Воспоминания Юрия Стефановича Голубева
Юрий Голубев
Воспоминания Юрия Стефановича Голубева, написанные им собственноручно в тетради, принадлежавшей его погибшему брату Михаилу
«Мише на память о Нонне Т.
17 октября 1940 год» (надпись на титульном листе тетради).
Тетрадь эта со стихами на первых страницах была подарена моему брату Мише его подругой Нонной Турчинович (с её отцом наш папа учился в институте).
Как и где они познакомились, я не знаю, но дружили они очень, хотя и недолго, так как в ноябре 1940 года Мишу призвали в армию и направили в артиллерийское училище.
Потом война. Потеряны все связи с семьёй. В 1943 году, 30 марта, в день своего рождения, Миша, тогда уже старший лейтенант, начальник разведки полка, был ранен в голень, и 14 апреля умер от гангрены. Умер, прожив всего 21 год. А пишу я в 1993 году, скоро 50 лет со дня его смерти.
Родители наши узнали о гибели Миши в 1944 году после вступления в Латвию советской армии, получив извещение через родных из Ленинграда. А я – лишь в мае 1945 года, когда получил первое за три года письмо, первое не только от родных, но и вообще первое. Тут бы и написать о том, как мне, такому «домашнему» было тяжело и одиноко тогда, но лучше воздержусь.
Часть наша тогда стояла в Эстонии, на острове Даго, теперь Хийума. Читал письмо я при свете костра, ночью. Всё отчётливо помню.
Все мы хорошо знали, как относятся к убитым в нашей армии. Накроют плащ-палаткой, зароют в братской могиле, иногда постреляют в воздух, иногда напишут на фанерке или дощечке имена, иногда нет. Поэтому и не искали могилу Миши, думали, что это бесполезно. Ведь в похоронном извещении не говорилось о том, что он умер в госпитале.
Но вот в 1962 году, через 21 год после смерти Миши, у нас в Риге гостила старая знакомая мамы. Вернувшись в Ленинград, она стала рассказывать о поездке, о нашей семье, и случайно выяснилось, что она уже 7 лет работает в одной комнате с Нонной Турчинович, которая до последних дней Миши переписывалась с ним, знает, где его могила, была на ней.
Вот так мы и узнали всё.
Папа съездил в Тихвин первым, несколько раз ездила и жила в Тихвине мама. А в 1964 году на могиле побывал и я. Я ездил ещё два раза, особенно тяжёлой была моя последняя поездка в 1989 году.
Гарнизонное кладбище в Тихвине приходит в упадок. За могилами не ухаживают, бетонные пирамидки покосились, надписи на железных табличках уже прочитать нельзя.
Но как найти могилу Миши, я напишу на последней странице этой тетради.
Понимая, что я лишён того, что называют «даром пера», всё-таки приступаю к написанию краткой истории нашей семьи, пытаясь рассказать о родственниках, что знаю, что помню. Тем более, что во время последнего возрастного периода (от старости до глубокой старости) в мои 68 лет у меня уже нет ощущения постоянства своего места на земле.
Прежде всего, хочу сказать, что ко всему здесь написанному нельзя относиться как к фактам, несомненность которых абсолютно достоверна. Писать буду то, что помню, не имея возможности проверить, так ли всё это было. Очень возможны ошибки, особенно в датах. Попытаюсь только ничего не придумывать для украшения рассказа или по иным причинам.
О себе ничего писать не буду, это иная тема, да и трудно писать о себе отстранённо и объективно.
Замечу, что если в устном рассказе я всегда говорил бы «папа», «дедушка», то писать иногда буду «отец» и «дед», как это принято в мемуарах.
Начну с семьи отца.
Мой дед, Кузьма Михайлович Голубев, родился в 1862 (?) году в деревне Фошня Юхновского уезда Калужской губернии в семье крестьянина.
Места эти известны тем, что на берегах протекающей там реки Угра происходило знаменитое «стояние». В 1480 году после нескольких дней бездействия разошлись, так и не начав сражения, дружины Ивана III и войско ордынского хана Ахмата. Этот год считается годом окончания татаро-монгольского ига.
Дед окончил два класса церковно-приходской школы, однако научился хорошо считать и читать не только по-русски, но и по-церковнославянски, и уже в детстве любил «Жития святых», за что получил прозвище «дьячок».
В 1883 году он женился на Улите Ивановне. У них было три сына и дочь. Сыновей своих они назвали в честь ставших столь известными детей ростовского боярина Кирилла: Сергеем, Стефаном и Петром. Старший сын боярина Кирилла Стефан был первым игуменом Троице-Сергиевой лавры и затем первым духовником князя Дмитрия Донского. Второй сын, Варфоломей, и есть знаменитый Сергий Радонежский, монахом стал и третий сын Пётр. Об этом дед мог прочитать в тогда очень распространённом «Житии написанном Епифанием».
