В свое время известный критик Юлий Айхенвальд печатал в рижской газете «Сегодня» воспоминания под выразительным заголовком «Дай оглянуться!». Название было закономерно: ушла эпоха, которую в самый раз хотел он окинуть беглым взглядом.
Вот и сейчас, когда Латвия вновь обрела независимость, самое время оглянуться и взглянуть на ее прошлое глазами тех, кто видел вблизи то, что стало чем-то архивным, музейным, старомодным, но почему-то все равно интригующим. Не одна, а целых три эпохи минуло, тогда как мы не имеем ясного представления о прошлом этого края. Сейчас важен даже не столько фундаментальный исторический обзор— он еще когда созреет!— а просто ретроспективная подборка легко доступных восприятию (но трудно находимых!) материалов, дающих представление о проблеме «Прибалтика русскими глазами». И «Даугава» имеет возможность хотя быв извлечениях печатать материалы из объемистой подборки таких материалов, собранных Ю. Абызовым в книгу «От Лифляндии к Латвии».
Здесь представлены очерки, зарисовки, путевые записки, фельетоны, стихи, передающие всю оценочную гамму: здесь и великодержавная гордыня, и наивное любопытство, и симпатия, и старательная зарисовка, подобная словесной фотографии. Здесь имеет значение и то, что сейчас воспринимается как опровергнутое историей — но ведь это же было! — и то, что сох ранилось как фактографическая реальность. И в ходе публикаций читатель будет иметь возможность, оглядываясь на прошлое, как-то связывать его с современностью.

Авторство путевых записок «Неделя в Лифляндии» не установлено. Помещены были в газете «Рижский вестник», 1884, № 277, 279.

------------------------------------------------

Недавно нам представилась необходимость быть в городах Пернове, Феллине, Дерпте, Верро, Валке, Вольмаре и Вендене*, т. е. проехать вдоль и поперек саму середину Лифляндской губернии. В каждом городе, на собрание сведений о промышленности, касающейся скорее предметов роскоши, чем неотложных нужд населения, мы могли пробыть по расчету лишь столько времени, чтобы все наше путешествие продолжалось не более семи дней.
Как ни мала была бы губерния, как ни малы и ничтожны были бы ее городки, но для полного знакомства с нею семи дней все-таки далеко не достаточно даже человеку, специально подготовленному к исследованиям стран и народов, обладающему навыком в короткое время познавать жизнь, чувствовать биение сердца исследуемого края. Тем более этих семи дней мало простому путешественнику для составления себе верного понятия о губернии, которую он видит лишь проездом, с дороги, из экипажа. Но тем не менее на Божьем свете есть и такие оригинальные уголки земли, резкие черты жизни которых невольно бросаются в глаза, навсегда оставляют глубокие следы в душе и в сердце даже самого поверхностного наблюдателя, самого случайного прохожего.
К числу таких уголков принадлежит и Лифляндская губерния Европейской России.
Спешно проезжая по ней, останавливаясь в ее городах лишь для утоления голода и перемены лошадей, путешественник-дилетант все-таки, невольно с головою погружается в пучину «давно минувших дней, преданий старины глубокой», так сильны выдающиеся черты ее жизни. И ему становится не по себе, ему делается жутко и тоскливо. Его давит кошмар, который, он знает, оставит его только тогда, когда он удалится к людям более свежим, ему современным.
К сонму таких дилетантов-путешественников принадлежит и ваш покорный слуга. Но ему сдается, что его рассказ о
семидневном пребывании в Лифляндии многих наведет на интересные думы и соображения. Только ради этого он и желает вести речь о нем.
Кто живет в г. Риге и никогда не бывает далее его приморских купальных мест, не входит в сношение с разными местными управлениями, тот не * имеет понятия о Прибалтийском крае. Глядя на видимое благосостояние г. Риги, думать, что и вся Лифляндия ощущает такое же довольство, значит ошибаться. Город Рига — казовый конец, под которым скрываются развалины местного порядка, заведенного давным-давно, в седую старину. Свое видимое довольство этот город получил не от Лифляндской, а от внутренних губерний. Если бы он не был соединен с ними железным путем, то его положение до сих пор было бы таким же, каким оно было недавно, накануне Крымской войны, т. е. немногим лучше положения другого приморского скучного и мрачного города Пернова, который, как увидим, в действительности и есть главный город Лифляндской губернии. Город Рига извлекает свои средства существования более из соседних губерний, чем из своей. В нем многое сглаживается из того, что выступает наружу в провинции и придает жизни края грубый, серый оттенок. В Лифляндии богаты, довольны и счастливы только... Но не будем забегать вперед, а последовательно расскажем, что узнали за неделю в Лифляндии.
