Я родилась 1 мая 1940 года в деревне Гаврилино Витебской области. Это там, где речка Зилупе, местами как ручеек, разделяет Латвию и Белоруссию. Неподалеку находится Курган дружбы.
Мой отец — белорус, Федор Николаевич Лукашенок, 1912 г. рожд., мать — русская, Ольга Минаевна, 1908 г. рожд. Еще у меня есть брат, Евгений Федорович Лукашенок, который старше меня на 4 года, он теперь живет в Санкт-Петербурге.
В 42-м году немцы сожгли нашу деревню, все бежали в лес, жили под открытым небом, потом в землянках — я, двухлетняя, и мой шестилетний брат.
Отец старался добыть семье питание, немцы обнаружили нас, обвинили отца в связях с партизанами, напустили на него собак, а потом застрелили. Немцы из леса нас выгнали, детей силой отобрали у родителей и нас с братом привезли в Саласпилсский лагерь, а потом в детский приют на Рижском взморье.

Из рассказов моей приемной мамы:

«В это тяжелое время я, живя в оккупации в Риге, работала учительницей в русской школе. О тяжелых условиях работы в это страшное время лучше не вспоминать. Достаточно сказать, что в классе, в котором я была классной руководительницей, за зиму умерло три девочки. В классах сидели в пальто, а писать чернилами, которые стояли на учительском столике, не всегда удавалось, так как они замерзали.
Учителя нашей школы, сами живя в очень тяжелых условиях, брали на воспитание детей, которых привозили из оккупированных областей. Сначала этих детей поместили в концентрационный лагерь Саласпилс, потом отдали в монастырь, находящийся в Риге на ул. Кр.Барона или развозили по детским домам, и их оттуда можно было брать. Как и все наши, я тоже решила взять к себе на время, а если не найдутся родители, то, может быть, навсегда, хоть одного несчастного ребенка. Трудно было и с питанием, ведь продукты давали по карточкам в очень ограниченном количестве, прожить только на карточки было невозможно. Ездила куда-нибудь в район, что-то меняла на крупу, муку. Но решила — где сыты двое, будут сыты и трое.
И вот в тот самый день, а это было 21 мая 1943-го, когда маленькую Маю вместе с другими детьми привезли в детдом...
Я уже заранее ждала новую партию детей. Прибыл автобус... И из него вышли худые, грязные, оборванные дети. Мне почему-то сразу бросилась в глаза маленькая круглолицая девочка.
Пока детей устраивали кормить (как сейчас помню — ели гороховый суп), я говорила с заведующей, г-жой Бенуа, и попросила ее дать мне на воспитание самую маленькую девочку. Госпожа Бенуа охотно согласилась, но сказала, что ей надо об этом поговорить с какими-то немцами. От беседы с фашистами я категорически отказалась и, покинув заведующую, только на всякий случай оставив свой адрес и фамилию, вступила в переговоры с братом маленькой Маи — согласен ли он отдать мне сестричку. Женя разумно согласился. С Маи сняли из ее одежды все, что было еще более-менее пригодным, чтобы отдать другим детям, а на нее надели совсем страшное тряпье. Я схватила ее на руки и, уже чувствуя, что она совсем моя и что теперь только от меня зависит, каким будет ее детство, я помчалась на станцию.
Дома выяснилось, что говорит она только по-белорусски и что она очень грязная и голодная. Конечно, мы ее тотчас же накормили, вымыли, даже пришлось ее остричь под машинку.
Она сразу очень привязалась ко мне, ни на минуту не отпускала от себя, но когда она уже чистенькая лежала в постели, вдруг как-то по-взрослому вздохнула и спросила: «А где матка?» А на другое утро, когда я на плите готовила, она нашла нужным меня предупредить: «Вари, вари кашу, а вот придут немцы и спалят хату!» К вечеру первого же дня пребывания Маи у нас она не была больше бедным, обиженным ребенком. Мои родные, друзья, прослышавшие, что мы взяли ребенка, пришли, принося с собой кто ботиночки, кто платьице, кто пальто — вещи, конечно, не новые (новые в то время достать было невозможно). Нанесли ей гостинцев и игрушек. Мы с моей сестрой два дня не отходили от швейной машинки... Перешивали Мае обновки из наших платьев и юбок.



