Заложник Гестапо
Кирилл Мункевич
Газета «СМ», 1998, №№144, 146, 147, 148, 149, 151, 152.
Из дневника Кирилла Мункевича, узника Рижской центральной тюрьмы
12.09.42 —10.11.43 гг.
Литературная запись Леонида КОВАЛЯ
Биографическая справка
Предлагаемые дневниковые записи — уникальный исторический документ. К сожалению, о времени гитлеровской оккупации Латвии написано, а тем более издано, непростительно мало. Непростительно, если учесть, что то кровавое время искажается, обеляется любителями выдавать черное за белое.
Кирилл Мункевич (1879—1950), известный рижский адвокат, родился в Салдусе, в крестьянской семье. Отец — Георг Микелевич Мункевич, латыш, мать Мункевич Билла Екабовна, урожденная Зоммерфельд, немка. В семье было восемь детей. В живых осталось трое.
С восьми лет Кирилл совмещал учебу в народной школе с пастушеством. В 1899 году окончил Балтийскую учительскую семинарию. Преподавал в школе, в Берзауне. 1 января 1901 года переехал в Россию. Увлекся сельским хозяйством. Окончил в Горках под Могилевом сельскохозяйственное учебное заведение.
В 1907 году в Лиепае женился на Марии Николаевне Шперлинг, немке. От этого брака родилось четверо детей. Дочери Александра (1908), Вера (1909), Евгения (1912) и сын Леонид (1918).
Кирилл Мункевич работал управляющим имениями у разных знаменитых в то время помещиков, затем вплоть до 1921 года — агрономом-педагогом. В 1921 году вернулся в Латвию. Работал старшим агрономом министерства земледелия и одновременно учился на юридическом факультете Латвийского университета. Получил степень магистра права. С января 1928 года вплоть до своей смерти работал в адвокатуре, был юрисконсультом министерства образования, откуда ушел в знак протеста против политики правительства в области образования, которая живо напоминает сегодняшнее направление дел в этой области. После войны стал членом оргбюро коллегии адвокатов, затем членом ее коллегии.
Посвящается памяти дорогой дочери моей — Неплюевой Веры Кирилловны, урожденной Мункевич, павшей от рук немецких фашистов на заре 5 января 1944 года, в лесу, в окрестностях Риги.
12 сентября 1942 года, суббота, 8 часов утра. Арест
Я шел от знакомых, где ночевал, к себе домой. Шел со стороны ул. Бривибас, переименованной в Гитлерштрассе, завернул на ул. Лачплеша, по левой стороне, к своему дому №36, в котором моя семья занимала пятикомнатную квартиру. Я отпер дверь своим ключом, вошел в переднюю. Едва я успел закрыть дверь, как между мной и ею оказались два молодых человека в форме гестапо. Один из них обратился ко мне на латышском:
— Мы из полиции безопасности и должны произвести в вашей квартире обыск. Вот ордер! — В ордере было сказано, что после обыска меня и мою жену Марию Николаевну следует доставить в геотапо.
Вместе со мной в квартире проживали мой сын Леонид и дочь Вера с мужем Владимиром Неплюевым. Я в ходе обыска попытался пройти в комнату дочери, но меня туда не пустили. У двери комнаты дежурил гестаповец. «Вера там», — шепнула мне жена. Обыск длился с 8 до 11 часов.
После обыска, в ходе которого ничего компрометирующего меня не было найдено, мою жену, дочь и меня отвели в гестапо, бульвар Райниса 6, на допрос. Да, чуть не забыл. Вместе с нами был препровожден в гестапо некто Николай Наглис, который накануне обыска был у моей дочери и в это утро оказался в нашей квартире. В гестапо нас рассадили в одной большой проходной комнате, но так, чтобы мы не могли общаться друг с другом. Вскоре я заметил, что г-н Наглис чувствует себя здесь как дома. Он даже перекидывался кивками головы с проходившими мимо гестаповцами. А дочь выдавала его мне за своего человека, друга своего мужа Владимира Неплюева, с которым они распивали напитки, конечно крепкие, которые в изобилии приносил этот «друг дома». Но посмотрим, что же будет дальше.
12.09.42. 12 часов пополудни. В гестапо
Минут через тридцать после нашего прихода в гестапо меня вызвали и повели вниз, в подвал здания. Здесь меня принял человек, которого я раньше хорошо знал, — г-н Лагздыньш служил судебным исполнителем при Рижском окружном суде. Меня тщательно обыскали и положительно все отобрали — подтяжки, ножик, вязаный шелковый кисет на серебряных кольцах для мелкой металлической монеты, даже гребешок. Карманный кожаный портфель с 400 марками немецких денег и паспортом у меня отобрал агент гестапо Вилциньш при обыске на квартире. Лагздыньш высокомерно и торжествующе посмотрел на меня и, не задавая вопросов, приказал караульному:
— В седьмую камеру!
Узким подвальным коридором меня повели в самую заднюю часть подземелья. По обеим сторонам коридора — двери, закрывающие вход в бункера — каменные мешки для заключенных. В конце коридора дверь с цифрой 7. Значит — мой бункер - мешок. Караульный большим сквозным ключом открыл дверь и изысканно-вежливо произнес:
— Пожалуйте!
Я вошел в бункер. Дверь захлопнулась. Бункер представлял помещение 7 футов длины, 5 футов ширины и 8 футов вышины. Пол цементный. Под самым потолком — небольшое продолговатое оконце с железной решеткой. Кроме железной кровати в бункере имелась деревянная скамейка длиною в 2 метра. В бункере был тусклый полумрак. Холод и сырость очень скоро сковали мое тело — меня взяли из дому в одном пиджаке и в рубашке без жилета. За окном послышались шаги множества людей. Я встал на скамейку и, стоя на цыпочках выглянул в окно. Среди заключенных, мужчин и женщин, выделялся мужчина с обезображенным от побоев лицом. Я присмотрелся и тут же узнал частого гостя Неплюевых фотографа Антона Яблонского. и он здесь? Я ничего не понимал...
