В жаркий еще сентябрь тридцать девятого года жахнули пушки, и грохот их на польско-германской границе, да уже и не на границе вовсе, а дальше, — широкой, все захлестывающей волной прокатился по Балтике, по всему побережью. Разрывы взметнули серую, потрескавшуюся от зноя землю и — такую же серую, принижающую, бестолково мятущуюся панику.
Радио захлебывалось. Известия перегоняли друг друга, противоречили друг другу, предупреждали, опровергали, вопили. Выдергивались в спешке ящики комодов и шкафов, уминались чемоданы на дачах, в санаториях. Поезда и пароходы брались с боя. Пестрота и возбужденность публики с высоты птичьего полета могли показаться какой-то веселой экскурсией. Но птицы, чем-то испуганные, запоздавшие вместе с солнцем, летели торопливо на юг, подальше от дома, а отбившиеся от стаи пугали людей аэропланным силуэтом в поднебесье.
Аэропланов еще не было. Еще!
«Кончилось», — ухали пушки.
«Жизнь кончена, кончена, тра-та-та», — отбивали пулеметы смертельную тревогу трещоток.
Разом все: растерянность, недоумение, возмущение, страх, спешка скорее, скорее домой, к своим, Боже мой, мало ли что может случиться!..
Как будто дома был надежный кров, защита и безопасность. Как будто дом стоял еще на прочном фундаменте, а не был воздушным замком, выстроенным на струе дыма, и теперь медленно расслаивался, вылетая в собственную трубу, и клочки его, опрокинутые вверх ногами, трепал жалобно воющий над потемневшим морем синий ветер.
Жизнь кончилась. Началась история. У счастливых народов се не бывает. У счастливых людей тоже.
Ах, счастье...
...кончилось! — рявкнули пушки в Варшаве.


Конечно, кто не говорил о войне и раньше? Балтика — буфер между Западом и Востоком, более европейская, чем Россия, и более русская, чем Европа, — всегда была мостом, или, что еще хуже, предмостным укреплением. Ее брали все: шведы, русские, латыши, немцы, поляки. Чудесная, поющая, звенящая ветром, морем и соснами, красавица Балтика, бедная Балтика, которую всегда кто-нибудь берет! В 1916 году Ригу взяли немцы. В 1918-м была провозглашена независимость Латвийской республики. Через два месяца, в январе 1919 года, ее взяли большевики. Через полгода, в мае 1919 года, ландсвер: латышские стрелки, балтийские немцы, русские добровольцы отряда князя Ливсна и Железная дивизия фон дер Гольца с корпусом Манфреда и князя Бермонт-Авалова. В 1919 году же, осенью ее чуть было не взял сам князь Вермонт-Авалов, блестящий, но неудачный метеор того времени, и это было последней вспышкой.
Но мирное житье так быстро затемняет память, что прошлое становится ненужным и мешающим жить воспоминанием, а не угрозой, то есть тем, что оно есть на самом деле. Балтика строилась, процветала и чувствовала себя очень хорошо. Балтике помогала Англия: английские фунты фундаментом серебряного латвийского лата лежали в банке, английская сталь и шерсть в обмен на масло и лес. Англия гарантировала независимость и самостоятельность на вечные времена. Помилуйте — Лондон — солидный гарант! Векселя Великобритании —    не клочок бумаги!
Войны, в сущности, велись все время, только где-то там далеко; главным образом, по-видимому, для газет. О, Рига горячо интересовалась всем! Вот, например, стычки на озере Хасан — и дядя Кир говорит, читает доклады на кинутую из Парижа тему: что делать
эмиграции в случае войны Японии с Советским Союзом? Сразу два лагеря, из которых каждый приводит доказательства своей неопровержимой правоты. Зарубежные русские должны помнить, что ни одна пядь русской земли не смеет быть уступлена врагам! Поэтому большевики или нет, все равно: эмигрантский корпус в распоряжении советского правительства!
Это мнение защищается с пеной у рта. Другие тоже потрясают кулаками; для России первейший и сильнейший враг — коммунизм. С японцами, с марсианами, с самим чертом — все равно, только против большевистских палачей. Эмигрантский корпус в распоряжение японцев!
Стычки кончились, война не началась, поговорили, пошумели и успокоились. Потом похожий вопрос пришлось разрешать — иначе...
