Ну почему же русские до сих пор не выучили латышский?! Практически все латыши давно уже вполне прилично знают русский и уж во всяком случае никаких особых трудностей в понимании русской речи обычно не испытывают. А эти столько лет среди латышей и редко кто из них знает латышский язык настолько, чтобы более или менее непринужденно общаться на нем.
Когда слышишь, как русский говорит по-латышски, нередко обращаешь внимание на то, что в речи даже тех, кто знает латышский на «trešā kategorijas valodas prasme», — чуть ли не каждое предложение завершается вопросительным «Jā» — «Kad aizvakar es gāju no viesiem mājas, jā? Es satieku savu veco draugu, kuru ļoti sen neesmu redzējis. Mes aprunājamies par savām lietam, par dzivi, kā kuram klājas. Jā? ...» Обрывистая речь и монотонные автоматизмы «я?», «я?» — это очевидные признаки невротического состояния человека, чувствующего неадекватность того, что говорит в сравнении с тем, что хотел бы сказать, безнадежность своих попыток выразить свою мысль так, как надо было бы. Понимая, что говорит формально более или менее правильно, человек тем не менее чувствует, что не в состоянии точно выразить суть и ход своих мыслей. По мнению одного из крупнейших лингвистов Р.Якобсона, эти так называемые фатические обращения — повторение имени собеседника или заменяющих слов, взывающих к нему, выполняют функцию проверки канала связи, с помощью которых мы привлекаем и удерживаем внимание собеседника, не даем ему отвлечься. Это создает у самого говорящего впечатление несвойственной ему назойливости или заискивающего тона и вызывает чувство внутреннего протеста. Замечено, что частотность фатических обращений возрастает, когда нарушается равенство говорящих — они показатель подчиненного положения одного из них.
Чем шире семантический объем слова, чем больше его сочетаемость, тем более непохоже оно будет на его иностранный эквивалент. Полностью в языках совпадают только имена, географические названия, общенаучные термины, числа. Язык — это специфическая форма связи человека с окружающим миром, а также и способ общения с собой. Посредством слов он по-разному членит мир, фиксируя в нем то, что отметил для себя как важное и существенное. Язык дает основу, средство для фиксации сознания действительности и знания об этом опыте закрепляются в словах. В границах действительности означенного словами и осуществляется мышление человека. Слова конструируют свойства мира, в котором человек живет, и определяют особенности его мышления — другого мира в его мышлении не существует. Известное высказывание выдающегося австрийского философа и логика J1.Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира» прямо указывает на различие в представлениях о мире людей, использующих разные языки.
Современные лингвисты подчеркивают, что язык преподносит мир своим носителям не в том виде, в каком он существует объективно, а в том, в каком он представлен в его картине мира. В этом проявляется познавательная функция языка. Чем больше слов в родном языке, тем более конкретным становится представление человека о мире, тем больше возможностей он имеет для его духовного и практического освоения. Язык обслуживает потребности людей, поэтому каковы потребности человека, таков и его язык. Когда в сознании людей появляется новое видение, понимание или аспект мира — появляется потребность в соответствующих словах их выражающих, нет потребности — нет и слов в языке. Процесс «ословливания» мира и сопутствующий ему процесс расширения границ человеческой деятельности неминуемо ведет и к увеличению словарного запаса в языках. Множество названий для видов снега у эскимосов, названий для видов верблюдов у бедуинов, и т.п.
Слова языка разных общностей людей по разному членят и структурируют мир, поэтому язык во многом определяет и различие в поведении людей. Значения слов в целом отражают роль определенных предметов для данного общества, степень использования и обращения людей к тем или Йньш объектам и сторонам жизни. Так называемая гипотеза «лингвистической относительности» утверждает, что язык — это функциональная система душевной организации человека и вместе с тем это заранее подготовленный путь, по которому она развивается. Вследствие этого разные сообщества по своему видят мир, имеют различное понимание мира, придают разное значение тем или иным аспектам бытия. Отсюда — либо чрезмерно обобщенный (с точки зрения другого языка) характер значений, либо наоборот, как может показаться, слишком дробный.