13 сентября 1942 года, воскресенье. Вопросы без ответов
Первая бессонная ночь в бункере настроила меня на весьма пессимистический лад. Я терялся в догадках. Почему я здесь? Почему вместе со мной взяли мою жену и дочь? Кто такой Наглис? Антон Яблонский здесь. Неизвестность повергла меня в уныние. А холод мучил беспощадно. В 13 часов подали обед. Граммов 100-150 хлеба и какой-то баланды, холодной, с отвратительным запахом. Ложки не дали. Прихлебнул немного прямо из миски...
14 сентября 1942 года, понедельник. Круг лиц расширяется
Весь день прошел в ожидании допроса... А от холода я просто изнемогал. Стал звать караульного. Он появился в камере, резко спросил: чего надо?
— Замерзаю. Позовите кого-нибудь из старших.
— Обойдетесь! Не на курорте!
У меня в кармане была непочатая пачка сигарет «Rīga». Я протянул ее караульному. Он без слов взял ее, буркнул: ладно, передам начальству.
...На дворе послышались шаги. Со всеми предосторожностями поднялся на скамейку, выглянул в окошко. По двору по кругу шли пять женщин двух из них я узнал — Викторию Яблонскую, жену фотографа Антона Яблонского, и Марию Москаленко, жену известного в Риге лошадника и наездника ипподрома Москаленко, приятельницу моей дочери Веры. Я вздрогнул от страшной догадки, пронзившей мой мозг...
Вечером Лагздыньш сам принес мне в камеру одеяло.
На допрос меня так и не вызвали. Еду дали только раз, часов в 14, — миску супа и кусочек хлеба.
В ночь с 14 на 15 сентября. Виселица
Всю ночь в коридоре слышались шаги... Кого-то тащили по полу, кто-то дико кричал, стонал, кто-то с кем-то боролся... Особенно поражал женский голос... Я закрыл уши руками, чтобы не слышать стона несчастной женщины... Спать я не мог. Поднялся на скамейку и в предрассветных сумерках увидел у глухой стены соседнего дома два столба с перекладиной, с которой свисала веревка. В груди что-то кольнуло, похолодело. Кого же здесь ночью вешали? Тревога овладела мною.
Между тем уже рассвело, и вдруг из-под кровати выбежала мышка. Боже, как я обрадовался этому живому существу.
Когда меня вели в уборную, я кашлянул у дверей бункера, в котором сидела моя дочь. Она мне ответила тем же. «Слава Богу, она жива!»
Днем через окошко увидел во дворе свою жену на прогулке. Стало легче.
16 сентября 1942 года, раннее утро. «Черная Берта»
Рано утром во дворе послышался шум въезжающей машины. Поднялся на скамейку и увидел «Черную Берту» — крытую машину, которая вызывала ужас у рижан. В ней гестаповцы увозили людей на расстрел. Чаще всего — в лес Бикерниеки. За кем она пришла сегодня, это сводница смерти?
Часов в 12 караульный постучал в мою дверь и крикнул:
— Велели передать — вас допросят сегодня или завтра утром!
Снова шум во дворе. Я выглянул: семеро мужчин, возраст 18-25 лет. У двоих вспухшие от побоев лица, черные кровоподтеки. Поодаль я увидел Викторию Яблонскую и Марию Москаленко. Моей дочери на прогулке не было. Ей вообще запрещено? Что же объединяет этих женщин с Верой?
17 СЕНТЯБРЯ 1942 ГОДА. ДОПРОС В ГЕСТАПО
Утром я услышал за дверью голос: «Здесь седьмая камера?» Караульный открыл дверь. Рядом с караульным стоял одетый в немецкую форму молодой человек, который обратился ко мне по-латышски:
— Вас требуют наверх к инспектору на допрос!
Поднялись с провожатым тремя лестницами и вошли в большую комнату. За тремя массивными письменными столами сидело по одному гестаповцу. Меня подвели к среднему столу, за которым сидел инспектор латышского отделения гестапо, мужчина лет тридцати пяти, в очках. Я узнал в нем бывшего до оккупации члена Елгавкого окружного суда по уголовному отделению Миленбаха, переменившего свою фамилию на Силиса, следуя призыву Улманиса сменить нелатышские фамилии на латышские.
Миленбах-Силис приподнялся со своего места и, пытливо глядя на меня, произнес:
— Вот, видите ли, при каких обстоятельствах приходится теперь с вами встречаться!
— Да, всякое бывает, и разное случается в жизни, — ответил я инспектору, глядя на револьвер, который он как бы демонстративно положил на стол передо мной.
Инспектор взглянул на меня Юпитером:
— Ну, рассказывайте свои дела!
— Дел у меня нет никаких. Я жду от вас сведений: почему я арестован и нахожусь в заключении уже пятый день, — ответил я спокойно, глядя прямо в глаза гестаповцу.
В ответ на мои слова он разразился притворным хохотом, а затем ехидно произнес:
— Ну, ну, ну! Самый главный вожак и ничего не знает. Не играйте комедию! Предлагаю все чистосердечно рассказать — и для вас, и для ваших сообщников так будет лучше. Все ваши друзья во всем признались и подробно обо всем рассказали. Так что напрасно вы запираетесь!
— Не знаю, о каких сообщниках вы говорите. В моей адвокатской работе никаких сообщников нет и быть не может. Титул вожака, которым вы меня наградили, мне не подходит. У меня был обыск, после которого арестовали меня, мою жену и дочь. Я не знаю причин обыска и ареста.