Своего старшего сына дед назвал Сергеем, так как Сергий Радонежский гораздо более известен и прославлен, чем его старший брат Стефан. Также и потому, что не мог же он знать, пошлёт ему Бог ещё детей или нет.
Из сказанного становится понятным, каким образом мой отец получил столь редкое для центральных русских деревень имя Стефан. (Я же стал Юрием Степановичем потому, что именно так записал в красноармейскую книжку ротный писарь. Я же поздно спохватился, а потом и не захотел менять уже записанное отчество. Сестра же моя Елизавета по отчеству Стефановна).
Мне кажется, я всё хорошо помню. Причём не только из неоднократных рассказов дедушки, я помню, где и когда это было… Помню большую седую бороду, помню, что дед сидит, расставив ноги в сапогах, а я стою перед ним и слушаю.
Деревня Фошня была бедной, общинной земли было мало, да и плохие земли в Калужской губернии. Поэтому почти все мужчины вынуждены ездить летом в города на заработки, причём до Москвы чаще всего шли пешком. Собирались в артели и работали на стройках каменщиками, штукатурами, плотниками и – молодые парни – козоносами.
«Коза» – это деревянные наспинные носилки с полкой для кирпичей, с рукоятками, которые клали на плечи и с длинной опорной стойкой, чтобы можно было отдыхать на лестничных площадках.
Вот и мой дед начинал козоносом. Он рассказывал, что на спор вносил на 5-й этаж за один раз 40 штук кирпичей. Мне это трудно представить, так как дедушка выглядел не очень крепким, был невысокого роста.
В Пушкине и сейчас ещё стоит дом (это бывшая гостиница «Северная»), где селились земляки, все из деревни Фошня.
После нескольких лет работы козоносом дед стал каменщиком 3-й, 2-й, затем и 1-й руки, стал хорошо зарабатывать. Решил рискнуть и (приблизительно в 1900 году) сам собрал артель и взял подряд на строительство большого дома. Всё получилось удачно.
Накопив за несколько лет 500 рублей, решил строить дом для себя, чтобы сдавать квартиры. Прежде всего, купил землю, очень небольшой участок: земля была дорогая. А уже 12 марта 1912 года городская Управа Санкт-Петербурга утвердила проект дома по Измаиловскому проспекту (все этажи дома были одинаковыми, а на первом находился проезд во двор). Не должно удивлять, что на трёх сторонах дома окон нет, а выходят они лишь во двор. Дело в том, что вся купленная дедом земля находится непосредственно под самим домом и двором. На момент строительства на соседних участках домов не было, кажется, их нет и сейчас, но ведь их могли построить! Поэтому иной проект Управа не утвердила бы. Замечу, что в больших квартирах есть два выхода на лестницы – это требование пожарных.
Купив землю, дед продал за 200 рублей «на дрова» стоявшие на ней строения, а землю заложил в банке. Построил первый этаж, заложил и его, и так далее. Почти все материалы брал в долг, под честное слово. Клали стены, носили кирпичи и штукатурили лишь земляки деда. Не получая никакой оплаты, они работали по 12-14 часов 6 дней в неделю. Построили дом за один (!) сезон: начали в апреле, в сентябре уже затопили печи для просушки, а в ноябре все 15 квартир были сданы жильцам. Семья дедушки поселилась в дворницкой на первом этаже. Готовый дом был вновь заложен, и когда дед расплатился с рабочими и за материалы, общий долг банку составил 60 тысяч рублей! Дом выставили на аукцион, нашёлся покупатель, дававший 80 тысяч, то есть за сезон прибыль деда составила бы 20 тысяч рублей. Но он передумал, не стал продавать дом, боялся обанкротиться, если начнёт новую (естественно, большую) стройку с таким уже значительным капиталом. Он подсчитал, что если сам будет дворником и сам станет выполнять все работы по поддержанию дома в порядке, то сможет расплатиться с банком за 12-15 лет.
Естественно, в 1918 году дом был конфискован, однако дедушка остался жить в нём и даже вскоре стал членом домового комитета бедноты «Домкомбеда», и как бедняк переселился в квартиру №3. Никаким репрессиям он не подвергался, умер в 1939 году в своём доме, в своей квартире. Я был на отпевании в Измаиловском соборе, но на кладбище дедушку не провожал: был немного болен, да и мороз был сильный.
