Страшное детство
Таисия Джолли (США)
См.: Судьбы поколения 1920-1930-х годов в эмиграции. Очерки и воспоминания. Редактор-составитель Людмила Флам. – Москва: Русский путь, 2006, с.34-39.
В апреле 1943 г. по Риге разнесся слух: в концентрационном лагере Саласпилс умирают дети, вывезенные немцами из Белоруссии – надо спасать! В акции спасения приняли участие представители русской общественности, митрополит Сергий (Воскресенский), помощница игуменьи женского монастыря Е.А. Юшкевич, инспектор русских школ в Латвии К.Е. Климов. Благодаря их нажиму, а, главным образом, благодаря ходатайству митрополита Сергия, удалось уговорить немецкие власти разрешить раздать детей по семьям. Желающих оказалось много, причем не только русских; откликнулись также латыши, и даже несколько уцелевших еврейских семей, скрывавших от немцев свое происхождение. Среди этих детей оказалась и девочка Тася.
Родилась Тася в Полоцке, где рано потеряла отца; Юстин Хламенок был расстрелян советскими органами как враг народа. Мать, Ефросиния, была, по рассказам Таси, женщиной стойкой, работящей, бесстрашной и жизнерадостной. Когда в Полоцке к началу войны жизнь стала очень трудной, мать с ребенком устремились в деревню, где у нее были родные. Поселились они в избе, которую перед этим спешно покинули владельцы, бежавшие от немцев на восток. Хотя местный колхоз и разваливался, он все же давал Ефросинии возможность что-то заработать и как-то прокормить ребенка. Работала она допоздна, а девочку приходилось на весь день запирать в избе. Боясь пожара, она запрещала зажигать керосиновую лампу; Тася забиралась на печь, и тряслась от страха, под завывание совсем близко подходивших волков. Но как бы страшно ей ни было, она твердо знала, что мама вернется и тогда все будет хорошо.
Было Тасе в начале войны около пяти лет (точная дата рождения так и не была установлена), и в детской ее памяти последовательность некоторых событий путалась. Но Тася хорошо помнила приход первых немецких частей, которые благосклонно отнеслись к перепуганному населению, и позволили людям разобрать колхозный склад. «Все тогда наелись до отвала, впервые за долгое время, а на следующий день мы все были больны от этого непривычного обжорства» – рассказывала Тася.
Первая волна немцев прокатилась через их деревню и ушла вглубь страны, где продолжались военные действия, а в деревне стали появляться партизаны. Требовали еды и укрытия. За ними охотились немецкие отряды. Не раз приходилось бояться расправы. Она наступила зимой 1942-43 года, когда немецкое командование приняло решение очистить пограничную часть Белоруссии от партизан и создать там мертвую зону. О дальнейших событиях приводим выдержки из рассказа самой Таси, записанного на пленку незадолго до смерти.
…И вот однажды мы увидели приближающиеся военные части. У всех была одна и та же мысль: должно быть это войска СС, которых все так боялись. Крестьяне бросились бежать, забрав с собой скотину и все, что могли унести, но немцы нас стали настигать, поднялась стрельба. На одной из телег была женщина с ребенком, ее подстрелили; она упала с телеги, но никто даже не обратил на нее внимания. Вот что происходит, когда людей охватывает паника.
Конечно, немцы нас настигли и под ружьем повели обратно в деревню. Мертвые и раненые так и остались лежать. А к тому времени как мы подошли к деревне, мы не могли поверить глазам, какой там был ужас: немцы подожгли все избы, кроме одной. Все вокруг горело, носились обезумевшие лошади, повсюду летали искры… Нас ввели в последнюю уцелевшую избу, в которой сидели немецкие военные. Нам было сказано занять место в трех очередях и предъявить имеющиеся документы. В одной очереди были женщины и дети, в другой – старики, в третьей – евреи. После проверки документов стариков оставили в избе; ее заперли и тут же подожгли. Нашу группу под ружьем отвели в сторону, откуда мы видели, как эта изба горит. Первую группу, в которой были и дети, заставили рыть яму. Земля была замерзшая и яму вырыли неглубокую. Евреям приказали выстроиться перед ямой, и каждый из них получил по одной пуле. Они падали в яму, крича и плача. Даже после того, как солдаты набросали в яму землю, мы еще долго слышали эти ужасные стоны и крики. А старики живьем сгорели в запертой на замок избе. Забыть это нельзя.