— Что вы притворяетесь, господин бывший адвокат! — вскипел инспектор. — Вы в своей квартире прячете наших врагов, бежавших пленных красноармейцев, коммунистов, снабжаете их одеждой, продуктами и помогаете пеправить за линию фронта и в латгальские леса — к большевистским партизанам! Свой костюм, почти новый, вы дали бежавшему из плена офицеру Красной армии, который сколачивал ряды вооруженных бандитов! Чаи с ним распивали! О положении на фронте беседовали! Слушали советские радиопередачи! И после эго вы здесь врете, что ничего не знаете! Вы сами затягиваете петлю на своей шее!
— Повторяю, мне ничего не известно о бежавших из плена красноармейцах и их местонахождении. Никогда никого я не снабжал одеждой и продуктами, — твердо стоял я на своем.
— А вот ваша дочь Вера Неплюева чистосердечно во всем призналась и утверждает, что вы обо всем знали! Врет ваша дочь? Хотите очную ставку с дочерью? Можем устроить! - И он приказал караульному: — Приведите Веру Неплюеву!
Минут через десять привели мою дочь. Она еле передвигалась. Ее лицо было покрыто следами побоев, пыток. Веру посадили так, чтобы я не мог ее видеть, не поворачиваясь в ее сторону.
— Вот, Неплюева! — начал инспектор. — Ваш отец отрицает все, что вы говорили следователю. Он даже не признает, что подарил костюм бежавшему офицеру. Кто же из вас врет?
Вера посмотрела на следователя (я это ощутил кожей) и, глядя ему в глаза, твердо ответила:
— Отец ничего не знал.
— Отец ничего не знал, а бежавший преступник разгуливает в его костюме! — Гестаповец подошел к Вере, я ощутил его прерывистое дыхание и невольно повернулся. Миленбах-Силис налился кровью: — Ваша версия рассчитана на простаков, мадам Неплюева!
— У отца есть несколько костюмов, которые он не носит, — твердо настаивала на своем Вера. — Мать обычно отдает эти костюмы бедным людям. Один из них я выбрала, лучший, и передала для пленного. Я об этом уже говорила на допросе.
Гестаповец заглянул в бумаги и продолжал:
— Вы показывали, что отец заходил в вашу комнату и распивал чаи вместе с бежавшими преступниками. Вы не станете этого отрицать?
— Отец часто заходил в нашу с мужем комнату, когда у нас бывали гости. Мы пили чай и вели обычные разговоры, которые не касались политики. Бежавшего пленного я представила отцу как шофера немецкого офицера из Даугавпилса. Я никогда не говорила отцу, что у нас могут появиться бежавшие пленные. Вместе с нами отец никогда не слушал по нашему приемнику московские радиопередачи. Отец знал, что я ношу продукты и собираю старую одежду для организации, помогающей русским пленным, которая действовала при рижском православном Кафедральном соборе и состояла из духовных и светских лиц. Организация действовала легально, потом ее закрыли и запретили. После закрытия организации мы с отцом никогда не вели разговоров о помощи пленным, — Вера говорила спокойным уверенным голосом.
18 СЕНТЯБРЯ 1942 ГОДА. В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ
Мы вышли из ворот гестапо вечером. Вооруженные провожатые, словно идя навстречу моему тайному желанию, повели нас мимо оперного театра — здесь я в течение девяти лет был юрисконсультом, мимо университета — моей альма-матер. Я мысленно прощался со своим прошлым, со всем, что мне было дорого в этом городе... На улице Кришьяна Барона мы сели в трамвай — часы на здании Даугавпилсского вокзала показывали 19.30. Пока трамвай N 3 вез нас к Матвеевскому рынку, я мысленно восстанавливал череду последних дней и событий. И первая мысль, ударившая меня как обухом: кто мог предать Веру? Перед моим мысленным взором прошли все ее гости... Кто из них?
У Матвеевского рынка вооруженные наши спутники приказали нам выйти, и мы пешком, через полотно железной дороги, Матвеевское кладбище прошли к Центральной тюрьме. Пропустили нас по словесному паролю конвоиров. У ворот я увидел группу людей, большинство женщины. При тусклом свете фонаря я издали узнал свою дочь, Марию Москаленко... А где же моя жена?
У входной двери в первый корпус стоял молодой человек в одежде латышских айзсаргов, но без наплечников. Нас пропустили, и мы оказались в длинном коридоре, довольно ярко освещенном. Здесь нас с Блицаном разделили — впоследствии я узнал, что этот молодой человек был частым гостем у Яблонских. Конвоир приказал мне стать лицом к стенке. Я успел заметить, что у противоположной стенки выстроены в шеренгу человек пятнадцать — евреев. Вдоль стенки прогуливался молодой охранник и вполголоса отдавал команды:
— Присесть! Встать! Присесть! Встать!
Некоторые из узников в изнеможении упали на пол, но это не остановило охранника, он продолжал с нескрываемым наслаждением отдавать свои команды, подбадривая падающих пинками сапога.
Меня ввели в затемненную комнату. Тщательно обыскали, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали во всех ракурсах. Затем меня провели в другое помещение, приказали догола раздеться и взвесили... Когда я оделся, меня снова повели по коридору. Мы остановились у камеры N 30.
Камера N 30 — камера-распределитель. Отсюда наутро меня перевели в камеру N 22. Следует заметить, что в камере N 30 большинство заключенных составляли русские — русский язык преобладал в разговоре. И там, и в новой камере на меня люди буквально набросились с вопросами — как там, на воле? что на фронте? По настроению людей я понял, что они не принимают новую власть, верят в победу Красной армии:
— Скоро ли задавят эту проклятую фашистскую гидру?