О своей бабушке, Улите Ивановне, очень мало знаю, да и почти не помню её, не помню даже, разговаривал ли я с ней. Была она, вероятнее всего, неграмотной. С дедом жила последние годы не очень дружно, у них даже было по отдельной керосиновой лампе: каждый освещал свою часть комнаты. Хотя электричество и было, но его экономили. Умерла бабушка в самом начале войны. Для проезда в Ленинград уже нужен был пропуск, и на её похоронах я не был.
Когда семья переехала из Фошни в Петербург, я не знаю, приблизительно в 1898 году. Помню только, что моего отца взяли в город не сразу, два года он оставался в деревне у родных: так как был он рыж и рыхл, его стеснялись. Папа рассказывал нам об этом с обидой. Вероятнее всего, его привезли в Питер двенадцатилетним, то есть в 1900 году, так как поступил он там сразу в 5-й класс училища.
Второй мой дед, Михаил Степанович Молотков, был родом из деревни Переславцево, что рядом с селом Высоково Борисо-Глебского уезда Ростовской, а позже Ярославской губернии. Эти места в междуречьи Оки и Волги, есть колыбель России, её центр с глубокими историческими корнями. Недаром город называется не просто Ростов, а Ростов Великий, это только в XIX веке Ярославль оттеснил его на второй план благодаря тому, что расположен на Волге. На картах теперь Борисо-Глебск назван Борисоглебской слободой, есть на некоторых картах и село Высоково, что на речке Устье, речке, теперь уже мёртвой, исчезнувшей, как и многие малые реки России. А я её хорошо помню, купался в ней, вместе с ребятишками из Переславцева ловил в ней руками рыбу, когда ниже по реке мельник спустил воду. Были мы в родных краях с братом Мишей и сестрой Лизой, тогда совсем малышкой, приблизительно в 1935 году, а возила нас туда мамина тётя Нина. Интересна её судьба.
Отдали девочку 10-ти лет в монастырь, так как семья бедствовала, даже голодала. Сначала она была послушницей, потом приняла монашеский постриг именем Нина. Когда в 1932 году монастырь закрыли, она поселилась в нашей семье. Умерла тётя Нина – мы все её так звали – перед самой войной, и вскоре прямо на её могиле взорвалась тяжёлая бомба… Умерла, так никогда в жизни не попробовав мясной пищи, как она думала. На самом деле моя мама брала грех на душу и, чтобы поддержать её силы, варила ей суп на мясном бульоне. Тётя говорила: «Уж очень вкусный суп ты варишь, Ксена, у меня такой не получается».
Тётя Нина совершила паломничество ко Гробу Господню, привезла из Палестины себе всё смертное одеяние и покрывало на гроб со словами: «Святые Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!» Была она большой рукодельницей, вышивала шерстью, шёлком и бисером. Делала цветы из кожи, сама их и золотила, используя для этого тончайшие листы золота из специальной упаковки. Листы столь тонкие, что брать их можно было лишь кисточкой. Весь инструмент, материалы и готовые изделия я видел, но, живя у нас, тётя Нина уже не работала: руки были не те.
Дед Михаил Степанович через несколько лет после революции был арестован, сидел в тюрьме сначала в Ярославле, потом в Данилове, многое перенёс, перетерпел в ней, заболел очень тяжело, поэтому и был отпущен на свободу – умирать.
Суда, конечно, никакого не было, как не было и следствия. Посадили и всё, и сиди. Всё делалось по принципу «революционной целесообразности». Дедушка не смог даже выбраться из Данилова, умер в доме незнакомых ему ранее людей, который, стремясь воспользоваться жалкой одежонкой деда, даже не сообщили о его смерти в Переславцево. Лишь спустя два месяца моя мама, работавшая тогда в Ярославле в каком-то учреждении, чуть ли не в ЧК, поехала на свидание и всё узнала.
Дедушку я ни разу не видел. Знаю, что у него была мясная лавка на Сенном рынке в Санкт-Петербурге, всего «на три молодца», как тогда говорили, то есть в лавке было всего три работника, они и рубщики, и продавцы. Мама рассказывала, что гимназисткой она иногда сидела за кассой, и это было естественно.
Мясо дед покупал оптом прямо в Питере или, но очень редко, быков на Украине. Однако доходы, видимо, были довольно большими, так как в селе Высоково дед построил дом из красного кирпича. Дом на 12 комнат для летнего отдыха детей, которых было девять. Дом цел и теперь.
Знаю, что дедушка был маленького роста, много ниже, чем бабушка Елизавета Ивановна. Её я видел, когда летом 1926 года мы жили в Переславцеве, но помнить её, естественно, не могу. Была она очень красивая, высокая и стройная женщина. Вся её жизнь прошла в заботах о детях. Историю смерти бабушки я плохо представляю себе, хотя и слышал от мамы, позже – от тёти Лены.
