после 1918 года. Ее отец-француз служил в Москве и погиб в мясорубке революции. Она нам рассказывала, как они тогда голодали, и ей, подростку, в любую непогоду приходилось стоять долгие часы в очереди за миской жидкой каши или краюхой хлеба. Тогда все это представить было еще очень трудно.

Но прежде чем начались наши регулярные занятия, у меня с мамой произошел очень серьезный инцидент, за который я получила запомнившееся надолго наказание. В первые дни пребывания у нас фрелайн, я громогласно заявила маме (хорошо еще, что в отсутствие нашей новой учительницы), что не хочу и не буду учить немецкий язык, потому что немцы - наши враги. Дело в том, что как раз в те годы в Германии пришел к власти Гитлер, который стал интенсивно вооружать свою страну, и вся Рига, все взрослые только об этом и говорили. Мое категорическое заявление вызвало у мамы не просто взрыв гнева. Ни слова не говоря, она оторвалась от стирки, вытерла руки, сняла с себя черный замшевый поясок, отвела меня в спальню, положила поперек кровати и дважды пребольно стеганула меня по мягкому месту, называемому попой. При этом мама приговаривала: "Я так хочу, чтобы вы стали образованными, это так дорого стоит, а ты, ты!.. К тому же знать язык врага очень нужно". Долго я тогда рыдала от обиды, пока не уснула. А потом все рассосалось, фрелайн мне полюбилась, она занималась с нами несколько лет и хорошо подготовила не только по немецкому языку, но научи-ла говорить и по-латышски. Но в 1939 году наша симпатичная учительница, поддавшись тогдашним настроениям, покинула Ри-гу и уехала в "фатерланд".