Этот вопрос люди ставили скорее с восклицательным, чем с вопросительным знаком.
19 сентября 1942 года. Сокамерники. Снова допрос
В камере люди знакомятся сразу. И вскоре я знал, кто мои сокамерники: бухгалтер одного рижского кооператива Абикукс, учитель Рижской польской школы Шкершкан Франц, знавший меня в то время, когда я работал в министерстве народного просвещения, еще один бухгалтер, из Лиепаи, по фамилии Пизик. С этими людьми я быстро нашел общий язык. Когда утром меня обстригли под нулевку, нас уже трудно было отличить друг от друга.
Кормили нас так, чтобы душа держалась в теле: на завтрак эрзац-кофе и кусочек хлеба, на обед тарелка жидкого картофельного постного супа, на ужин еще пол-литра супа непонятного происхождения. Деревянные нары опускались только на ночь. Едва я оказался на нарах, мой сосед вполголоса спросил меня:
— Надеешься выйти живым?
— И, не дожидаясь ответа, сам себе ответил: — Отсюда это почти никому не удается. Надо быть твердым как камень.
Среди сокамерников выделялся своей наружностью и поведением ученик Рижской средней русской школы, грек по национальности, фамилию которого я, к сожалению, никак не могу вспомнить. Он переходил от одной группы людей к другой, бродил, погруженный в себя, прислушивался к чему-то, может быть, к биению своего сердца. Этот юноша был советским партизаном, схваченным немцами у железной дороги между Ерсикой и Даугавпилсом при попытке взорвать путь перед проходом немецкого военного эшелона... Вскоре этот юноша был уведен на расстрел.
В 12 часов пополудни в камеру был помещен новый узник, эстонец, по фамилии Ломм или Ламм. Он говорил только по-эстонски. Одет был в одни лохмотья, без обуви, ноги были обмотаны тряпками. Это был мужчина лет 35-40, крепкого телосложения, обросший густой рыжей бородой. Общими усилиями удалось выяснить, что он партизан, схваченный в Лубанских лесах. Мы накормили этого человека, употребив все свои запасы. Забегая вперед, скажу, что этот мужик ночью шарил по чужим сумкам — голод терзал его. Сокамерники, правда, примерно наказали ночного вора.
После обеда меня вызвали на допрос. Он проходил прямо в коридоре. Вели допрос два айзсарга. Когда подошел к столу тот, что постарше, Зевсом взглянул на меня, иронически улыбнулся и стал записывать мои данные. Узнав, что я занимаюсь адвокатурой с 18 января 1928 года, он сделал удивленное лицо: за что же вас арестовали?
— Это пока неизвестно и мне самому, — ответил я.
— Без причины никого не арестовывают, в тюрьму не сажают! Что же вы делали при большевиках?
— Был адвокатом, как и до них.
_ Этого достаточно! Вы служили большевикам! Довольно!
Я вернулся в камеру. Этот краткий допрос встревожил меня и лишил сна. Я лежал на голом деревянном топчане и слушал саму ночь. Во дворе то и дело раздавались выстрелы.
23 сентября 1942 года. Меня вызывают с вещами
Что самое страшное в тюрьме? Ожидание судьбы? Приговора? Вызова на допрос? Я вскоре убедился, что самое страшное — это текущие один за другим дни полного безделья. Ты не знаешь, куда себя девать, тебя одолевают апатия и безысходность. Из нашей камеры одному Абикуксу повезло: знакомый надзиратель устроил его на работу. Говорили, что работу можно получить за взятку...
23 сентября, к вечеру, меня вызвали, как было приказано, со всеми вещами. Я всполошился, не на шутку заволновался. Что это значит — со всеми вещами... В коридоре уже стояло человек восемь, тоже с вещами. Караульный выстроил нас в одну шеренгу и стал каждого тщательно обыскивать. Тут появились два старших надзирателя, и в одном из них я узнал своего клиента по одному юридическому делу — Залитиса. «Куда это нас?» — успел спросить у него, когда мы тронулись с места. «Не волнуйтесь, вас переводят в рабочий корпус, там вам будет лучше», — ответил он. Я понял, что уйду отсюда не скоро, если вообще когда- нибудь выйду на свободу.
Семь человек отправили в верхний этаж рабочего корпуса. Мне было приказано остаться внизу и занять нижнюю нару N 7. Моим соседом оказался Янис Индрикович Вейде, рижский торговец фруктами, мы с ним потом очень подружились, у меня есть записи его тюремной эпопеи.
Мне выдали залатанную полосатую одежду, лапти и портянки. Я стал постоянным обитателем рабочего корпуса Центральной тюрьмы.
В двух отделениях-этажах рабочего корпуса томилось до 600 человек. Скученность — невыносимая... Бесчинствовали надзиратели. Они в отсутствие заключенных устраивали шмоны-обыски. После них помещение имело вид страшной разрухи — как будто здесь побывали грабители. Исчезали личные вещи — носовые платки, носки, перчатки, полотенца...
Особенно бесчинствовал старший надзиратель Михельсон. Это было грубое и жестокое животное, безжалостное и... глупое. Его любимое изречение было «Не дуй в п...у пепел!» Он употреблял его по всякому случаю. сам дико над ним смеялся и не щадил никого, кто попадался на его пути.
Середина октября 1942 года. Кое-что проясняется
К середине октября в рабочий корпус были переведены фотограф Антон Яблонский и сапожник Федор Губко. Яблонского поместили в нашу нижнюю камеру. Антона и его жену Виктоию я часто видел в гостях у моей дочери. Федора Губко я увиел впервые здесь, в тюрьме. Гестапо проявило себя не с самой мудрой стороны, дав нам возможность встречаться! То, то я узнал от моих новых сокамерников, повергло меня не то то в уныние, а в состояние, казалось бы, безвыходное. Я понял, что надо мной занесен дамоклов меч и должно произойти чудо, чтобы он не сработал.