Словом, когда однажды раздался звонок и в прихожей появилась Майна мать, Ольга Мина- евна (чудом спасшаяся от немецкого плена), она никак не могла признать в нарядной, веселой девочке, крепко державшейся за мой подол, — свою дочь.
Мы объяснили девочке, что у нее теперь две мамы, и она была этим очень довольна, хотя явно не знала, какой маме отдать предпочтение. Она с ужасом кинулась к матери: «Не поедем домой, там немцы, там папка холодный!..» А потом сказала: «Хочу одну маму в одной ручке, а другую в другой!»
Моя настоящая мать малограмотная, но... с душевным университетом и душевной простотой. Найдя меня, она даже не поняла, что меня адоптируют... Думала, воспитают и отдадут... Она в Риге, без языка... Надо искать жилье, дом на родине сожжен... Сын на руках...
В конце 1944 года меня удочеряют. Приемные родители обещают маме меня вырастить и все мне сказать после моего совершеннолетия. Мне не напоминают ничего о моей родине, матери, брате, отце и вскорости я это забываю...
Мои новые родители — семья Альтемент.
Новая мать — Алтементе Евгения Александровна (красавица, без преувеличения...), урожденная Бениксон. Ее отец, Александр Бениксон, примерно в 1922 году привез свою семью — жену и двух дочерей — из Петрограда в Латвию, к своей матери, в Двинск. Семья была вынуждена уехать из советской России, так как отец был офицером царской армии. Я могу только с восхищением вспоминать, как много было дано моей приемной матери — от рождения, через благородный род, через воспитание. Она писала стихи, небольшие пьесы, рисовала... Ее мечтой было поступить в университет, и она ее осуществила, в 1931 году поступив в ЛГУ
на факультет классической филологии. В 1935 году она познакомилась в университете со студентом исторического факультета ЛГУ Альфредом Альтементом, очень одаренным, и вышла за него замуж в 1938 году.
После окончания университета моя мама № 2 работала преподавательницей латышского языка в литовской гимназии, потом в русской гимназии.
Итак!!! Теперь у меня очень красивые, интеллигентные родители. После войны отец был в ЛГУ доцентом-историком, мама — учительницей, а потом более двадцати лет преподавала латынь в медицинском институте. Я очень быстро научилась говорить правильно как по-латышски, так и по-русски. Хозяину нашего дома в Задвинье я читала стишки по-латышски, потом по-русски... Но — ноль эмоций... А оказывается, он был просто глухой...
У нас в доме часто бывали поэты, — Судрабкалнс, Гроте, А.Чак, профессора-историки — Швабе, Германис и другие.
Поэта А.Чака помню как ужасного, но добродушного, с головой как яйцо, а на Пасху он мне подарил большое шоколадное яичко в серебряной бумажке с синенькими зайчиками...
А в военное время, помню, что-то выло, что-то взрывалось, меня поднимали с кроватки, закутывали в одеяло и быстро куда-то несли. Оказывается, это было бомбоубежище... Там было много народу, и все такие встревоженные, с большими, грустными глазами.
Моя молодая мамочка и папочка меня очень любили, меня звали «Кнопчик», а я их: мамочку — «мамуньчик», а папу — «папуньчик». Когда папуньчик приходил домой, он разводил свои большие руки, и я прыгала в его объятья. У меня была очень красивая мамочка, и когда мы ехали на взморье, пассажиры на нас часто обращали внимание и говорили: «Ну, это не ваша девочка!» Я сердилась и сжимала кулачки, а мамуньчик мило отвечала: «Ну что вы, она у нас выплюнутая бабушка!» И я с облегчением разжимала кулачки.
...Конечно, я еще не знала, что пассажиры правы. У меня, белорусского ребеночка, во время этой страшной войны было сказочное детство благодаря моим новым родителям. Я была в тепле, не голодала и была одета. Таких детей, как я, было много. Одни брали детей исключительно из чувства сострадания, другие потому что ребенок освобождал их от каких-то обязательных в оккупации работ, например, от рытья окопов.
В 1946 году после болезни умирает мой дорогой папуньчик, и мы переезжаем в Межапарк.
В 1947 году мне надо было идти в школу, и как было решено, что я пойду в латышскую школу, так и получилось. Мой самый красивый мамуньчик не мог оставаться один, и она во второй раз вышла замуж. Ее муж был карел — он переехал к нам с сыном от первого брака Альбертом (Аликом), который был на два года старше меня. Так наша семья стала: у мамуньчика — я, у отчима — Алик. Хотя из разных семей, мы оба были очень похожи — ушастые, с большими щеками, маленькими носами. Новый брат мне не нравился, я ему тоже. Да и школы разные — он в русской, я в латышской. Я не обрадовалась такому повороту жизни и, учась в школе, стала чувствовать разницу — латыш ты или нет. Учась в латышской школе, мне очень хотелось быть латышкой, настоящей, но теперь дома мы все говорили только по-русски.
Благодаря моим приемным родителям, я познакомилась с русской литературой, много читала, в нашем доме была довольно большая библиотека. Я продолжала учиться в латышской школе, и мне очень не нравилось, что я умею так хорошо говорить по-русски, в моем классе никто так не умел... И так, чтобы не быть «белой вороной», я начала наигрывать латышский акцент, и, наверно, это удавалось, потому что дома брат Алик за такой акцент ловил меня и давал подзатыльники, пока родителей не было дома, и мы часто дрались. Иногда, возвращаясь из школы, а у нас дома были гости и пели русские песни, да еще по-настоящему с притопами плясали, подпевая частушками (это в моей школе считалось — «ārprāts! ārprāts!» — ужас! ужас!..), я не входила в дом, сидела на ступеньках, переживала и плакала. Находясь всю жизнь между латышами и русскими, я вижу у людей совершенное непонимание в национальных вопросах как с одной, так и с другой стороны и, так как в душе себя считаю причастной и к одним и другим, переживаю всегда за ошибки любой стороны. По паспорту я латышка, и благодаря школе, наверно, так оно и есть.