Не ведая ни эстонского, ни латышского, ни немецкого языка, в Лифляндии, по необходимости, мы более видели, чем слышали. Так, мы там, например, видели, что почву губернии представляет громадный конгломерат, идеальный разрез которого, в миниатюрном масштабе, эст и латыш наглядно изобразили в стенах нежилых строений и корчем, сложенных из камней различной величины. Этот конгломерат состоит из множества эрратических валунов гранита всевозможных размеров и объемов, от камня в кулак до глыбы выше человеческого роста, запутанных в глине и песке, происшедших от разрушения тех же самых гранитных валунов и от разрушения когда-то скалистых обнажений древнего песчаника. На юге губернии таких валунов значительно менее. Он, конгломерат, как покров громадной толщины, лежит на перемежающихся поднятых, изогнутых и изломанных пластах песчаника и известняка древней силурийской формации. Толще покрывая долины, котловины и склоны этих горных пород, чем вершины их возвышенностей, конгломерат скрывает от глаз глубокие, резкие, угловатые, скалистые их изломы и придает поверхности земли мягкий, холмистый вид. На ней, этой поверхности, среди полей и лесов, далеко не дремучих, разбросаны до крайности скучные, просто мертвые маленькие городки, рассеяны почерневшие от времени хижины землепашцев, богатые, но угрюмой архитектуры, усадьбы землевладельцев, и, наконец, на высоких холмах и в городах виднеются развалины древних замков, храмов, крепостных стен, рвов и валов.
Город Пернов лежит на северо-восточном берегу Рижского залива. С ним имеет дело большая часть Лифляндии. Он главный посредник по сбыту за границу произведений ее полей. За исключением гг. Верро и Аренсбурга, все остальные города губернии очень усердные его помощники в этом деле. Они скупают в своих окрестностях сельские продукты и отправляют их в Пернов, потому что они ценятся там дороже, чем в г. Риге. Половина жителей г. Пер- нова — 6000 человек — состоит из рабочих, занятых только отправкой за границу льна и зерна. Лен, растущий в окрестностях г. Верро, направляется на восток, к линии Варшавской ж. дороги и по ней мчится за границу, и лен, растущий в окрестностях других городов, уходит в г. Пернов и оттуда на парусах, тихо плывет к иностранцам. Для этого он ежегодно заполняет около 200 судов. Но кроме того г. Пернов еще и мельник. Десятки ветровых мельниц, усевшиеся на его окраинах, усердно машут крыльями и превращают зерна в муку. Г. Пернов то же, что село, торгующее хлебом. Как и в селе, в нем мало домов хорошей архитектуры. Лучшее здание — немецкая гимназия; лучшие экипажи — грязные полу коляски извозчиков. Г. Пернов ведет сельскую жизнь: рано ложится спать и рано встает; в семь часов утра он уже весь на ногах и на работе.
Иностранные золотых и серебряных дел мастера, полагая вероятно, что в г. Пернове, как и во всяком заграничном приморском городе, должна бойко кипеть довольная, веселая городская жизнь, через своих агентов снабдили один из его магазинов своими дутыми изделиями из драгоценных металлов. Но солидные эстонцы категорически заявили, что такого легковесного иностранного товара им не надо, и заставляют своих мастеров лить, ковать и резать золото и серебро по своему вкусу. А вкусу этому нужно, чтобы не только серебряные ложки были толсты и тяжелы, но чтобы и все другие изделия из золота и серебра более щеголяли своим весом, нежели изяществом.
Г. Пернов очень богат свободными городскими землями, которые далеко тянутся за его окраины. Напротив, г. Феллин очень беден ими. Он со всех сторон сдавлен владельческими имениями. В одном месте границу его окраины составляет канава улицы, самое полотно которой принадлежит помещику. Хотя в г. Феллине всего 3460 жителей, в нем существует немецкая гимназия, вероятно для удобства окрестных владельцев.
Кроме отправки сельских продуктов в г. Пернов г. Феллин занят еще и удовлетворением незатейливых нужд окрестных землепашцев в разных ремесленных производствах.