Но обо всем по порядку. Все началось с ареста бежавшего пленного, того самого, которого дочь выдавала за шофера из Даугавпилса. Назову его инициалы — И. Р. Сначала он скрывался на квартире Москаленко, затем был переправлен к Яблонским, на Бривибас 26. Здесь И.Р. заболел воспалением легких. Квартира находилась в доме, принадлежавшем присяжному поверенному Гаману. Дворничиха дома (Козловская) активно включилась в тайную борьбу с оккупантами: доставала лекарства, приносила продукты... Теперь и она, и ее муж тоже содержатся в первом корпусе тюрьмы.
После выздоровления И.Р. моя дочь Вера перевела его в нашу квартиру, где, как я уже сказал, по отдельному ордеру проживала семья дочери: она иеё муж - ресторанный певец Владимир Владимирович Неплюев. И.Р. занял комнатку, предназначенную для домработницы, оказавшуюся свободой, так как прислугу мы не держали.
— Мой земляк, он часто ездит из Даугавпилса в Ригу, возит высокое начальство, пусть погостит, — представил мне своего друга Владимир.
Было это в марте 1942 года. 4 преля, подозревая предстоящий налет гестапо, Вера перевела И.Р. к Москаленко, а затем к Губко, проживавшему в Мосовском форштадте. Здесь он в июле 1942 года был схвачен гестаповцами. Не выдержав пыток, И.Р., как мне сказали Яблонский и Губко, назвал все свои явки и всех участников организации.
Но кто же выдал И.Р.?
На этот вопрос ответа не было.
Между тем из рассказов моих друзей по несчастью стало ясно, что гестапо уже вычислило главного руководителя организации. Теперь оно, гестапо, искало доказательств и свидетельств, которые могли бы утвердить бесспорность выдвинутой версии.
5 декабря 1942 года. Пытки. Допросы
Открою карты: в гестапо были уверены в своей версии — главным руководящим лицом в «накрытой» организации был ваш покорный слуга, т. е. я, Кирилл Мункевич, не последний в Риге адвокат.
Гестаповцы стали собирать материал для подтверждения своей версии. И пока шел сбор материалов, меня на допросы не вызывали фактически с 17 сентября. Зато сбор материалов, которые должны были меня изобличить, велся присущими гестапо методами — пытками, шантажом, истязаниями заключенных. Мне стало известно, что мою дочь, Яблонских, Москаленко, Губко, Козловских непрерывно допрашивали... Я был свидетелем того, каким возвращался с допросов Яблонский: тяжело избитый, с опухшим от побоев лицом, с висящими, как палки, руками... Придя в себя, он рассказывал, как ему выкручивали руки, что причиняло невыносимую боль, он терял сознание... Его обливали водой и снова пытали, пытали... После очередного допроса Антон буквально вполз в камеру на четвереньках, даже стоять он был не в силах. Его словно парализовало, разговаривать не мог, подошвы ног были багрово-синие, зубы выбиты... И другие люди, арестованные по этому делу, оставались людьми, несмотря на пытки и истязания... Этим мужественным людям, мученикам гестапо, я обязан жизнью.
5 декабря 1942 года, вторая половина дня. Первый допрос в тюрьме
— Мункевич, на допрос! — неожиданно услышал я голос надзирателя. Меня повели длинным коридором, поставили лицом к стенке у дверей одного из кабинетов. Стоял я так довольно долго — около часа. Из дверей вышла моя дочь, она шла, шатаясь и ничего не замечая вокруг. Тотчас позвали в кабинет меня. На столе перед следователем лежала объемистая папка. Я успел прочесть имя следователя — Роберт Райт. Он вдруг встал и сказал, что отлучится на пять минут... Прошло пять, десять, пятнадцать, двадцать минут — следователь не возвращался... Я понял, что меня испытывают и следят за моим поведением. Я сидел свечой... Дверь внезапно распахнулась, и быстрыми шагами вошел следователь. Он углубился в чтение бумаг. Казалось, он был чем-то недоволен, даже расстроен, потом стал задавать мне самые банальные вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, адрес, профессия и т. п. Все это уже имелось в деле... Почему же он ведет себя так, словно ему не о чем со мной говорить? Ему, дескать, и так ясно, кто перед ним. Он может вынести свой приговор? Отправить на виселицу. В Бикерниекский лес. Мы встретились взглядами. Глаза следователя безучастно скользнули по мне: дескать, о чем с тобой говорить...
— Пожалуй, на сегодня хватит, — вдруг сказал он и нажал на кнопку звонка, не внося ни одного слова в протокол допроса. Мне стало не по себе...
Конец января 1943 года. Слухи о смерти жены
В конце января 1943 года до меня дошел слух, что моя жена, Мария Николаевна Мункевич, после одного из допросов умерла, не приходя в сознание... Через день то же самое передали мне о дочери Вере... Я изнемогал от неизвестности. Но мир не без добрых людей, и в тюрьме тоже.
Помощник старшего надзирателя Александр Свикис, видя мои мучения, сжалился надо мной и пообещал всё узнать. Он мне и сообщил, что жена моя жива, а вот дочь моя находится в бессознательном состоянии после допроса и вот уже пятый день лежит в подвальной камере третьего больничного корпуса. С помощью того же Свикиса и надзирательницы прачечной, где Вера работала, и при содействии бывшего частного поверенного, а ныне — дворника больничного корпуса заключенного Карла Дзениса мне удалось передать Вере собранные моими сокамерниками продукты... Помогла поставить ее на ноги санитарка больничного корпуса — русская женщина, фамилию которой я, к великому моему сожалению, никак не могу вспомнить.