В Китае война после свержения последнего императора вообще не прекращалась с 1911 года, к ней уже привыкли. Италия завоевала Абиссинию. Вот тебе и Лига Наций!.. Гражданская война в Испании! Это захватило. Подробное изучение географии взрослыми — один из немногих положительных результатов войн.
Альказар вспыхнул яркой легендой. Старинная мавританская крепость, построенная во времена стрел и луков, гранитная скала осталась скалой. В ней искали защиты женщины, дети, старики. Коменданту крепости, генералу Москардо, позвонили по телефону и заставили говорить его единственного сына, четырнадцатилетнего мальчика, не успевшего бежать и оставшегося в Толедо.
—    Они говорят, что если ты не сдашь крепости, то меня расстреляют, — сказал мальчик. — Не сдавайся, папа!
Генерал услышал еще в трубке выстрел и падение сына. Он не сдался, испанский генерал.
Легенды воскресают иногда. Сын генерала Москардо был по матери последним потомком готских королей. И когда-то перед стенами осажденного Альказара был убит его предок — готский королевич, потому что-его отец тоже отказался сдать крепость. Вот капельки крови — ниточкой — через века, двойным узлом в жизни и смерти.
Альказар бомбили самолетами, взрывали минами, громили пушками. Его защитники ушли в глубокие погреба и не видели больше дня. Но не сдавались красным. Альказар — Аль Казар, в переводе с арабского значит: сияющий.
Первое, что искала Джан, разворачивая утром газеты, — держится ли Альказар. Когда появился жуткий заголовок — «Взорван»... она заплакала, и потом, зайдя в собор, поставила свечку: помяни, Господи, замученных и убиенных, имена же Ты их, Господи, веси... Но и взорванная скала отстреливалась на другой день снова. Пока, наконец, не появились франкисты и осторожно вывели шатающихся людей — несколько сот из нескольких тысяч. «Сияющий» — назвали его мавры несколько столетий назад. Хорошо, если и в двадцатом не утрачивается прежний блеск!
Мобилизация. Советские войска перешли польскую границу. Польское правительство накануне падения Варшавы объявило об аграрной реформе — жуткий исторический анекдот! Реформа опоздала лет на двадцать — пример для многих. Но через два дня столица Польши взята и разгромлена, страну делят пополам два «дружественных» соседа.
В прошлом году еще на международных скачках рижского ипподрома блистала польская экипа. Кровные, легкие, нервные кони. Сухие тренированные всадники в высоких кепи и картинных плащах, сводившие с ума рижанок. Да, польская кавалерия — это класс, и кто умеет так ухаживать, так поцеловать руку, так пройти по улице, как польский офицер?
Этой осенью не было скачек. Этой осенью на равнинах Галиции польская конница последний раз пошла в атаку — на танки. Генерал предложил своей дивизии: или сдаться — на пытки, издевательства и расстрел, — или гибель с честью. Предпочли гибель. По сжатым и не сжатым еще полям, по золотящимся горячей пылью дорогам, из-за перелесков и холмов выползали скрежещущие танки. На них в полном боевом порядке, с пиками и саблями наголо, шла последняя конная дивизия. Полк за полком. Их скашивали пулеметами — рядами, били гранатами, пушками, минометами. Летели люди и кони. Падали под гусеничные лапы. Танки шли по телам, и оставшиеся, упорным и безнадежным карьером, неслись последней скачкой в смерть. Дивизия легла, конечно. Это был последний конкур...
Летом этого года Балтийские государства заключили военный союз: Латвия, Эстония и Литва. Повод для многих речей, суть которых сводилась к вполне исчерпывающему анекдоту. Латвийский главнокомандующий дает телеграмму эстонскому:
«Пришли мне твою тяжелую артиллерию!»
«Обе две пушки?» — отвечает тот.
У балтийцев нет линии Мажино, но очень длинная линия границ: латыши — прекрасные солдаты, но все население Латвии, латыши, русские, немцы, с женщинами и детьми — неполных два миллиона, а эстонцев и того меньше. Есть еще — три маленькие подводные лодки и, кажется, два аэроплана.
Это не смешно нисколько. Балтийцы не собирались воевать ни с кем. Независимость Балтики охраняется гарантией Великобритании, Лондоном, до последней минуты славшим в осажденную Варшаву радиотелеграммы с уверениями в поддержке.