Известный лингвист современности Л.Вайсгербер говорил, что родной язык есть длительный процесс воссоздания и моделирования мира посредством слов, которые в нем содержатся и если мы имеем дело с языками, имеющими обширный словарный запас (а таким запасом обладают языки цивилизованных народов), тем большими возможностями располагают их носители для познания мира в его конкретной полноте. И напротив, языки, словарный запас которых не столь богат, как у народов высокой культуры, не располагают подобными возможностями. Язык высокой культуры, считает Вайсгербер, стремится к тотальной вербализации мира, охватывающий все сферы человеческой деятельности и познания, который так же бесконечен, как бесконечно его познание.
Между различными языками отсутствует не только количественная симметрия, предполагающая, что все языки членят мир на одинаковые отрезки, но и качественная. Слово от изображения вещи отличается способностью представлять вещь с различных точек зрения и различными путями и имеет свой собственный чувственный образ. В согласии с выводом великого лингвиста В.Гумбольдта, вынесенного в эпиграф, сложность перевода крайне усугубляется, когда делаются попытки перевода с языка, имеющего значительно больший объем дискретных значений на язык с меньшим объемом — большее ну никак не может уместиться в меньшем. То есть когда мы хотим точно выразить свою мысль, ставя цель говорить правильно по-латышски, мы неизбежно ее искажаем, действуем в ущерб ее правильности — добиваемся латышскости «за счет подлинника». А если русскоговорящий ставит себе цель полно и точно выразить свою мысль на латышском, то сможет это сделать только за счет ущерба нормативности латышского языка. Возникает дилемма: или латышскость или «правда говорящего». Какой выбор он осуществит — мы знаем. Он умолкает, поскольку сталкивается с тем более невыполнимой задачей со вмещения правильности языка и подлинника мысли, как говорил Гум больдт, чем более асимметричны объемы значений двух языков. Другими словами, «латышская правильность» соответствует невыраженности правильности мысли. И наоборот. Пределом этой латышской неправильности является немота. В этом, в общем-то, нет никакого парадокса, потому что чувство заведомо плохо выполняемого переносится человеком психологически тяжелее, чем чувство чего-то невыполненного. Не случайно, JI.Витгенштейн свой знаменитый «Логико-философский трактат» так и завершает — «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Для того, чтобы предназначенное для высказывания получило хоть какое-то подобие на латышском, русскому человеку необходимо перестраивать свое мышление и проделать сложную комбинаторную работу, чтобы попытаться компенсировать утрачиваемый при переводе смысл, найти точный словесный аналог своей мысли на латышском. Вынужденные лексикограмматические преобразования — экспликация (разъяснение), компенсация, экспрессивная конкретизация и т.д. — это необходимость убирать, добавлять, иногда полностью менять лексику и грамматику для того, чтобы добиться той же выразительности; и все эти необходимые операции свидетельствуют о несовпадении в мировосприятии разных народов. Возникают серьезные трудности, а попытки их преодоления нередко остаются безуспешными, или человек остается неудовлетворен результатом.