На восток от Феллина находится самый населенный уездный город губернии — Дерпт, с 29 727 жителей. Он известен своим университетом; в нем учащаяся молодежь безмятежно может заниматься наукою. Его обыденная жизнь тиха и скромна. У него нет тех разнообразных соблазнов, какие встречаются в столицах и других бойких городах. Имея Дерпт, северная часть Лифляндии может находить в нем удовлетворение потребностей ума и желания скромного удовольствия. Большинство зданий города окрашено светлою краскою; от этого и сам город имеет светлый, ясный, веселый вид. Чистотою своих улиц и зданий Дерпт напоминает нам маленький шведский городок Фоллун, своим гостиным двором — г. Екатеринбург, а неудобными дрожками извозчиков — г. Петербург.
Следующий город Верро, недавно проживший столетие, все еще не решил вопроса: для чего он явился на Божий
свет? Не для того же только, чтобы охранять тюрьму и казначейство. Впрочем, он славится раками, которые ему дает озеро, омывающее стены некоторых его зданий. Кажется, подобно ракам, он пятится назад. Он не участвует вместе с другими городами, с г. Перновом во главе, в заграничной торговле. Произведения окрестных полей мимо него идут за границу. Он живет совершенным отшельником.
Жизнь городов Валка, Вольмара и Вендена гораздо веселее и определеннее. Они знают, что должны тянуть одну лямку с г. Феллином; помогать г. Пер- нову отправлять за границу лен и зерно и заботиться об удовлетворении потребностей окрестных крестьян. Все эти городки до того малы, что каждый с одного конца до другого можно не торопясь пройти в 20 минут, а города Дерпт и Пернов проехать в то же время насквозь. Только улицы г. Верро довольно широки и пересекаются под прямыми углами. В остальных городах они узки и кривы. Двигаясь по ним, невольно подумаешь, что ходишь в лабиринте и путаешься в нем. Все городки хвалятся чистотою своих улиц, но эта чистота, так сказать, невольная. На улицах некому сорить, камням их мостовой никто не мешает обрастать травой. Так мало в них движения. Они казались нам как бы вымершими. Удивительно было бы, если бы они не были вымощены. Пахарь многие столетия не знает, куда девать валуны со своей пашни. Не уставая, он складывает мелкие в груды, более крупные употребляет на постройку заборов, нежилых строений, корчмы и наконец делает из них верстовые столбы. Только г. Дерпт, в котором несколько чувствуется жизнь и заметно движение, может действительно хвастать своею чистотой. В этом отношении он далеко оставил за собой губернский город Ригу, с каждым годом все ленивей и ленивей подметающей сор своих улиц.
Городки управляются думами и магистратами, которые очень любят писать. Магистрат г. Верро 1 сентября текущего года выдал нам документ за № 2776, а всех жителей в этом городе 2677 человек. Это ли не любовь к пачкотне бумаги? Тем, кто с иронией любит указывать на любовь петербургских департаментских чиновников к пустому письму, позволим себе заметить, что эти чиновники могут считаться лишь учениками остзейских любителей канцелярских сочинений. Во внутренних губерниях России селом с населением равным населению г. Верро без труда управлял бы один сельский староста и на это ему понадобилось бы только два-три клочка мятой бумаги и неизмеримая часть карандаша. А тут в Лифляндии старосту заменяют целые коллегиальные учреждения, выпускающие в свет тысячи бумаг! И это управление живет на счет небольшого населения и живет так, что этому населению кажется, что подобная жизнь возможна только в раю.