Латвийского министра иностранных дел вызывают в Москву. Полеты экстренные и тайные совещания правительства. Город взволнован, воздух накален не только зноем непрекращающегося лета. Введена цензура, и в газетах тщательно вымарываются все намеки, а тем более комментарии, которые могут не понравиться великому восточному соседу, только что, две недели тому назад, разделившему Польшу. В газетах снимки советского и германского генералов, пожимающих
друг другу руки. «Табло», как говорят французы, и подпись выхолощена до засухи, хотя следовало бы напечатать еще короче: «Мементо мори!»
Но правительству не надо напоминаний, слишком очевидно и без того. Еще один полет в Москву и...
...удар. Коротко, сухо и без всяких комментариев. «Советский Союз занимает в Балтике опорные пункты и морские базы». «Гитлер репатриирует всех балтийских немцев!» — отвечает Берлин. Не Балтике, конечно, — Москве. Балтика на пути, между двумя соседями, буфер, мост — предмостное укрепление. Москва ощеривается на Берлин. Берлин отвечает Москве. Балтика... ах, Балтике гарантирована независимость Лондоном!


Паника взмыла в Риге в первые дни октября 1939 года. Хрустальная золотая осень. Но хрусталь разбивался мелкими брызгами в дрожащих руках, а золото сразу вскочило в цене. Банки и ювелиры по распоряжению правительства спустили на окнах решетки и закрылись. Магазины штурмовались публикой, как при распродажах. Покупали все: селедки бочками, перец фунтами, туфли десятками пар. Появились ограничения, сахар стали отпускать только по фунту на человека...
На рейде и у рижской пристани бросили якоря германские пароходы. На улицах появились очень молодые люди в коротких штанишках — невиданный в Риге наряд! Они ходили по домам, каждый по своему району, и записывали, передавали распоряжения желающим уезжать в новое отечество.
Старинные фирмы, существовавшие по нескольку сотен лет, закрывали ставни и двери. Немецкие школы превратились в бюро по регистрации. Шла запись. Выдавали номерки, сообщали название парохода и срок отправки, снабжали упаковочным материалом, записывали имущество. Толково, аккуратно — немецкая организация. Правительство отдало распоряжение: ввиду массового переселения немецкого меньшинства в Германию существовавшая до сих пор его культурная автономия впредь отпадает.
Латыши никогда не любили немцев. Те отвечали им тем же. И это понятно. История Балтики чрезвычайно многогранна и пестра. Ригу основал германский епископ Альберт в 1201 году, и Балтика была постепенно завоевана орденскими рыцарями. Впоследствии пришли шведы. Маленькие туземные племена — ливы, куры и латы — платившие до тех пор дань полоцким князьям, не могли противостоять мечам и панцирям. Они работали на полях, а рыцари строили замки, монастыри и сражались. С поселянами, с епископом, городами и просто друг с другом.
В результате — племя ливов исчезло совсем, латыши и куры продолжали возделывать землю, рыбачить, а некоторые, онемечившись, занимались торговлей и ремеслами в городах. В городах были гильдии и цехи, торговые суда сменялись у пристаней. Рига вошла в крупнейший тогда Ганзейский союз, стала мостом между Азией и Европой.
Но независимость ордена пришла к концу. Уже Иван Третий брал подступы к Нарве, считая для Руси необходимым выход к морю, и тем более он понадобился для России великого Петра. Балтика была занята русскими, самостоятельность ордена уничтожена, но замки и города, но Рига и Балтика остались. Потомки ливонских рыцарей принесли присягу на верность герцогине Курляндской — русской императрице Анне Иоанновне, и в течение двух сотен лет Лифляндия, Эстляндия и Курляндия были русскими провинциями. Русские немцы, остзейцы, как называли балтийцев, сохранили очень много своих привилегий. Русские цари призывали их ко двору, давали должности в государственном управлении, в армии и флоте. Русская военная история пестрит балтийскими именами. Некоторые женились на русских и даже разучились говорить по-немецки. Другие сохранили свой, очень чистый, немецкий язык, лютеранство и обычаи.
Все они были очень заносчивы и держались независимо и гордо. Но, к чести их, надо сказать: предателей среди них не было. В первую мировую войну, несмотря на бессмысленность подозрения в шпионаже и измене и многие репрессии даже со стороны русского правительства, балтийцы честно сражались в русской армии. И среди русских офицеров, дворян и интеллигенции, перешедших на сторону красных в дни революции, — нет ни одного балтийского имени.