Он может, правда, постараться отбросить, «забыть» родной язык и формулировать свои мысли на неродном, но это означает, что с этого момента он и мыслить будет словами и категориями этого другого языка, который уже не имеет той информации, которая содержалась в его языке. В новом языке могут отсутствовать не только оттенки смысла, но и сами названия для описания определенных качеств, известных в другом языке. Так, например, для перевода целого синонимического ряда русских слов: «надоесть», «наскучить», «приестся», «примелькаться»... в латышском языке есть только одно слово — «apnikt». Для русского же человека эти слова имеют совершенно отчетливые смысловые различия, игнорирование которых, особенно начинающего изучать латышский язык, может поставить в тупик. Конечно, если нужно спросить дорогу, узнать который час, договориться о встрече, узнать о цене и т.п., т.е. то, что обычно приводится в разговорниках, то тут нюансы, как правило, излишни. Но если речь затрагивает сложные человеческие отношения, требующие мышления не по готовым схемам и шаблонам, то необходимость словесных упрощений и вынужденная приблизительность может восприниматься как смирительная рубашка. По мнению американского лингвиста и антрополога Э.Сепира, слово есть один из мельчайших вполне самодовлеющих кусочков изолированного смысла, к которому сводится предложение. В каждом слове сообразно контексту отражаются, спрятаны значения других слов, составляющих высказывание. Более того, это означает, что зарождающаяся мысль, может быть вызвана к жизни лишь одним словом со специфически интонированным значением. Часто лишь смысловой нюанс речевого замысла, внутренней речи готовит целую фразу. Импульс особого смысла слова побуждает выстраивать сложное высказывание, и именно к нему оно сводится. И этого слова, отражающего ключевой оттенок смысла, который настраивает человека на глубокие размышления и от которого он отталкивается, может не оказаться в языке с меньшим семантическим ресурсом.
Полное сходство в переводе встречается редко, так же как и некомпенсируемое несходство. Поэтому главное, с чем приходится иметь дело переводчику, — это установление степени необходимой компенсации. Всякий перевод представляет собой процесс из трех фаз, протекающих параллельно и в тесной взаимосвязи: 1) ориентирование в исходном материале, 2) поиск и принятие переводческих решений, 3) осуществление переводческих действий. Переводчик формирует высказывание на языке перевода не сразу, а после того, как уяснил смысл исходного сообщения, после принятия решения, которому предшествует выбор наиболее приемлемой адекватной формы. Наличие такой промежуточной межязыковой фазы, когда переводчик уже оторвался от языка исходного сообщения, но еще не сформулировал свое речевое произведение на языке перевода, означает процесс поиска соответствующих слов и может занимать определенное время. Для тех русскоговорящих, которые стремятся выражать свою мысль на латышском предельно ясно, не снижая уровня выразительности, который предоставляет им русский язык, эта «межязыковая фаза» выбора, как видим, затянулась надолго.
Отчасти это объясняется тем, что человек испытывает растерянность и внутренний разлад с самим собой — неужели я должен выражаться так скупо, упрощенно в сравнении с тем, как должно быть сказано. Он чувствует себя скованно, зябко в разреженном и опустошенном пространстве слов. Для полноценного дыхания его развитых лексических легких ему не хватает наполнения их содержанием значимых слов. Как пишет знаток перевода английской художественной литературы В.Ланчиков, при буквальном переводе теряется словесная пластика, получается смысловая и интонационная размазня и «чтобы читателю переводного текста не почудилось, что действие происходит среди манекенов в витрине магазина, переводчик при создании адекватного и полноценного текста, должен использовать такие языковые средства, чтобы становились различимыми «обстоятельства, намерения говорящего, его отношение к собеседнику и, конечно, его психологический портрет». Собственно, нежелание не только себя, но и своего латышского собеседника видеть и представлять в качестве таких манекенов и становится одной из причин возникновении феномена устойчивой «великой немоты» русских в Латвии, где им для самовыражения не хватает языковых средств. Одновременно это является не свидетельством неуважения к своим латышским собеседникам, а скорее косвенным подтверждением подлинного уважения, не допускающего небрежности и примитивности в общении, видя их достойными партнерами. И разумеется, эго уважение к себе.
Желание выразить себя точно, честность перед собеседником и чувство языка не позволяют ему махнуть рукой на приблизительность, а то и уродство получающейся лингвистической конструкции. Иначе — это все равно, что художника, который различает множество цветов и хочет выразить свои переживания в определенной цветовой гамме, принуждали бы «быть проще». Не уважающий ни себя, ни зрителей художник может, конечно, так и поступить — то есть сделать халтуру, особенно если публика вокруг с неразвитым вкусом или не считающаяся с эстетическим чувством художника, да и с его чувствами вообще. Ситуация во многом напоминала бы ту, которую описал Илья Эренбург: «Была пора, когда у нас культивировалась живопись, похожая на раскрашенные фотографии. Помню в ту пору смешной разговор Пикассо с молодым ленинградским художником.