Бабушку убили, когда она ехала на могилу деда в город Данилов. Плыла на небольшом пароходе, потом шла прибрежными кустами. Убили её и взяли немного денег и продуктов. Непонятно, о каком пароходе тут речь. Ведь от Ярославля до Данилова по железной дороге всего 70 километров. По воде можно добраться лишь окружным путём, сначала по Волге, потом по реке Соть, её левому притоку. Где могилы дедушки и бабушки, я не знаю.
Теперь о следующих поколениях, то есть о моих родителях, их сёстрах и братьях и их детях. Начну с Голубевых.
Старший брат моего отца – дядя Серёжа, Сергей Кузьмич, родился в 1885 году. Он был женат на Анне Михайловне, которая прожила 96 лет, а дядя умер сразу после войны. Работал он мастером на военном заводе. У них было двое детей: Ира (1929 г.р.) и Александр (1928 г.р.). Ира – это и есть Ирина Сергеевна, которая так радушно принимает нас во время поездок в Карелию. По специальности она инженер-оптик, много лет работала в ЛОМО – Ленинградском оптико-механическом объединении. У неё два сына – Серёжа и Юра.
Александр Сергеевич – доктор технических наук, специалист по ультразвуку. У него два сына, которых я никогда не видел.
До войны семья дяди Серёжи жила вместе с дедушкой, бабушкой и тётей Надей в доме, построенном дедом, в квартире №3. Хорошо помню, как я к ним приезжал, помню, как долго, мне так казалось, нужно было идти к рукомойнику – помыть с дороги руки.
На два или три года моложе папы тётя Надя, Надежда Кузьминична. Мы, дети, называли её «мама маленькая», потому что она была гораздо ниже нашей мамы и часто присматривала за братом, мной и детьми дяди Серёжи. Муж тёти Нади умер в блокаду от голода, а она с сыном Вовой (1928 г.р.) эвакуировалась по «Дороге жизни» – по льду Ладожского озера.
«Мама маленькая» с Вовой приезжали к нам в Ригу и рассказывали о тех тяжелейших годах. Они, стараясь взять с собой больше вещей, упаковали их в два тюка, но при пересадке с железной дороги на автомобили не смогли их нести и бросили. Это обстоятельство ещё больше усложнило им жизнь в эвакуации: нечего было менять на еду. Однако выжили. Поселились в Горьком, Вова и теперь живёт там. У него есть дочь и внучка. А работал он техником на металлургическом заводе.
Младшего брата отца, дядю Петю, я помню совсем плохо. Внешне он очень отличался от папы и дяди Серёжи, смотрелся эдаким джентльменом. Знаю, что он был инженером, и у него было больное сердце. Во время войны они с женой оказались на оккупированной немцами части Ленинградской области, а после войны уехали в США, побоявшись, видимо, вернуться, зная о репрессиях.
Из рассказов я знаю, что так называемые «перемещённые» (немцами) лица, оказавшиеся на территории Германии, занятой американцами или англичанами, могли выбирать: вернуться в СССР или поехать в иные страны. Многие не вернулись. От дяди Пети было из Штатов только одно письмо, я его не читал.
О Молотковых. Старшая дочь Елизаветы Ивановны и Михаила Степановича – моя мама Ксения. Итак:
Ксения (1897 г.р.) – у неё два сына и дочь
Александра (1899 г.р.) – две дочери и сын
Клавдия (1901 г.р.) – два сына
Любовь (1903 г.р.) – две дочери
Елена (1905 г.р.) – нет детей
Николай (1907 г.р.) – две дочери
Мария (1909 г.р.) – две дочери
Дмитрий (1911 г.р.) – две дочери
Елизавета (1913 г.р.) – умерла, не дожив до 18-ти лет
Теперь немного обо всех маминых сестрах и братьях и их детях.
Александра, тётя Саня, была учительницей немецкого языка, её муж был врачом-терапевтом. Дети их – Галя, Марина и Ваня – ровесники моему брату, мне и Лизе. Семья жила в разных местах Рязанской области, пока не обосновалась, купив дом в Скопине. Мы провели у них одно лето году в 1933. Муж тёти Сани, Иван, был на фронте, умер вскоре после войны. Была на фронте медсестрой и Галя, до войны она училась в Ленинградском институте иностранных языков. Галя умерла в 1974 году. Марина с семьёй живёт в Бийске, Ваня и сейчас в Скопине. Он преподавал электротехнику. Любитель радист-коротковолновик, он имеет богатую радиоаппаратуру и множество подтверждённых контактов с разными странами.