В ночь с 4 на 5 мая 1943 года. Расстрелы, расстрелы...
Ночью мне пришла в голову мысль записать даты расстрелов, которые состоялись за время моего пребывания в тюрьме. Это были расстрелы без суда, по воле гестаповских чинов разного ранга. Человека вызывали на допрос и по распоряжению следователя увозили на расстрел...
Итак, сколько же их, расстрелов, на моей памяти?
Первый такой ночной вывоз обреченных в Бикерниеки произошел в ночь с 22 на 23 октября 1942 года. От надзирателей мы утром узнали: увезли из тюрьмы 90 человек — мужчин и женщин. Вторая акция произошла в ночь с 21 на 22 ноября — увезли 85 обреченных. В следующий раз, в ночь с 14 на 15 декабря, было расстреляно 35 человек. После этого наступило некоторое затишье.
Никогда не забудется мне ночь с 4 на 5 мая 1943 года. В два приема из рабочего корпуса вывели 40 человек, а из всей тюрьмы — 238 мужчин и женщин. Из нашей нижней камеры забрали старшего лейтенанта Яунзема, инспектора народных школ Яниса Лагздыньша, директора Рижской русской школы Макарова, трудового крестьянина Покулиса, работника НКВД Якубовича и других... Мужественно шли на смерть Яунзем, Лагздыньш, Якубович... Они не выказывали никакого страха, ободряли других... Они вышли из камеры твердой поступью, гордо подняв голову, отпуская едкие слова-проклятья в адрес палачей... Лагздыньш перед самым выходом из камеры вдруг громко произнес: «Подождите, ребята, я сперва свой бутерброд съем, не оставлять же его этим палачам!..» Мы прощались молча... Каждый из нас в этот момент думал о том, что и он может оказаться у порога смерти... Директор школы Макаров перед выходом из камеры упал в обморок... Надзиратели вынесли его на руках...
На следующий день, 5 мая, к вечеру по тюрьме разнесся слух, что в лесу приговоренные вступили в схватку с палачами...
Иногда приговоренных к расстрелу собирали всех вместе в подвальном помещении с наглухо закрытыми дверями и окнами. Помещение не освещалось... Люди томились в темноте стоя, тесно прижатые друг к другу...
Групповые расстрелы проводились не только в окресностях Риги, в лесах — Бикерниекском, Саласпилсском, Катлаалнском - и в восьми километрах по шоссе в сторону Елгавы. Расстрелы в одиночку производились на месте, во дворе тюрьмы - во время прогулок мы видели в глухой стене следы от пуль на высоте человеческого роста. Выводили на расстрел не только из тюрьмы, но и прямо из гестапо и полицейских участков.
После ночной экзекуции в ночь с 4 на 5 мая я заболел общим потрясением нервной системы и слег. Через тюремного фельдшера Брейкша добился осмотра врачом Петкевичем... Он долго советовался с начальством. Очевидно, я был еще нужен живым, и меня перевели в больницу.
10 мая 1943 года. Откровения убийц
10 мая я был переведен из рабочего корпуса в больницу. Состояние мое было тяжелым, не мог передвигаться. Меня одолевали ночные кошмары. Надо отдать должное врачу Петкевичу: он многих спас, много сделал для того, чтобы сохранить мне жизнь... Постепенно я стал вникать в жизнь больницы, ее тайны, познакомился с ее контингентом... В одной из подвальных комнат томились 30 женщин-евреек из Рижского гетто. Среди них была одна из моих бывших клиенток Вера Вульфсон. Ее муж, оптик по профессии, был расстрелян в январе 43-го года... Еврейки содержались на ликвидационном режиме. Они получали одну треть и без того голодного пайка узника... Медицинскую помощь им оказывать было запрещено...
В камерах-палатах содержались вместе и политические, и уголовники. Последние чувствовали себя хозяевами, отличались безудержным бахвальством, грубостью, жестокостью... Ох, с каким наслаждением и в каких выражениях они передавали свои отвратительные похождения! В нашей камере среди 21 заключенного было шесть уголовников, доставленных из Рижской срочной тюрьмы. Все они были местные, молодые, лет 19-25, некоторые из них прошли службу в латышском легионе или полицейских частях.
Некто Б., фельдфебель, весьма нахально-колоритно хвастал тем, как он в столице Белоруссии, Минске, был очевидцем и прямым участником расстрелов советских офицеров, попавших в плен к немцам... Бравый фельдфебель рассказывал, как он в открытой грузовой машине отвозил в концлагерь жен и детей офицеров и на глазах детей насиловал их мам...
Другой уголовник, некто М. из Мадонского района, сын владельца мельницы, в разных местностях Белоруссии и здесь, в Латвии, непосредственно участвовал в расстрелах евреев.
— Мы, — говорил он — прибывали на места расстрелов заранее. Перед выездом изрядно выпивали, и на месте до пригона или доставки на машинах (были такие голубые автобусы у Виктора Арайса) тоже причащались. Напитки давали даром и вдоволь — разных сортов, от простой водки до довольно дорогих коньяков и ромов. Закуски тоже были вкусные... Старший наблюдал, зорко наблюдал, чтобы мы не перепились еще до ликвидации жидов... После ликвидации можно было пить и закусывать тут же, на месте, вволю, пока заполняли ров с расстрелянными жидами и засыпали землей... Старший, руководитель расстрелов, хвалил нас за то, что метко, ловко и хорошо работаем. Евреев доставляли на места расстрелов уже раздетыми или заставляли раздеться на месте. По команде. Еврейки, знаете, были молодые, хорошенькие... Я бы их раньше того-с, и потом уже конец... Старший по команде ставил всех лицами к выкопанному рву, и по знаку старшего мы все — бах, бах — и нету их, жидов... Тех, которые корчились на краю рва, приходилось спихивать ногой в яму, иногда потратив еще одну пулю. Детей кончали наперед... Ой, как жидовки-матери выли, сопротивлялись, не отдавали демей и проклинали нас... Плач, крик детей. Жутко всё же было... Если бы не водка, не выдержали бы нервы... Теперь еще так и мерещатся перед глазами эти картины расстрелов... Ночью совершенно спать не могу. Нервы сдают... Вот почему я и пью этот отвратительный денатурат... Только в опьянении кое-как нахожу покой...