Путь, соединяющий городки, кажется, не ремонтировался со времен постройки его шведами. Канавы в некоторых местах обросли молодою древесною порослью, и если бы после двухдневного дождя по этому пути направить вереницы нескончаемых сибирских обозов, то через неделю он получил бы более печальную известность в печати, чем пермский тракт. Если бы даже уездный исправник, этот самородный инженер, на обязанности которого лежало исправное содержание пермского тракта, имел под руками такой же прекрасный дорожный материал, каким богата Лифляндия, гальку с гравием, то на его груди не было бы места для крестов в награду за хорошее состояние пути. С таким материалом в Швеции дороги доведены до совершенства. А строители шоссе из г. Риги в г. Венден сами себя просто конфузят. Они нешоссированные края дороги оградили большими камнями и кольями, вбитыми на известном расстоянии друг от друга. Таким образом силою заставляют проезжающих ехать дурною серединою дороги, местами усыпанною острым крупным щебнем. Если бы эта середина дороги была лучше нешоссированных ее краев, то никто не подумал бы ездить по ним и не было бы нужды ни в кольях, ни в камнях, заграждающих проезд. Ночью на эти камни и колья очень нетрудно наехать, опрокинуться или сломать экипаж или более или менее сильно ушибиться. Впрочем, движения по всему пути очень мало. В течение целого дня мы не встречали ни одного проезжего. Поэтому обременять население налогом на прочный и дельный ремонт дорог не стоит. При ничтожной езде путь долго может исправно служить. Он почти сплошь обрамлен обработанными полями настолько широко, насколько может обнять глаз. Среди этих полей, вдали часто виднеются относительно небольшие лесные участки и редко земли, неудобные для обработки. Но зато лес усерднее, чем пашня, облепляет дорогу от гор. Вендена в гор. Ригу. В нем окрестные охотники находят удовольствие убить дикую козу и иногда, впрочем, очень редко и лося.
6 сентября много готовой жатвы еще стояло на корню, изредка попадались поля с недозревшим овсом. Давно мы не видали в северной половине России такого густого насаждения хлебных растений, которое нашли на полях Лифлян- дии, и подивились трудолюбию пахаря, эста и латыша, которым он вырывает из своего конгломерата себе насущный хлеб. У него, кажется, больше времени уходит на выворачивание валунов, чем на самую обработку земли. Большие каменные глыбы он обкладывает горящими дровами, и когда они от их жара лопнут, разобьются на части, увозит их на пустопорожнее место, или огораживает ими пашни и усадьбы, или употребляет их на стены нежилых строений, корчмы и верстовые столбы; более мелкие складывает в отдельные груды. Прибалтийского пахаря-немца мы не встречали, вероятно потому, что, как мы заметили, сельский труд ему не по нутру. Этот труд, кажется, так же не совсем приятен и его заграничному собрату. В царствование Екатерины II вывезли из Германии несколько семейств пахарей- немцев и поселили их на южной границе губернии, где валунов гранита далеко меньше, чем выше к северу. Таким образом основалась колония Гиршенгоф. Но этим пахарям скоро надоело копаться даже между редкими валунами; большинство из них поспешило превратиться в перчаточников, разных ремесленников и переехать в город или сделаться управляющими окрестных мукомольных мельниц и других таких же мелких заведений и хозяйств. А недавно, после освобождения крестьян, некоторые бароны, находя, что эст и латыш ленивы и мало приносят им дохода своим трудом, пригласили из-за границы немцев-пахарей научить ленивцев пахать, сеять и жать. Но спустя короткое время убедились, что они более любят ходить по мызе с тросточкой в руке и сигарой в зубах, чем переворачиватьслой земли сохой или плугом. Этот опыт убедил баронов, что эст и латыш вовсе не так ленивы, как это им кажется. Остзейский немец живет обыкновенно в городах; на мызах обитает только немец — владелец земель. Остальное сельское пространство свободно от него. Он совсем не пахарь и, быть может, хороший, но малоуспешный ремесленник. Он насквозь пропитан стремлением повелевать и управлять, и если это ему не удается, то скорее идет в лакеи ресторана, чем в свободные землепашцы. Вообще ему нравится легкий труд без пота и легкая нажива. Но надо отдать справедливость остзейскому немцу, своею историческою жизнью он приобрел известный навык в управлении. Об этом поговорим после, а теперь будем продолжать рассказ.
Итак, приятно было видеть, как тонкий ствол хлебного растения с крупным колосом наверху, поддерживаемый близко прижавшимися к нему товарищами, ласкаемый теплыми лучами солнца, стойко боролся с налетавшим на него ветерком и все они вместе упруго колыхались и волновались, как будто озеро из жидкого светло-желтого золотистого меда. Но нам сказали, что урожай нынешнего года даже несколько ниже обыкновенного. Поздние холода, бывшие весною, дурно повлияли на него. Слыша это, мы порадовались за пахаря, трудолюбие которого вознаграждается почвою. Судя по большому количеству засеваемого льна, который, как известно, удовлетворительно растет только на богатой соками земле, надо полагать, что почва Лифляндии вообще плодородна. Мы не могли получить сведений, как давно крестьяне начали сеять лен. Полагаем, что либо лен они начали сеять относительно недавно, либо он заставляет расчищать для себя новые поля. Во всяком случае, для Лифляндии должен быть недалек тот максимум, которого она может достигнуть в разведении льна. Чтобы навсегда сохранить производство этого продукта в существующих размерах, ей следует заблаговременно заняться искусственным удобрением полей. Помета тех небольших стад домашних животных, которые нам попадались на пути, недостаточно для питания существующих пашен.