Мужа тёти Клавдии звали Самуил – Сёма, но он русский, а имя ему дали в честь друга семьи. Погиб на фронте в 1941 году. Клавдия долгие годы работала библиотекарем в сельскохозяйственном институте в Пушкине. Их старший сын Глеб живёт там и теперь. Он окончил Лесную академию и много путешествовал по стране с экспедициями или один, добирался даже до Сахалина, а тогда это была запретная зона. Взяв лишь ружьё и соль, он прошёл несколько сотен километров по берегу Тихого океана. Второй сын, Дмитрий, живёт и работает в Ленинграде. Он бывал в нас на Койкарах.
Муж тёти Любы – Иосиф Ильич Лернер. Или, как мы его звали, Пуниш. До войны он был главным инженером ленинградского мясокомбината, имел персональную машину с шофёром. В 1936 году он ездил в командировку по странам Европы и в США. Привёз оттуда холодильник (редкость по тем временам), радиолу (а у нас приёмника не было, у дяди Серёжи был детекторный, брал с трудом одну станцию) и многое другое. В 1937 году Пуниша посадили, продержали без суда полтора года, выпустили, уплатив за вынужденные прогулы. Он на радостях подарил Мише и мне по 100 рублей, и я купил себе фотоаппарат «Фотокор», недостающую сумму добавил папа. Первый мой фотоснимок: Лиза с котом на руках. Сама тётя Люба преподавала начертательную геометрию. У них две дочери – Елена (Лёка) и Ксения (Ксана), сейчас они живут в Санкт-Петербурге. Семья тёти Любы была в эвакуации в Казахстане, потом жила в Мурманске, потом в Москве.
Тётя Лена жила и умерла одинокой, она была очень ранимым, впечатлительным человеком. Работала преподавателем английского языка, знала и французский, была весьма начитана и эрудирована. Я очень привязался к ней, когда приезжал в Пушкин в 1980 году.
Дядя Коля был женат на Вере Дмитриевне Вахтиной. Он умер в блокаду от истощения, а тётя Вера прожила долгую жизнь. Их дети, Галя и Марина, живут в Питере.
Тётя Мария, Мура, жива, а её муж, Алексей Иванович, умер несколько лет тому назад. Был он начальником гидрологической партии в Койкарах, потом в Гирвасе, там и родились их дети, Анна и Елизавета (Лика). Летом 1952 года Мура приезжала к нам в Ригу, к ней я поехал в первый раз в Карелию. Так состоялось открытие этого чудесного места, принесшего столько радости всем нам.
Дима, Дмитрий Михайлович, к началу войны был студентом 3-го или 4-го курса института холодильной промышленности. Вместе с институтом эвакуировался на Кавказ, там и попал к немцам, однако всё обошлось: немцы быстро отступили. Не знаю, как это получилось, но в армии он не служил. Много лет Дима с семьёй жил в Горьком, работал главным инженером мясокомбината. Жену его зовут Екатерина, дочерей – Ирина и Ольга. Дима приезжал в Ригу в 1971 году на похороны мамы. Была у нас и Ира. Сыновья Ольги и Иры приезжали и останавливались у моей сестры Лизы.
В 1932 году в СССР была введена паспортная система, однако больше половины населения страны паспортов не получили – это все сельские жители и так называемые «лишенцы», то есть люди, которым паспортов не дали из-за их «анкетных данных», главным образом, из-за происхождения. Замечу, что колхозники так и жили, не имея паспортов, почти 30 лет! «Лишенцами» стали наши Лена, Коля, Мура, Дима: их исключили из институтов, в которых все они, кроме Коли, тогда учились. Им не разрешалось жить ближе 100 километров от крупных городов. Особенно хочу подчеркнуть, что без паспорта не брали на работу и не давали продовольственные карточки! А карточная система была отменена лишь в декабре 1937 года.
Пришлось им как-то устраивать свою жизнь. Лена рассказывала, что ездила в Москву, и там через земляка, сотрудника аппарата НКВД, добилась получения паспорта, но лишь для себя. Мура устроилась домашней работницей и нянькой в семью военного врача-стоматолога, впоследствии полковника Гельмана, и жила нелегально в Ленинграде. Где-то ездили, мыкаясь по стране и как-то устраиваясь, Коля и Дима.
После принятия Конституции 1937 года она получили паспорта, восстановились в вузах и поселились все, кроме Коли, в одной комнате в коммунальной квартире на Лесном проспекте в Ленинграде. Я очень любил ездить к ним в гости, правда, это редко получалось. Помню, что Дима подрабатывал в то время, играя на трубе на похоронах.
Мама и тёти (Саня, Клавдия и Люба) к 1932 году были уже замужем и «лишенками» не стали, вероятно, происхождение их мужей устраивало власти.