Вторая половина июня 1943 года. Легионеры-дезертиры и неверные жены
В тюремные камеры постоянно проникали вести о событиях в городе. Чаще всего их приносили новые заключенные. С лета резко возросло количество дезертиров из рядов легионеров, несших службу при немецкой армии. С июня такого рода дезертиров доставляли целыми группами. Немцы почему-то не считали уклонение этих людей от службы за настоящее дезертирство и не применяли к ним крайние меры наказания. Таких беглых воинов в тюрьме было около пятисот — для них отвели целый четвертый корпус. Отбыв краткое время в тюрьме, легионеры снова возвращались в воинские части, откуда их отправляли на фронт. Были легионеры, которые по нескольку раз подряд проходили через тюремное заключение.
Легионеры, проходившие через тюремное заключение, и поставляли для сокамерников не очень приятные вести о поведении женщин — жен, подруг, невест, а также тетушек и бабушек заключенных. Легионеры даже составили список этих женщин, продавшихся немцам за пару чулок или флакон дешевых духов... Оскорбленные мужья уже подумывали над тем, чтобы опубликовать этот список (он содержал более 1500 имен) в прессе. В нем были работницы театров, Рижской оперы, другие дамы, нередко из известных семей...
На площади возле Оперы была стоянка-ночевка немецких военных грузовых машин. Под вечер офицеры начинали кутежи в ресторанах — в Римской гостинице, Римском погребе, в здании напротив Оперы. Кутили немцы, разумеется, в обществе своих дам...
После кутежей парочки расходились по домам, которые снимали новые хозяева жизни. Шоферы же и нижние чины, которые также обзавелись дамами, приглашали их на ночь в кузова своих грузовиков... Один из легионеров принес в камеру фотографии «ночных бабочек» со своими кавалерами... По словам легионеров, большая часть этих женщин домой не возвращались, а попадали прямо в публичные дома. Публичный дом для офицеров находился в гостинице «Балта», на ул. Паласта, 5. Для немецких солдат такой дом терпимости был на Парковой. 4.
1 июля 1943 года. Встреча с дочерью
Из окна коридора я стал замечать, что моя дочь Вера почти ежедневно в сопровождении надзирательницы разносит пачки чистого белья для больницы и тюремной администрации. Всякий раз она бросала пристальный взгляд на окна моей палаты. Я понял, что ей известно место моего пребывания. Как же устроить, чтобы хотя бы на короткое время встретиться с дочерью?
Дворником третьего корпуса числился заключенный, бывший частный поверенный Дзенис, с которым мы были хорошо знакомы. Ему удалось вытребовать меня на несколько дней в свои помощники... И настал день, когда мне удалось минут пять поговорить с дочерью. Прежде всего она мне сообщила, что гестапо все еще не оставило надежду привлечь меня к делу в качестве главного обвиняемого. Но пока у них ничего не склеивается... Почти все обвиняемые держатся стойко, мужественно переносят страшные пытки, но мое имя не называют... Что до нее самой, то ее судьба практически решена... Муж Веры, Владимир, не выдержал пыток... Его безжалостно истязали... Мясо на спине висело клочьями... Виднелись ребра... Он оговорил жену... (Владимир был освобожден, но вскоре умер. — Л. К.). В конце июля 1943 года во время последней встречи Вера сказала мне, что в лучшем случае ее ждет концлагерь...
Вторая половина июля 1943 года. Семья Рекшан и другие
В больничном корпусе содержались разные люди. Некоторые из них были мне знакомы ранее: присяжный поверенный Янис Рекшан с женой, торнякалнский пастор Земитис, частный поверенный Карл Дзенис, инженер Фельдман и другие. Судьба большинства из них сложилась трагически.
Рекшан сообщил мне, что вся его семья - он, жена и его единственная дочь - попала сюда потому, что дочь прятала в своем доме в Асари советского парашютиста. Она была расстреляна в ночь с 4 на 5 мая 1943 года. Яниса с женой в июле перевели в Саласпипсский концлагерь, оттуда — на принудительные работы в Германию, где, по дошедшим до меня сведениям, они погибли...
Инженер Фельдман был расстрелян в связи с делом о взрыве на каменоломне при Саласпилсском концлагере. По этому делу было расстреляно 50 человек. Их обвиняли в изготовлении ручных гранат. Инженер Фельдман был руководителем работ на каменоломне.
Однажды мне и другим сокамерникам пришлось стать свидетелями казни через повешение тут же, во дворе тюрьмы, студента университета Пакална, сына крестьянина из Мадонского района. По тюрьме распространился слух, что палачом Пакална был «черный ангел» тюрьмы, старший надзиратель Озолс.
Лето 1943 года. Узники-евреи
В тюрьме томились узники-евреи. После уничтожения Рижского гетто, когда в лесах Румбулы и Бикерниеков нашли смерть десятки тысяч женщин, детей, стариков — евреев, жителей Латвии, в Ригу стали привозить эшелоны с евреями из многих европейских стран: их ждала здесь та же трагическая участь. Мне неизвестно, по какой причине власти держали в тюрьме несколько сот евреев — женщин и мужчин. Нельзя словами выразить мучения, которым подвергались эти несчастные люди.