На памяти ныне живущих людей, каких-нибудь лет 25—30 назад, дымовая труба на крыше крестьянской хаты с маленьким окошечком в одно стекло была большой редкостью в Лифляндии. Соседи приходили и на печь с трубою смотрели как на чудо, а на ее владельца, как на богача и счастливца. Ныне, слава Богу, кажется все лифляндские крестьяне прорубили в стенах домов отверстия для окон с рамою в четыре и более небольших стекла и обзавелись печью с трубой. Теперь они уже не греются зимою горячим дымом, ранее выходившим в их избу из пристроенного к ней овина. Не особенно же велико это домашнее удобство, достигнутое ими после многовековой трудовой жизни, но и его они получили только по освобождении на волю, когда могли более пользоваться трудами своих рук. Обыкновенно хижина эстонца и латыша находится на поле, которое они обрабатывают. Хотя немцы и утверждают, что они приучили эстонца и латыша строить хату среди своей пашни, но мы позволяем себе просто им не верить. Мы убеждены, что обычай строить усадьбы на полях прочно установили шведы, на том основании, что шведа в Лифляндии напоминает и еще кое-что другое. Например, корчма на севере губернии — шведская корчма. Склонностью к так сказать внутренней чистоте эстонки и латышки напоминают шведку. Ни латышка, ни особенно эстонка не позволит себе с обеденного стола смести сор тою же щеткою, которою они обыкновенно подметают пол; никогда не вытрут полотенцем, назначенным для чайного прибора, других сосудов, тогда как то и другое мы замечали за немкой. У эстонки и латышки проглядывает желание достичь настоящей чистоты, тогда как у немки преобладает чистота наружная, казовая, городская. Поэтому склонность к внутренней чистоте эстонки и латышки могли унаследовать от шведки, а не немки. Но жаль, что эстонки и латышки еще очень далеко отстают от шведки в любви к чистоте. Шведки, крестьянки, светлый, уютный, веселенький и прочный домик своей семьи держат в такой чистоте, что путешественники не находили в нем никогда ни сырости, ни- затхлости, ни грязи, никаких насекомых, присущих жилищу человека. Вообще в Швеции всегда и везде все находят чистоту, святую, истинную чистоту. До
сих пор мы не можем забыть этой чарующей чистоты, под влиянием которой, находились 14 лет тому назад. Шведы просто благоденствуют. Глядя на них, убеждаешься, что жизнь, здоровье и счастье на земле в наших собственных руках. Этим они обязаны своим образцовым порядкам. А как мягки там нравы, какая утонченная вежливость! Но лучше не будем вспоминать, а то забудем Лифляндию. Конечно, такой народ, замечательный эконом и удивительный чистоплот, способен оставлять надолго следы своего влияния. Быть может, немцы только поддерживают заведенный шведами порядок постройки крестьянами усадеб на обработанных ими полях, как во всех отношениях выгодный и разумный. С этим мы можем согласиться. Не скученность, как в деревне, а естественная разбросанность крестьянских построек по всему обрабатываемому пространству земли предохраняет здоровье людей. В санитарном и гигиеническом отношениях такое расположение построек безупречно. В случае появления эпидемии, например холеры, перенос заразы с одного хутора на другой очень затруднителен и при малейшем опасении и при старании уединить себя очень легко избегнуть заразы. Живя на своем поле, крестьянину нет надобности тратить напрасно много времени на переезд из дому на пашню и обратно. В случае неосторожного обращения с огнем сгорит только одна его усадьба, а не все село, что, к сожалению, часто случается внутри России. Но зато у эстонца и латыша нет и широкой зеленой улицы, где в праздники нарядные красные девицы водят хороводы, исподлобья метая пылкие, стыдливые взоры на русокудрого молодца, развалистой удалой поступью, разными шутками, прибаутками старающегося обратить внимание на себя и заслужить любовь своей ненаглядной красавицы. Нет у них и завалинки под окном светлицы на улицу, где под вечерок сидят, смотрят на хороводы и тихо гуторят скрюченные долголетней работой седовласые старцы и старухи, изредка покрикивающие на резвящихся, бегающих, прыгающих, ползающих и барахтающихся на земле перед ними полунагих внучат.