Теперь много говорят о разделении людей по сортам в Латвии. Было такое и в России, только в больших масштабах и с большей жестокостью, да и «сортов» было больше. При поступлении даже в старшие классы было пять категорий, начиная от сыновей бедняков до дворянских детей.
Попутно отмечу, что до 1941 года пенсию по старости получали только чиновники и военные, и в СССР было лишь 400 тысяч пенсионеров. Мой дед и бабка, конечно, ничего не получали, им было очень тяжело, их поддерживали дети.
До 1957 года максимальная пенсия была в старых республиках всего 150 рублей в месяц, это при средней зарплате в 700-900 рублей. В республиках Балтии – 200 рублей. Жить на такую пенсию было нельзя, все работали до полной потери сил или до смерти. Колхозники пенсий вовсе не получали.
Теперь о моих родителях.
Мама, Ксения Михайловна Молоткова, родилась 29 января 1897 года в Санкт-Петербурге. Училась в гимназии ведомства императрицы-матери Марии Фёдоровны. Гимназия была платной, что говорит о значительных доходах деда, который был её попечителем, а это добавочные, иногда весьма существенные, расходы. Так, к Рождеству он дарил гимназии 30-40 ёлок.
Все учителя были мужчинами, на занятиях в классе всегда присутствовала воспитательница – классная дама. На сохранившейся фотографии видно, что помещения освещались керосиновыми лампами.
Училась мама очень хорошо. Интересно, что в этой гимназии поступали в 10-й класс, потом переходили в 9-й и так далее. Это, вероятно, скопировали с петровской «табели о рангах», где низким был 14-й класс – коллежский регистратор, а высшим 1-й – канцлер. И оценки ставили так: за безупречный ответ 12 баллов, затем 11, хорошие ответы оценивались в 10-9 баллов. 6-5 – это уже плохо. Оценки 4,3,2 не ставились вовсе. Единицу – «кол» – ставили за невыполненное домашнее задание, иногда просто за плохое поведение, бывало и такое.
Мама окончила гимназию, имея в аттестате лишь две оценки 11, остальные – 12, и была награждена большой серебряной медалью. Медали вручала сама императрица-мать. Долго готовили выпускниц к этой церемонии. Учили глубокому реверансу, учили отходить, не поворачиваясь спиной, пятясь. Мама рассказывала, что ей перед приёмом намочили волосы, распрямили кудряшки, гладко причесали. Мария Фёдоровна всех девочек целовала, каждой говорила несколько слов (а говорила она с большим акцентом).
В 1915 году мама окончила медицинские курсы и работала в госпитале тоже ведомства императрицы (сохранилась фотография, на которой мама сидит среди раненых солдат).
В 1916 году у мамы появился очень богатый жених, всё шло к свадьбе, готовилось приданое, получены были подарки, как мама говорила, тысяч на 60! Однако всё расстроилось, подарки были возвращены: у жениха объявилась любовница, такой вот поворот.
В феврале 1917 года дедушка и мама, нацепив красные банты, ходили на Невский проспект, приветствовали революцию. На выборах в Учредительное собрание они голосовали за кадетов – конституционных демократов (не путать с кадетами – учениками военных школ).
Папа, Стефан Кузьмич Голубев, родился 25 декабря 1888 года в деревне Фошня. Учился сначала в церковно-приходской школе, потом поступил в 5-й класс Санкт-Петербургского реального училища. Успешно его окончил, а это было не так и просто: выпускные экзамены не выдерживали 15-20 процентов учеников!
Затем поступил в институт Гражданских инженеров. Папа и спроектировал, будучи студентом, дом, построенный дедушкой. Дедушка с гордостью мне об этом рассказывал. Заказанный архитектору проект стоил бы рублей 500-600. Практику папа проходил в городе Данилове, где строился большой собор, и в Ростове Великом, где монастырь строил жилой дом и звонницу.
Знаю, что папа очень любил играть на бильярде, играл очень хорошо, из-за этого увлечения учился в институте на год дольше. Но тогда это не было чем-то необычным, да и оказалось, что к лучшему. К 1914 году, к началу войны, он был ещё студентом, и в армию его не мобилизовали, дав отсрочку. Вероятно, для её продления папа устроился инженером в экспедицию, строившую порт в устье Енисея (теперь это Дудинка), получая по 300 рублей в месяц золотом. В экспедиции, база которой находилась в городе Туруханске, папа пробыл несколько лет, однако зимой он приезжал в Питер. Окончив институт, папа получил особый знак (он сохранился), сшил форму с погонами (есть у нас и фотография). По существовавшим тогда законам, все успешно окончившие институт, получали гражданский чин 10-го класса и личное дворянство, то есть папа – дворянин, а мы, его дети, – нет.