Второй муж моей мамы Михаил Бомбин работал в 10-й русской средней школе преподавателем русской литературы, а в 1951 году, 15 ноября, у них родился сын Михаил. Теперь в семье все изменилось. Главным стал маленький Мишенька, а мы с Аликом отодвинулись на третий план и стали чуточку ближе.
Изредка нас навещала русская женщина, всегда в черном платке, всегда в темном костюме, и всегда старалась меня приласкать. Мне она очень не нравилась, я ее избегала... Начинала что-то стирать, лишь бы не встречаться. Это была моя настоящая мамочка. Мне говорили, что это дальняя родственница. Все фотокарточки, где я с ней, я рвала, одна, правда, осталась, хоть и ломаная.
В 1953 году я узнала, что мамуньчик — не моя мама. Я много плакала, а в 1954 году меня отправили к моей матери в деревню Пасиене за городом Зилупе. Я представляла себе свою маму такой же, как мамуньчик. И — ах! какой ужас! На вокзале меня встречала та же женщина, которая иногда навещала нас. А ведь о ней, о маме, я часто думала, фантазировала, но такое!!! я никак не могла предположить... В деревне меня все время спрашивали, какая мама лучше, но я была противная, говорила, что та мама лучше, не та, которая родила, а которая воспитала, а моя бедная мама плакала... Меня отвезли на родину, в Белоруссию, показали могилку отца, показали дом, место, где я родилась (от дома осталась только труба). Все на родине меня баловали. Ах, какая девочка, живая, здоровая, городская! А я все огорчала свою родную маму и предпочитала приемную мать.
Моя бедная, бедная мама, Ольга Минаевна!!! Я ее называла на «вы» и была ужасно несправедлива к ней. Бедная, она меня баловала как могла, у нее был такой большущий сундук, из него она разрешала брать, что хочу. Она сама мне шила, что я заказывала. Я заказала длинные штаны, тогда на деревне это считалось очень неприлично, а я, противная, корчила из себя городскую модницу и мучила свою добрую, простую, душевную мамочку, которая столько лет проливала слезы обо мне.
Однажды у мамы в деревне я что-то гладила, кто-то вошел, я обернулась... В дверях — красивый, стройный блондин с курчавыми волосами, в военной форме. Он спросил, где Ольга Минаевна, я ответила, что дежурит, будет вечером, мама работала в школе на звонке. Мы пошли погулять, были у речки. Как он мне понравился!!! Старше меня, такой красивый, нам было так весело!!! Да и я ему приглянулась, а вечером мама мне сказала — это же твой братенек...
А дома в Риге подрастал мой маленький братишка — Мишка. Он рос балованным мальчонком. Я за ним не успевала присматривать, и мне за это доставалось.
Когда на следующее лето меня опять отправили в Зилупе, я получила от мамуньчика письмо.

8 июля 1955 г.

Я была в шоке. Вот тебе и одна мамочка в одной ручке, а в другой вторая... Я городская, а теперь деревня... А школа русская, и вообще все так резко переменилось.
А потом моя жизнь была в одних переживаниях. Учиться и жить в Зилупе я не захотела. Я поехала в Ригу, жила у знакомых, жила даже в школе, в кабинете естествознания, рядом с чучелами и даже со скелетом, в общежитиях, летом работала пионервожатой и т.д.
Но как бы мне ни жилось, находилось много людей, которые помогали и сочувствовали мне. В детстве я часто спрашивала, когда же я в красивое платье вырасту. Благодарю Бога и судьбу, что, как мечтала, выросла. И в красивых платьях ходила, была стюардессой, много лет работала на киностудии, встречалась с очень интересными людьми.
Моя мама была очень добрая, труженица, рукодельница. Всех любила, особенно детей. А моя мама-мамуньчик была очень красивая, веселая, умная, настойчивая, очень любила жизнь, детей, книги.
И, наверное, так надо было, чтобы я узнала их обеих.
Много лет спустя мамуньчик посвятила мне такие стихи:

Мае!

Тебе желаю в мире быть всегда с самой собой.
Пускай Тебя обидели за лучшие порывы,
Но Ты обидчиком не будь: забудь! прости!
И далее иди своей тропой достойно и красиво! —
И жизнь всегда люби — лишь раз она дана,
Не надо видеть в ней одно дурное.
От нас самих зависит, чем она полна:
Любовью, светом или злобой и тоскою.
20 апреля 1991 г.

Мамуньчик скончалась в 1998 году, мама умерла в 1994.