Пикассо. У вас продаются краски?
Художник. Конечно, сколько угодно...
Пикассо. А в каком виде?
Художник (недоумевая). В тюбиках...
Пикассо. А что на тюбике написано?
Художник (с еще большим недоумением). Название краски «охра», «жженая сьена», «ультрамарин», «хром»...
Пикассо. Вам нужно рационализировать производство картин. На фабрике должны изготовлять смеси, а на тюбиках ставить «для лица», «для волос», «для мундира». Это будет куда разумнее»».
Сравнение языков идет по различным критериям — коммуникативная мощность языка, демографическая мощность, наличие в нем рифм, синонимов, возможности словообразования, допустимость префиксальносуффиксальных конструкций и т.д. и т.д., по нескольким десяткам параметров. Не углубляясь в эту сферу, для того, чтобы показать различия в смысловой выразительности русского и латышского языков, достаточно сравнить их тезаурус — словарный потенциал. Так, например, «Толковый словарь живого великорусского языка» Даля, вышедший еще во второй половине XIX века, включает более 200 тысяч слов, в то время как в аналогичном далевскому самом большом на сегодняшний день 4-томном словаре с двумя дополнительными к нему томами — «Latviešu valodas vardnica» (K.Mīllenbahs un J.Endzelins — rediģējis, papildinājis, turpinājis Jānis Endzelins, Rīga. 1923-1932 gg.) содержится 120 тысяч слов. Современный 8-томный словарь латышского языка — «Latviešu literāras valodas vārdnīca» содержит около 80 тысяч слов. В предисловии к этому словарю,
состоящему из 10 книг, сообщается, что «Latviešu literāras valodas vārdnīca», kurā ietverts ap 80 000 vārdu, ir pirmā filoloģiska tipa skaidrojoša vārdnīca latviešu valodniecībā». Перед огромным коллективом авторов этого титанического труда (состоящего из 10 книг, первый том, которого вышел в 1972, а последний в 1996 году) стояла, как сообщается в предисловии, основная задача: «Отразить словарный состав литературного языка — нюансированно показать семантику слов, многообразие использования слов, грамматические формы, стилистические особенности, сочетаемость слов, различные семантические связи слов, одновременно предоставляя информацию о нормах применимости лексических средств». То есть авторы, трудясь на протяжении долгих лет, сделали максимум возможного для того, чтобы представить латышский язык во всей его лингвистически нормативной полноте.
Мне несложно привести и другие примеры асимметрии в смысловой дифференциации латышского и русского языков еще и по той причине, что моя сестра Людмила Тюрина в течение нескольких десятилетий работала в Словарной редакции Латвийского государственного издательства:
—    Двухтомный «Русско-латышский фразеологический словарь» (составители: А.Бауга, А.Иостоне, Л.Тюрина, Рига, 1974) содержит около 10 000 фразеологизмов, в то время как «Latviešu-krievu frazeoloģiska vārdnīca» (составители D.Caubuliņa, Ņ.Ozoliņa, A.Plēsuma, Rīga, 1965) содержит 3567 фразеологизмов, т.е. почти две трети образности и выразительности, содержащейся в русском языке, невозможно напрямую передать средствами латышского языка;
—    «Краткий этимологический словарь русского языка» (Н.М.Шанский, В.В.Иванов, Т.В.Шанская Т.В., М., 1961) объясняет происхождение более 5000 коренных слов, а в двухтомнике «Latviešu etimoloģijas vārdnīca» (К.Karulis, Rīga, 1992, и о котором автор пишет, что «это первый латышский этимологический словарь») — 3250 слов;
—    самый большой двухтомный «Русско-латышский словарь» (Рига, 1959) содержит 84 тысячи слов, в то время как самое большое издание «Latviešu-krievu vārdnīca» (Rīga, 1963) содержит в два раза меньше слов — 35 тысяч (в их создании моя сестра также принимала самое непосредственное участие).