Представьте себе движущиеся скелеты-тени... Мне однажды пришлось побывать в подвальной камере третьего больничного корпуса, где томились обреченные на смерть узники-евреи. Волосы у меня на голове шевелились от ужаса... В другой раз я увидел колонну этих людей, движущихся по тюремному двору... Эти люди не шли, а скорее ползли, более молодые поддерживали тех, кто постарше... Лица бледно-серо-желтые, со впалыми глазами, с выдающимися скулами и подбородками... Расстояние от калитки, ведущей во двор второго корпуса, — метров сто — колонны евреев проползли минут за 30... Надзиратели, улыбаясь, наблюдали за этой картиной, а иногда «помогали» падающим пинками...
Мы с Дзенисом — я одно время работал у него, дворника, помощником — ухитрялись передать несчастным кое-что из еды, что было категорически запрещено и грозило карой.
Однажды мне удалось связаться с бывшей моей клиенткой Верой Вульфсон. Она передала мне записку, в которой просила меня после выхода из тюрьмы разыскать двух ее двоюродных сестер, если они живы, и попросить их связаться с другом ее расстрелянного мужа — доктором Идельсоном, которого как опытного хирурга немцы пока держали на работе в немецкой больнице на Мирной улице, — чтобы тот по возможности попытался ей, Вере, помочь...
В одной из камер, рядом с той, где томились женщины-еврейки, одиноко содержалась молодая латгалка с грудным ребенком. Она была осуждена к двум годам тюремного заключения за то, что, вопреки запрету оккупантов, продала на сторону два килограмма коровьего масла. Женщина все время громко плакала, взывая о помощи, но ее плач и мольбы были гласом вопиющего в пустыне.
Сентябрь 1943 года. Надежды и крушения
Время — друг, время — враг. Мое положение в тюрьме вынуждает меня постоянно ощущать тревогу. Мою дочь и ее друзей истязали до потери сознания, уродовали, безжалостно избивали... Меня не трогали... Почему? Этот вопрос не давал мне покоя. И на допросы меня не вызывали. Обо мне словно забыли...
Я уже работал переплетчиком в рабочем корпусе. Сюда доходили вести с фронтов. Мы узнавали о них по настроению и поведению надзирателей. После победы Красной армии под Сталинградом, пленения немецкого генерала и его армии, других побед наших охранников словно подменили... Более того, вся администрация тюрьмы сразу стала как-то мягче, чаще улыбалась заключенным, старалась заговорить, выказать свою готовность помочь. Даже старший надзиратель Михельсон, истый хам и людоед, и тот съежился, ушел в себя, притих... Рабы всегда кнута боятся. Кажется, Горький говорил, что рабов следует бояться, их власть самая страшная, у них нет принципов, они продажны, и продажна власть, которую они представляют. Так было и в тюрьме. Вдруг новая вспышка гнева, кровь, виселица, расстрелы, зверства...
22 октября 1943 года. Акция на заре
В октябре заключенные стали чувствовать себя, как на вулкане. Началась отправка на каторжные работы в Германию и одновременно участились экзекуционные акции — вывоз в лес на расстрел без суда и даже следствия. 22 октября около 16-17 часов послышался какой-то шум и движение в коридоре, рядом с переплетной мастерской. Люди спешно выходили во двор и выстраивались в одну колонну. Что бы это могло значить? Вдруг сильной рукой приоткрылась дверь мастерской и учитель Константин Портнов, пробегая мимо, крикнул: «Прощайте, товарищи, нас ведут на расстрел!»
Мы молча взглянули друг на друга и опустили головы. И у всех родилась одна и та же мысль: кто следующий? Мы знали: людей увозят вечером для расстрела на заре... В то раннее утро был расстрелян среди других заключенных артист Рижской русской драмы Борис Кузьмич Перов.
10 ноября 1943 года. Меня освобождают
10 ноября 1943 года в 11 часов утра меня вызвали с работы в переплетной мастерской — «со всеми вещами». В камере я быстро переоделся в свою одежду, сдал дежурному тюремную полосатую робу, лапти, деревянные ходули, алюминиевую миску и ложку. Меня провели через канцелярию в отдельный кабинет, где за столом сидели два немца. Надо отметить, что латышский отдел гестапо Риги имел право самостоятельно и по своей инициативе проводить обыски, аресты, назначать и производить расследование, помещать в тюрьмы на время расследования, но для исполнения расстрела и освобождения из тюрьмы необходима была санкция или участие немецкого гестапо.
Немцы долго изучали мое дело, записей не делали, только вертели в руках мой паспорт... Наконец мне было сказано, что я должен направиться сейчас же в немецкое отделение гестапо, бульвар Райниса 6, в комнату N 51, где я получу документы о своем освобождении... Тюремные ворота открылись, и я вышел на волю.
Неужели я выпущен в качестве приманки для новых заложников, связанных с делом моей дочери?
5 января 1944 года. Гибель Веры
Рано утром 5 января 1944 года ко мне на квартиру явилась взволнованная Эрна Страз-диньш, заведующая тюремной прачечной, где работала конторщицей моя дочь Вера Неплюева.
— Господин Мункевич, — сказала Эрна, — случилось несчастье: ночью Веру и еще 67 заключенных вывезли из тюрьмы...
Я оставил бьющуюся в истерике жену, бросился в гестапо... Через два часа добился приема у какого-то гестаповского чина. Он выслушал меня и угрюмо ответил:
— Поздно, все уже ликвидированы!
Все кончено. Нет больше моей доченьки. Моей Верочки.
* * *
Редакция благодарит Евгению Строганову — внучку Кирилла Мункевича — за предоставленную возможность познакомить наших читателей с фрагментами из дневниковых записей человека, ставшего заложником гестапо.