Крепостная зависимость крестьян была уничтожена в Балтике гораздо раньше, чем в самой России. Потомки рыцарей, немецкие помещики были гораздо хозяйственнее. Помогал и майорат. Латыши, как все приморские народы, были энергичнее и развитее. Начальное образование в Балтике было введено раньше и распространено больше, чем в России. Но нелюбовь к надменным рыцарям была перенесена и на помещиков, не менее презрительно относившихся к «серым баронам» — хотя многие из латышей-арендаторов были уже очень зажиточными. Иногда это было довольно мирным сожительством — иногда вспыхивало острой ненавистью. В первую революцию, в 1905 году, латыши жгли и громили имения. Во вторую — многие руководили в Чека, а попытка Манфреда создать в 1919 году вторично орденскую землю не удалась: отряды латышских стрелков были поддержаны Англией, и балтийские немцы, освободив Балтику от красного террора, оказались побежденными — своими же союзниками. В современной истории это случается часто.
Впрочем, мы совершенно не знаем истории. В хороших школах бедных детей доводят до отчаяния изречениями Цезаря, Пуническими войнами и Пипином Коротким. Но подавляющее большинство — не единицы, а миллионы людей — кое-как помнят кое-что, приличия ради, и совершенно не знают истории — это блистательно доказывают их поступки. А жаль!
Центры имений помещикам были оставлены, но с небольшим куском земли. Остальное было разделено по реформе на хутора. Латыши не платили ничего за отчуждения, не в пример эстонцам. Помещики были разорены, тем более, что после войн, мировой и гражданской, большинство имений дымилось в развалинах. Часть балтийцев, потеряв близких, замученных или павших, — и землю, освобожденные от присяги русскому царю после его отречения, решили бросить и родину, отправившись кто куда — главным образом, в Германию, хотя настоящие немцы всегда считали их за иностранцев. Но добровольных изгнанников было не много. Родина бывает неблагодарна и жестока. Но это — родина. Хотя бы камень. Хотя бы небо. Хотя бы — балтийский ветер.
В 1905 году барон Фелькерзам выступил с проектом, показавшимся всем неожиданным и диким: организовать нечто вроде ордена снова и всем балтийцам переселиться в полном составе на остров какой-нибудь дальней страны и основать там колонию. Из проекта ничего не вышло. Многие вспомнили потом — с большим сожалением.
Теперь переселение целого племени стало неожиданной реальностью. Не переселение. Бегство. «Советский Союз берет опорные базы...» Набат.
В латвийской армии наберется, может быть, тысяч триста — со всеми резервами. Триста тысяч против миллионов! А от границы до Риги, при теперешней моторизации — несколько часов... Значит, в любой момент, может быть уже завтра, — пограничные посты будут смяты, как трава, и большевики могут занять город. До Англии далеко... Может быть, Германия не допустит занятия Балтики? Значит, война. Очевидно, Гитлер, заранее щадя ту часть населения, которая германской крови, спасает ее, пока еще есть время...
Пока есть еще возможность! Пока еще... Все рассуждения туманятся, все мысли путаются от мелких мурашек, разбегающихся от ухающего вниз, замирающего сердца, до кончиков дрожащих пальцев: еще несколько дней, может быть часов! Потом будет поздно, потом будут большевики и то же, что было уже в девятнадцатом году: пытки, издевательства, смерть.
Элегантная красавица Рига в праздничном осеннем убранстве сжата судорогой смертельной паники, невероятным, немыслимым и случившимся переворотом, обрушившейся, полетевшей куда-то жизнью — куда?
В первые панические дни октября 1939 года, вслед за страхом, хлынула волна обесцененных вещей. Пианино, стоившее восемьсот, продавалось за пятьдесят латов. Солидное, всегда уверенное в себе золото, важно переговариваясь с чванливыми приятелями — фунтом и долларом, крупными шагами поднималось в гору, и его обгоняли, сверкая и завораживая блеском и крохотностью, возможностью всегда, повсюду сопровождать человека, — маленькие, манящие бриллиантовые каратики.