А вот дядя Серёжа, Сергей Кузьмич, участвовал в Русско-Японской войне 1904-05 годов. Был храбрым и удачливым солдатом. Получил офицерский чин прапорщика, потом поручика и был награждён орденом Святого Владимира, который даёт право на потомственное дворянство. Значит, Ирина Сергеевна и её брат Александр Сергеевич – дворяне, так же, как и дети Александра Сергеевича, но не его родной сестры Иры. Конечно, дядя Серёжа скрывал своё дворянство до самой смерти. Но, увы, они были дворянами «второго сорта»: дворяне во многих поколениях, с дальней родословной таких «скороспелых» не признавали.
Зимой 1917 года, сразу после февральской революции, папу мобилизовали, направили в артиллерийское училище в Петербург. Орудия были на конной тяге, папа носил шашку и шпоры, обучался верховой езде и даже вольтижировке, которую очень не любил. На фотографиях тех лет папа высокий, очень стройный – бравый юнкер. В октябре училище вместе с орудиями направили на защиту Зимнего дворца, защиту Временного правительства, но по дороге юнкера разбежались. Ушёл домой и папа. Такие вот были революционеры.
Уже при новой власти компания, строившая порт на Енисее, решила продолжить работы. Так папа вновь оказался в Туруханске. А тут восстание чехословацкого корпуса, тут Колчак, его победы и поражения, тут красные партизаны. И вот уже наступает Красная армия. Весна 1919 года. По транссибирской железной дороге вместе с чехами отступает и батальон итальянцев. Не знаю, как итальянцы оказались в России, но оказались. И вот они пытались через Владивосток вернуться на родину, но путь был опасным: дорога перерезана партизанами. Тогда они решили плыть вниз по Енисею до Игарки, надеясь там попасть на пароход, пришедший за лесом. Узнав, что папа несколько раз ходил по Енисею, командир батальона решил взять его с собой вместо лоцмана! Однако всё обошлось, папе удалось скрыться в деревне, где он и дождался прихода красных. Вот с ними папа и поплыл догонять итальянцев, не по своей воле, конечно. Поплыли на двух пароходиках с баржами на буксире. На баржах – две трёхдюймовые пушки. Путешествие оказалось недолгим. Километрах в трёхстах от Туруханска итальянцы сделали остановку: пристали к берегу около большой деревни и загуляли. Тут их, тёпленьких, и пленили вместе с девицами, которых было едва ли не больше, чем самих вояк. Эта небольшая водная «экскурсия» сыграла положительную роль: папу красные стали рассматривать как лояльного гражданина и даже приняли на работу в качестве инженера.
Теперь о том, как познакомились мои родители.
Вероятнее всего, это случилось в 1916 году, летом, в монастыре города Ростова, где мама гостила у тёти Нины, а папа, хорошо знакомый с настоятельницей монастыря ещё по студенческой строительной практике, присматривал за постройкой звонницы. Вот написал «летом», а зря: летом папа был на Енисее, а значит, знакомство родителей состоялось весной или поздней осенью.
Папа играл с молодыми монахинями в лапту: эта игра с мячом и битой, видимо,
грешной не считалась, или же настоятельница была «либеральной» и допускала такие мелкие нарушения монашеской жизни. Вот и мама присоединилась к играющим… Знакомство продолжилось уже в Петербурге. Как оно развивалось, я не знаю. Тут большой временной «таинственный» перерыв.
А дальше я излагаю многократно слышанный нами, детьми, рассказ папы, который он сам называл: «Как ваша мать меня на себе женила». Папа начинал повествование с 1918 года. Рассказывал о работах в верховьях Енисея, о рыбной ловле, комарах и оводах, о пьянстве рабочих и местных жителей. О том, как, возвращаясь в Туруханск, он вёз в шлюпке с водой, которую тянули на буксире, громадного осётра, а на самом пароходе – ещё не выделанные шкурки песцов. Как недосмотрели, и осётр «уснул» и испортился, а шкурки оказались около паропровода и пересохли. Потом об итальянцах и работе в Туруханске, о компании игроков в бильярд и карты. И о том, как туда в 1920 году приехала мама. Оторвала от компании, заставила уволиться и увезла в Ростов.
Трудно представить, как мама решилась на такую поездку. Поезда ходили без расписания, билеты не продавались, был голод, свирепствовал тиф, партизаны – уже белые. Везде и во всём разруха, неразбериха, бандитизм, и всё – в самых диких формах.
Но мама нашла в Питере попутчицу – пожилую, очень энергичную, боевую женщину. С ней и отправилась в путь, благополучно добралась до Туруханска, и, по выражению папы, «взяла его в руки и не отпускает до сих пор».