По данным российских языковедов, слов современного русского литературного языка около 150 000, кроме того диалекты (или новых значений литературных слов) — около 200 000, иностранных слов — около 30 000,    новых слов и значений — около 5 000, устаревшие слова церковнославянского, которые используют по разному поводу и случаю, словарь собственных имен, слова специальных языков (жаргоны), разные уменьшительно-ласкательные и прочие слова с суффиксами, которые обычно не попадают в словари, — всего лексикон русского языка включает около миллиона слов.
Уже этих данных достаточно, чтобы убедиться, что русский человек, пытаясь выразить свои мысли на латышском языке, будет вынужден мыслить «на понижение» — упрощать, сепарировать, усреднять и самое главное — постоянно чувствовать, что он говорит далеко не то, что хотел. Тому, что он в действительности хочет сказать, на языке меньшей мощности он подчас с трудом сможет подобрать соответствующие слова. Он будет все время находиться в растерянности, подыскивая точные слова, а не находя их или пытаясь втиснуть в имеющиеся, испытывать дискомфорт.
Само собой разумеется, что ни один человек не пользуется и не знает такого огромного количества слов. Так, например, американские исследования показывают, что в среднем врачи, священники, юристы используют 15 ООО слов, квалифицированные рабочие, не имеющие высшего образования, в своем словаре имеют 5-7 тысяч слов, а фермеры около 1 600 слов. Однако, это не значит, что за пределами активного словаря человека большая часть нормативного семантического поля языка ему чужда. Так что, когда «фермер» порождает свое «рабоче-крестьянское» высказывание, оно оказывается в той или иной степени сопряжено со всем семантическим полем данного языка. В любом его сегменте могут содержаться как общеупотребимые слова, так и те, которые находят применение крайне редко; слова, о значении которых человек только смутно догадывается, могут отсутствовать в его активном словаре. Поэтому, как говорил английский логик и философ Б.Рассел, в утверждении, что человек правильно понимающий и употребляющий слово должен уметь раскрыть его значение, не больше логики, чем в утверждении, что правильно движущиеся планеты должны знать законы Кеплера. Конечно, если мы имеем в виду человека, речь которого скудна, а всякое интеллектуальное усилие, выходящее за пределы его «витальных» потребностей, кажется излишним, вряд ли он испытывает муки рождения слова, но и перед ним тоже встанут сходные проблемы, когда он начнет заниматься «переводом». Зачастую сам факт присутствия человека в соответствующей языковой среде дает ему возможность разобраться в различных оборотах родной речи. Не случайно также и то, что люди, помещенные в богатую языковую среду, резко усиливали свои прирожденные способности.
Многие люди, не подозревая об отмеченном объективном дисбалансе двух языков, начинают винить себя — может быть, в самом деле, у них что-то не ладно с головой, в отчаянии смотрят на все эти учебники, языковые курсы, призывные укоры «стыдиться» своей затянувшейся языковой ограниченности. Их терзания особенно усиливаются, когда с высших инстанций высокомерно подсказывают фальшивый ответ: вы или не уважаете народ, с которым рядом живете уже столько лет, или вы умственно отсталые, раз за такое время не смогли выучить латышский. В чем же тут причина, тоскливо думает русский, когда видит, что латышскоязычные действительно с завидной легкостью осваивают русский язык. Тогдато он и начинает подыскивать ответные агрессивные оправдания: «А зачем мне этот язык нужен, что он мне даст, кроме того, что смогу отбрехаться от очередной языковой инспекции» и т.п. Он принимает на себя вину, причина которой, по крайне мере, не только в нем, но и в свойствах языка, на котором он хотел бы говорить. В том то и дело, что его языковое мышление иначе оснащено, поэтому-то ему так непросто выразить себя в усредненных или обобщенных языковых формах. Причем человек, в языке которого отсутствуют разветвленные языковые формы, будет совершенно уверен, что никакой нехватки в его языке нет. Он может очень долго не подозревать, что находится внутри сравнительно скромных языковых средств, соответственно и мыслимый им мир оказывается выстроенным так, как будто иных понятий, кроме тех, которые содержатся в его языке, не существует вовсе. Это одна из устойчивых психологических иллюзий человека. Поэтому не случайно говорят, что человек имеет столько миров, сколько знает языков, и чем объемнее словарь, которым он владеет, тем объемнее и богаче мир его существования.