Потом нас, детей, усадили в сани, а взрослых заставили шеренгой идти впереди. За нами, в десяти шагах, с ружьями на перевес, шли немецкие конвоиры. Переход был бесконечно долгим. Наконец, когда было уже темно, мы подошли к большому сараю, куда нас вогнали и заперли. Все решили, что и нас сожгут живьем. Поднялся плач и вой. Многих рвало, у других сделался понос, а сходить было некуда. Наутро, к нашему изумлению, двери сарая открыли и нас снова таким же образом погнали по бесконечным полям в сильную пургу. Позже я услышала, как взрослые говорили, что мы шли минированным полем. Вот почему взрослых заставляли идти впереди, а немцы шли за нами. Спасло нас от мин то, что выпал глубокий снег. Наконец мы пришли в какой-то город, где на железнодорожной станции нас, как скот, погрузили в товарные вагоны, в которых на полу была постелена солома. В этих битком набитых вагонах нас доставили в Латвию. Дальше на военных грузовиках, а в них было страшно холодно, нас отвезли в Саласпилский концентрационный лагерь. Раньше это были военные казармы, к которым наскоро пристроили бараки. Там от нас отделили тех немногих мужчин, которые были в нашей группе, а нас послали на «дезинфекцию». Заставили раздеться, бросить в один из углов всю нашу одежду, потом нас обрили и облили керосином от вшей, что было очень больно. Затем нам раздали полосатую одежду, которую явно кто-то носил до нас, в пятнах и не по росту. Потом нам выдали по одеялу и развели по баракам. Когда настал обеденный час, нас выстроили перед баракам и стали разливать бурду, которая ужасно пахла мылом, но людям было холодно и они ее хватали, чтобы согреться. Я ее проглотить не могла. На следующий день мы получили немного черного хлеба, один грамм масла и несколько граммов сахара – это был наш паек на неделю, а три раза в день нам выдавали этот ужасный суп, который я старалась выменивать на хлеб. Уборной служил огромный сортир на двадцать дыр, одна рядом с другой, грязный и вонючий, потому что большинство из нас болело дизентерией, а чтобы попасть туда, надо было пройти мимо открытой ямы с голыми замерзшими трупами. Как я боялась этой ямы, как не хотела попасть туда, когда умру.
Жизнь в бараках была ужасная, особенно ночи; нас заедали клопы, и вши, от которых не было спасения. Женщины должны были убирать бараки, стараться накормить грудных детей, а немцы младенцев отделяли, укладывали на нижних нарах и надеялись, что они умрут. И они умирали. Каждое утро из барака выносили несколько маленьких трупов и бросали в эту ужасную яму.
Вот так мы жили, но мама моя старалась не унывать, и все подбадривала других женщин из нашего села. Немцы организовали женщин в швейную бригаду. Они должны были изготовлять белье для солдат. Мама смешила этих женщин, я слышала, как они смеялись и хихикали.
Но вот наступила самая страшная ночь: ночь, когда мы потеряли наших матерей. Женщинам дали одну минуту на то, чтобы попрощаться с детьми. Потом их выстроили и вывели вон из барака. Какой тут поднялся детский вопль и крик, казалось он никогда не прекратится. Когда наступило утро, женщин стали сажать на грузовики. Тут дети начали бросаться к окнам, стараясь выпрыгнуть в них. Я увидела, как выводят мою маму. Она улыбалась и махала мне рукой. Другие женщины плакали и голосили, а мама улыбалась. Такой я ее запомнила.