Венчались они уже в 1921 году в монастырской церкви в Ростове. Батюшка, хоть и был очень стар, чин венчания знал неважно и очень волновался. Подружек и дружки не было, никто не держал венцы над брачующимися, их просто надели молодым на головы. Зато монахинь в церкви было много – ещё бы, в монастыре венчание!
А затем Петербург. Голодные и холодные 1921-1922 годы. Зарабатывать на жизнь пришлось, делая из проволоки специальные щётки для расчёсывания овечьей шерсти. Причём проволоку очищали от ржавчины прямо в комнате, поскольку работа велась в тайне – запрещено это было тогда. То есть, конечно, можно было взять патент, да дорого.
30 марта 1922 года родился Миша, и стало ещё тяжелее.
Но в 1923 году Арнольд Мельхиорович Мюллер устроил папу на работу в строительный отдел Академии наук, а тут и НЭП начался. Жизнь резко изменилась, пришёл достаток, но ненадолго, всего года на 4-5.
Теперь делаю отступление, хочу написать немного о своих крёстных родителях. Моя крёстная мать – Софья Андреевна, жена А.М. Мюллера. Я её хорошо помню, такая красивая, полная, настоящая дама. Хотя Мюллеры давно обрусели и даже немецкого языка не знали, их в 1941 году интернировали, поместив в спецлагерь. Вскоре они и умерли.
Мой крестный отец – Геннадий Орлов. Он учился в институте вместе с папой. Жил в Павловске, который в сентябре 1941 года был занят немцами. В декабре немцы крёстного повесили. Подробностей не знаю.
Просто должен я написать и о нашей няне Федосье Гавриловне Нечаевой. Она жила ещё в семье деда, нянчила там младших детей, потом до самой войны жила у нас, помогая маме по хозяйству. Няня была неграмотна, не могла даже расписаться. Замужем не была. Меня она очень любила, хотя и называла иногда «полоротым» и шлёпала мокрым полотенцем. Я тоже любил разговаривать с ней, особенно когда мы оставались (и даже жили некоторое время) с ней вдвоём. Была няня родом из Карелии, из самой глухой её части – Пудожского уезда. Там няня и похоронена.
Продолжаю основной рассказ. В строительном отделе Академии наук папа работал «на процентах», то есть получал 1,5 процента от стоимости всех проведённых отделом работ. Видимо, это были большие деньги. Это дало возможность купить кабинет и столовую из красного резного дерева, с картинами, гардинами, бронзовыми люстрами. И библиотеку – помню, что многие книги были на французском языке: библиотека продавалась целиком. Были и сервизы, и каминные часы, и статуэтки. Но уже в 1919 году наша семья переехала в Детское Село – Пушкин. Папа стал работать городским инженером, получая довольно большую зарплату – 900 рублей (рабочие тогда зарабатывали меньше инженеров). Но цены росли, пришлось продавать вещи, и к началу войны значительная часть имущества – кабинет, картины – была продана. Часть разбомбили немцы, часть папа закопал под верандой, но откопал уже не он.
В Пушкине мы жили на улице Коммунаров, дом 38 (?), рядом с Екатерининским парком, совсем рядом с Эрмитажем, с воротами «Любезным моим сослуживцам», рядом с дворцом.
Не знаю, но догадываюсь о причинах, которые привели к тому, что в 1928 (?) году мама развелась с папой и уехала в Мурманск, где прожила около шести месяцев, работая корректором в газете. Затем состоялось примирение, но регистрироваться вновь родители не стали. Так мама и окончила свою жизнь Молотковой.
Вот, собственно, и всё.
Благодарю каждого, кто это прочитал. Мы живы до тех пор, пока о нас помнят.
Юрий Степанович Голубев.
6 марта 1993 года.
P.S. Думаю, что интересно будет прочитать и о том, что на первую в своей жизни работу я шёл через Екатерининский парк, сначала по Рыбному каналу, потом по берегу Большого озера с Чесменской колонной посередине, мимо «Грота», чуда архитектуры Камероновой галереи, по террасе с подлинными античными скульптурами, мимо знаменитой «Леды», к «Руинам», и через Орловские ворота к Орловской же водонапорной башне. А работал некоторое время с человеком, который был шофёром Их Императорских Высочеств – дочерей царя. И что сторожем при башне был Рыбчевский, в прошлом участник Цусимского боя, проведший два года в плену у японцев и затем плававший матросом на личной яхте Николая II.
И что учителями в школе, бывшей гимназии, у нас были мужчины, что историю преподавал грек Кехгеопуло, и только немецкий язык преподавала женщина, но зато баронесса, урождённая Остен-Сакен, родственница Лермонтова, а я знаю об этом потому, что она была нашей соседкой…
Место захоронения Михаила Голубева