Не знаем, что лучше: периодическое ли веселье среди подобных себе людей или постоянно уединенная жизнь? И хочется всей грудью широко повеселиться и не хочется позволить морю огня жадно и быстро глотать одну хату за другой, какой-либо заразе сплошь, как траву, косить обитателей этих хат. Оставляем этот вопрос открытым.
Жизнь эстонца и латыша с детства проходит в одиночестве, почти незнакомом русскому. Эст и латыш сух и угрюм, как сухи и угрюмы религиозные обряды его лютеранского вероисповедания.
Сколько движения, перемен положения совершается церковнослужителями православного храма! Как во время службы они часто и много составляют живых картин! Иные из них так глубоко хватают за душу простолюдина, что уснувшее было его внимание к службе пробуждается, он сам проникается благоговением, колен о преклоняете я, забывает все, кроме Бога, успокаивается духом и действительно получает облегчение своим духовным нуждам и печалям. В эти моменты слышится вздох душевного успокоения, вылетающий из грудей предстоящих, чувствуется, что тысячи жизней сливаются в одну. Разнообразие обрядов православного богослужения отвечает духовной потребности русского. Однообразие же и монотонность лютеранской службы, кажется, приводят эстонца и латыша как будто в гипнотическое состояние, соответствующее его исторической жизни, и что в этом состоянии он пассивно исполняет чужую волю. Кроме уединенной домашней жизни, сухих религиозных обрядов, есть еще и другие обстоятельства, служившие образованию угрюмого характера эста и латыша. Но для большей характеристики этих инородцев на минуту остановимся на маленьком сравнении их с русскими. Для примера возьмем ямщика, с которым путешественнику часто приходится иметь дело.
Ямщик эстонец или латыш одинаково скучен. Как сядет он на козлы экипажа на станции отправления, так и сидит не двигаясь до конца своего пути. Редко пошевелит он вожжами, еще реже заденет хребет лошади концом бича на длинном кнутовище. Всю дорогу молча едет ровною, тихою, монотонною трусцою. Он и его лошади кажутся постоянно занятыми глубокой думой о чем-то.
Ямщик-руссак на пути от станции к станции много раз соскочит с козел, чтобы без всякой нужды поправить сбрую и упряжь, ударить одну лошадь, толкнуть другую, приласкать и погладить третью. Много раз посмешит вас, еще более досадит вам; но в конце концов устроит так, что вы простите ему все его прегрешения, вольные и невольные. Иной раз его что-то толкает разогнать лошадей на мост под горою. При этом экипаж так сильно ударится передними колесами о край моста, что руки ямщика в надутых ветром рукавах рубахи, как крылья высоко поднимутся вверх, сам он подпрыгнет, а вы ударитесь о кузов экипажа. Пролетев мост и продолжая катить далее, ямщик с недоумением оборачивается назад и кажется спрашивает: отчего это его так сильно тряхнуло? Придя в себя от ушиба, вы называете его сумасшедшим, а он отвечает вам: «Кто же его знал, что он (т. е. мост) ударит так сильно». Затем наклоняется к передку экипажа, ищет место излома, лаконически говорит: «Курок малость погнулся», и снова оборачивается назад и как бы в раздумье тихо произносит: «Паршивый». Вы понимаете, что он сказал мосту: «Погоди, я тебе задам, паршивый!» Глядя на эту сцену, вы невольно улыбаетесь и прощаете ему причиненную вам боль его неразумием. И множество подобных чудес он натворит вам дорогой. В каком бы настроении духа вы ни находились, он заставит вас жить его впечатлениями, его жизнью. Ничего подобного вы не дождетесь от ямщика эста и латыша. Тот и другой — мумия на козлах. Сидя на них, он шевелится, как чучело, когда его сильно трясет экипаж.
Скажут: выдержанность эста лучше беспричинной, по-видимому, норовистости характера русского. Положим, но спросим: где больше дорогой молодости, энергии, жизни, в порывах ли русского или выдержанности эста и латыша? Ответ сам собою ясен. Эту жизнь молодой России видит эст и латыш. Она их манит к себе. Они стремятся к ней с жаждою снова помолодеть, отделаться от преждевременной, неестественной солидности.

* Ныне Пярну, Вильянди, Тарту, Выру, Валка, Валмиера, Цесис.