Записываться на репатриацию бросились все, кто мог — а из тех, кто не мог, большинство искало возможности записаться. Конечно, в первую очередь сами немцы, независимо от их обруселости. Многие онемеченные раньше латыши, считавшие себя до революции немцами, что было интеллигентней, и ставшие после независимости латышами, теперь снова заявили о своей принадлежности к немцам. Во многих семьях нашлись родственники с немецкими и шведскими фамилиями. Бабушки, тетки, кузины — неважно. Главное — фамилия, на которую можно указать.
Немецкие комиссии не вникали в суть. Количество репатриантов не ограничивалось — наоборот. Чем больше, тем лучше. Уезжали Ивановы, Семеновы, Берзини и Озолини.
Первая волна паники, продержавшись несколько дней, стихла. Большевики еще не входили. Пароходы отходят, прибывают за новыми переселенцами, УТАГ гарантирует отправку всем и возмещение стоимости недвижимого имущества. Старые немки зарылись в бесконечную укладку плюшевых портьер, меченных молью, и даже колченогих кухонных табуретов. Так, от великого до смешного... От смертного набата, от удара, потрясшего Балтику до основания, — до запыленной, никому не нужной этажерки.
Одни больше всего заботились о варенье. Брать ли его — в Германии сахар по карточкам, но как запаковать столько банок? Другие разводились, потому что жена или муж не хотели уезжать, взрослые дети не ехали вместе с родителями, семьи расстраивались — по-хорошему или со скандалом. Многие передумали. Многие решили остаться.
Черты города сразу изменились — опустошенность, оторванность, как голый силуэт парка, проступающий все резче и явственнее в отлетающих, ускользающих листьях.
В палисадниках элегантных домов, на холеных клумбах выросли желтые, как пачки искусственного меда, «лифты», громадные ящики из свежесколоченных досок. Нагруженные уже, они катились за грузовиками по улицам и громадным складом загромождали пристань. У пристани грузили пароходы, махали платками уходящим, и остающиеся плакали навзрыд. Уходящие тоже. На пароходных сходнях жизнь ломалась, как перегнутая дуга — по ту и по эту сторону оставались щепки.
Запертые магазины, в которых покупали еще прадеды, казались странными заплатами на торговых улицах. Бойкая суетня в извилистых улочках Старого города стала тише, еще тише, и в этой совсем не праздничной, непривычной тишине медленно шептали покидаемые башни:
«А мы? А мы?»
На кладбищах, в день поминовения усопших, плакали горючими восковыми слезами свечи. Даже у тех заброшенных фамильных склепов, где они не зажигались годами.
«А мы? А мы?»
То тут, то там, в рядах этажей, голо, без занавесок, без цветных абажуров, затемнели провалами окна. На них появились косые узкие наклейки — обычное в Балтике объявление о сдающихся внаем квартирах. Но дома пустели, квартир освобождалось слишком много, наклейки чертили косые белые штрихи на всех улицах.
Закрывались мастерские.' В домах, где жили десятками лет, а то и поколениями, испуганные стуком заколачиваемых гвоздей, недоумевающие мыши шелестели по ночам обрывками бумаги.
«А мы? А мы?»
В Задвинье: в Гагенсберге, Торенсберге, Засенгофе — пустели сады и тихие провинциальные особнячки. Со взморья, со всех сторон в Ригу тянулись вагоны, подводы, грузовики. Везли варенье и ампирную мебель. Оставшиеся еще центры имений, усадебки, замки — родовые, семейные гнезда — заколачивались, разорялись, покидались. Не надолго — навсегда.
И деревья укоризненно топтались на месте и махали ветками, роняя скупые, жалкие, туманные ноябрьские слезы.
«А мы? А мы?»
Приходили и жадно прочитывались письма от переселенцев:
«Мы плачем и плачем. Вещи отсырели и пришли испорченными. Нам дали все и относятся так хорошо, что мы просто не можем прийти в себя от удивления».
Разными были письма. Как и люди. Но по жемчужине Балтики ударили советским молотом. По жемчужине пробежала трещина. Она еще не раскололась — пока.
—    Горе! — свистел в старых башнях норд-вест. Западный, знающий ветер.
—    Горе! — выл диким надвигающимся холодом норд-вест — восточный знающий ветер: горе!
—    Горе! — сумрачно шептал рыцарь на площади перед ажурным Домом Черноголовых.
Рига раздиралась. Рига расставалась сама с собой. Рига плакала, плакала, плакала... горе!