Конечно, личный уровень владения языком относительно языковой системы в целом в значительной степени определяет потребность человека в уровне точности и средствах другого языка, который становится проекцией его потребностей на язык перевода. Но, прежде всего, надо отметить, что только высокий уровень владения родным языком при достаточном владении другим дает человеку какое-то основание сетовать на нехватку выразительных средств в другом языке. Пока же более достоверной причиной неговорения русскими на латышском являются не высокие критерии, предъявляемые ими к своей латышской речи, а пренебрежение к языку, практически за пределами Латвии не востребованному, собственная необразованность и интеллектуальная примитивность, прискорбная неосведомленность, а отсюда — нечуткость и неспособность оценить действительную красоту латышского языка. Тем не менее, стержневая основа глухого протеста и не слишком справедливых оснований для оправдания своего незнания латышского языка русскими латвийцами, возможно, коренится в ощущении безнадежности передачи своих чувств и мыслей непривычно скупыми языковыми средствами, унижающими и себя и собеседника полуправдой говорения. Конечно, мастерство художника не определяется количеством красок на палитре, а количество фигур на шахматной доске не единственный показатель качества игровых позиций соперников. И все же...
У латыша, говорящего на русском языке, для выражения своих мыслей, значительно меньше трудностей, подобных тем, которые возникают у русского, говорящего на латышском — он практически всегда, за редким исключением, найдет им достаточно точный словесный эквивалент. Русский же, пытаясь высказаться на латышском, сталкивается со значительно более серьезными препятствиями — его смущает необходимость вынужденной «игры на понижение» и он подсознательно этому сопротивляется. Это нежелание огрубления яркой, эффектно выраженной идеи, сопротивление движению мысли вспять — подобная перспектива коробит человека, унижает невозможностью точного и правильного выражения своих мыслей. Это протест не в отношении латышского языка как такового, а против необходимости препарирования живого «тела мысли». Вышесказанное лишний раз подчеркивает актуальность разработки неординарных методик обучения латышскому языку.
Возможно, латышскоязычному человеку в какой-то степени легче овладеть русским языком еще и потому, что у него больше побуждений к его освоению, т.к. в нем он находит не меньше ресурсов для самовыражения. Так что, дело не в том, что латыш более восприимчив к языкам, а потому что здесь действует более сложная, почти обратная зависимость — движение от простого к сложному более закономерно, так же как дереву «проще» вырасти, чем «понизиться». Редукция всегда связана только с потерей качества достигнутого, а необремененному дефектами нормальному человеческому существу свойственно развиваться и совершенствоваться, для него естественно прогрессировать, потому что и если он — Homo sapiens.
Выдающийся психолог XX века J1.С.Выготский, утверждал: «Мысль не совершается, а рождается в слове». Перевод более или менее правильный может совершиться в слове другого языка, но сама мысль может возникнуть и родиться только в той среде и на той языковой почве, которая обеспечивает ее адекватное воплощение. Поэтому на первое место человек ставит тот язык, который открывает ему перспективы полноценной мыследеятельности и творческой самоактуализации. Что-либо иное значило бы отказаться от своих мыслей, т.е. от самого себя. Но это уже напоминало бы иронические «заповеди интеллектуалу»:
Понятно, что для мыслящего и порядочного человека их выполнение почти нереально.