Барачный ужас продолжался. К кричащим и плачущим детям, которые от отчаяния бросались с верхних нар на пол, приставили вооруженную охрану. Когда мама со мной прощалась, она меня перекрестила и сказала: «Ты не бойся. Все будет хорошо. Ты помогай своей подружке ухаживать за ребенком. А я вернусь». Я так верила маме, что не плакала, не орала, но была зла, очень зла. Я забилась в угол на самых дальних нарах и ждала маминого возвращения. Тут ко мне подошел молодой солдат из стражи и хотел меня погладить, наверное, потому, что я не плакала, как другие, а я его… укусила. Укусила за палец до крови.
Грудные дети продолжали умирать. Умер у нас на руках и тот ребеночек, за которым мы с подружкой ухаживали. Дети постарше тоже умирали. Я видела, как по утрам их трупы стаскивали с нар и бросали на пол в углу. Потом приходил военный врач, пихал каждый труп по несколько раз ногой, подписывали какую-то бумагу и после этого тела уносили. «Только бы меня так не пихали» – думала я про себя.
В один день мне стало так плохо, что я совсем не могла спуститься с нар. Помню, что я никак не могла согреться под одним одеялом, меня трясло, и грызли насекомые. Дети на верхних нарах тоже были больны и писали прямо на меня. Через день, два или три я потеряла сознание. Очнулась в теплой постели. Где я? Комната теплая, чистая. Я постаралась встать, с трудом добралась до двери – заперта. Тут я заметила, что на мне не полосатая пижама, а чулки, ботинки и чье-то слишком большое платье… Подхожу к окну и что я вижу: на дворе стоят грузовики и в них сажают детей. Тут меня взяло отчаяние: хочу выбраться, но я взаперти… стою у окна и плачу. Уже некоторые грузовики отъезжают, а я все стою и плачу. И вдруг я вижу у окна того самого молодого немца-блондина, которого я укусила. Он открыл дверь, вошел в комнату, протянул мне одеяло, завернул меня в него, поднял на руки и на ломаном русском языке сказал – поедем в грузовике. Я так обрадовалась, что даже не подумала ему сопротивляться. Он посадил меня в грузовик, сам тоже прыгнул в него и машина откатила. Какое счастье было вырваться из этого страшного места; все равно куда, лишь бы вырваться, но, конечно, дети спрашивали – к маме? И этот бедный солдатик отвечал, – да, да, вы увидите мам.
Всего в лагере Саласпис нас было около трех тысяч детей. Об этом в Риге узнали некоторые русские, в том числе моя будущая приемная мать, и через православную церковь добились разрешения у немцев разобрать выживших детей по семьям. Хотя власти запретили писать об этом в газетах, весть о нас разнеслась по Риге молниеносно. Обо всем этом мы, конечно, ничего не знали и не знали, куда нас везут. А привезли нас в женский монастырь на окраине Риги. Так я туда попала с помощью моего солдатика, который, как потом выяснилось, нашел меня без памяти на нарах, где я лежала с двойным воспалением легких, и отнес меня в лагерную больницу. Таким образом, он дважды спас мне жизнь.
В монастыре нас ласково встретили монашенки, но мы все еще не понимали, что происходит, и искали глазами наших мам. Тут я заметила мою будущую приемную мать. Она была очень красивая и энергичная. Она там всем распоряжалась: снимала детей с грузовиков, разносила их, делила на группы… И вот она подошла ко мне, спрашивает, как меня зовут, а я молчу. Тогда она посмотрела на мою бирку и сказала: «Стой здесь, и если тебя кто-нибудь спросит, скажи, что тебя уже взяли». Я не могла понять, что это значит, но все равно за ней следила. Очень она мне понравилась, такая привлекательная, милая, все время улыбается. Потом она привела одного мальчика постарше из нашего барака, того, который внезапно оглох после того как нас разлучили с матерями. Еще чуть позже она принесла маленького золотушного мальчика и посадила его рядом с нами у стены. Он был завернут в одеяло и в руках у него была зажата маленькая тряпичная кошечка, грязная, как земля, но из рук он ее не выпускал. Мальчик был так слаб, что не стоял на ногах. Потом к нам подошла еще одна красивая дама. Моя будущая приемная мать сказала ей что-то, нас взяли за руки, вывели на улицу и посадили в такси. Дама в красивой одежде поехала с нами, а моя приемная мать осталась дальше заниматься привезенными детьми, их раздачей по семьям.
Нас везли по Риге. Из окна машины мне казалось, что я на небе. Светило солнце, по улицам разгуливали люди, дети играли в мяч или прыгали через скакалочку, пели птицы; все были такие спокойные, как будто и не было войны. Я даже подумала: может я умерла и проснулась в раю?
Нас подвезли к одному дому и мы поднялись в квартиру, которая показалась мне очень большой и красивой. А мы все жались друг к другу, не зная чего ожидать. Но тут вышел из одной комнаты мужчина, мой будущий приемный отец, а с ним маленький песик, который принес мне мячик. Для меня это была такая радость, какой я давно не знала. Я стала бросать мячик, а песик ловил и возвращал.
Позже из школы пришла моя новая сестра, в форме с косичками. Она тоже показалась мне очень красивой и славной. Она стала показывать нам книжки с картинками, пыталась разговаривать с нами, но мы все молчали.
Дама, которая с нами ехала, переоделась, решила нас искупать и вымыть специальным мылом, чтобы избавиться от вшей. Одежда наша была до того грязная и полна насекомыми, что она брала ее щипцами и жгла в печи. Эта дама оказалась сестрой моей приемной матери, она взяла себе этого больного золотушного мальчика, а мальчика постарше – друзья моих новых родителей… Сразу после ванны нас уложили спать на составленных вместе креслах в комнате моей новой сестры. Мы мгновенно заснули. Сестра говорила потом, что все подходила ночью к нам слушать – дышим мы или нет. Первый раз за столько времени, на чистых простынях, в теплой постели, мы всё спали и спали.
***
Так началась Тасина новая жизнь. Всего из Саласпилса в Ригу было привезено около двух тысяч детей. Организм многих был настолько подорван голодом и болезнями, что далеко не всех удалось выходить. Тасиных приемных родителей звали Сергей Николаевич и Зинаида Петровна Черновы. Они предпринимали попытки найти след Тасиной матери, связаться с ней, дать знать, что девочка жива и в безопасности. В конце концов, было получено уведомление, что Ефросиния Хламенок «скончалась от сердечного заболевания» в концентрационном лагере Люблин-Треблинка. Такое же стандартное извещение было получено о матери мальчика, которого усыновила сестра Зинаиды Петровны. Горю Тасиному не было предела и осталось оно глубокой раной на всю жизнь.
Из Риги Тася с семьей Черновых попала сначала в Германию, потом в Марокко, а затем в Соединенные Штаты. В Коннектикуте она познакомилась со своим будущим мужем, физиком Томасом Джолли, с котором в дальнейшем переехала в Нью-Йорк, где работала преподавателем французского языка. Потом они с мужем уехали в Калифорнию. Там у них родилось двое детей. Поселились сперва в Пало-Алто, потом в городе Окдейл, куда в начале 80-х стали приезжать из СССР баптисты-пятидесятники, которых Тася всячески опекала: помогала им с языком, получала для них государственные пособия, устраивала на работу, обеспечивала одеждой и всем необходимым, занималась их здоровьем, одновременно работая в больнице медсестрой. Впрочем, еще раньше, Тася с мужем взяли на свое попечение семью беженцев из Вьетнама. Когда в 2001 г. Тася скончалась г. от рака, ненадолго пережив своего мужа, на кладбище, где она раньше сама посадила березки, собрались преимущественно вьетнамцы и русские. Русские провожали ее хоровым пением, а среди детворы вьетнамского происхождения было четверо ее внуков: Тасин сын женился на одной из дочерей «усыновленной» его родителями семьи сайгонских беженцев.
