Судьба латышского социал–демократа Германа Пунги не менее интересна, чем судьба Яна Райниса или Вилиса Лациса.

Революционер и политэмигрант, в 1921 году он отказался от предложения получить руководящий пост в Москве, вернулся на родину и стал министром финансов буржуазной Латвии. А инженерное образование Герман Пунга получил за границей благодаря личному секретарю Льва Толстого Владимиру Черткову. Именно Толстой вызволил Пунгу из варшавской тюрьмы, неоднократно бывал революционер в Ясной Поляне, а на его письменном столе всегда стояла фигурка писателя из черного камня с серебряной пластиной, на которой красовалась дарственная надпись: «Дорогому Герману Андреевичу Пунге от Льва Толстого».

Старая тетрадка

«Слушай, тут у меня осталась бабушкина тетрадка, в которую она записала свои воспоминания о любимом дядюшке Германе Пунге, имя его сейчас совершенно забыто, хотя человек был известный и биография у него очень интересная. Бабушка даже скопировала его персональное дело из архивов КГБ — он был арестован в 1941–м и, как говорили, замучен в рижской тюрьме. Может быть, из этого получится сделать публикацию?» — с такими словами протянул мне пакет с бумагами ответственный секретарь нашей газеты Владимир Дедков — внук известного шахматиста довоенной Латвии Владимира Петрова.

«Г. А. Пунга — муж родной сестры моей матери Елены Христофоровны. С самого раннего детства, как только себя помню, моя жизнь протекала в его семье. Он родился в Либаве, по его рассказам, довольно долго плавал в море, где среди матросов увлекся революционными движениями», — написала в своих неопубликованных записях Галина Петрова–Матис (о своем муже она опубликовала книгу воспоминаний «Звезда, погасшая до срока»).

Латышский крестьянин Герман Пунга не просто увлекся революционным движением, но в 19 лет вступил в социал–демократическую партию, стал одним из основателей первых рабочих кружков в Лиепае, работал в газете «Диенас лапа», которая вошла в историю мирового революционного движения как единственная (!) рабочая газета с марксистским уклоном, легально издававшаяся целых пять лет! Благодаря этой газете и движению «Новое течение», которое возглавили те же Райнис и Стучка, латышский пролетариат стал опорой революции и Ленина.

Но Пунга в силу своего юного возраста примкнул к движению буквально накануне его разгрома — в 1897–м «Новое течение» и газета «Диенас лапа» были закрыты, лидеры арестованы, а Герману удалось бежать в Англию. Как вспоминала его племянница, там он основал первую латышскую типографию и издавал газету «Латышский рабочий», позже «Социал–демократ».

На брегах Темзы

Именно в Англии Пунга знакомится с личным секретарем Льва Толстого русским миллионером Владимиром Чертковым, сосланным царем за помощь «духоборам» — приверженцам учения «духовных христиан», на которых начались гонения еще в середине XIX века. Толстой и Чертков выступили в их защиту. Под Лондоном Чертков открывает свою типографию, где печатаются запрещенные в России произведения Толстого. Возможно, именно в этой типографии Пунга издавал латышскую газету для рабочих, номера которой вместе с запрещенными произведениями Л. Толстого он нелегально перевозил в Россию, за что в 1902 году был арестован и два года провел в ссылке в Олонецкой губернии.

Из ссылки ему удалось бежать в Австрию. В разгар революции 1905 года он вернулся на родину, видимо, приняв участие в демонстрациях рабочих. Через год снова скрылся за границей, где вдруг решил получить образование — переехал в Германию и поступил учиться сначала в техникум, потом в инженерное училище. А в лондонском доме Черткова латышский революционер встретил свою будущую жену — Елену Христофоровну. Она была фельдшером, окончила Бестужевские курсы и работала в семье Черткова, где Герман тоже давал уроки сыну Черткова Диме.

Катюша Маслова в Ясной поляне

Семейная жизнь заставила революционера остепениться. С помощью того же Черткова молодую пару отправляют на Урал, где Пунга становится ни много ни мало директором стекольного завода, который принадлежал родственнику Черткова Василию Пашкову. Неожиданный поворот: борец за права рабочих теперь вынужден отстаивать интересы буржуазии — «могильщика пролетариата».

«Это очень приятный, румяного здоровья лет 32 человек, — пишет в своей книге „Дебри жизни“ о путешествии по Уралу известный русский писатель Сергей Минцлов. — Пунга был ярый социал–демократ. Причем партийный. Теперь директор завода поневоле ведет экономическую борьбу с рабочими, хотя и заступается в спорах… Пунга всячески старается вести дело честно и по отношению к хозяину, и по отношению к рабочим. И надо сознаться, что нигде служащие и рабочие не поставлены так хорошо, как у Пашковых».

Пунга рассказал Минцлову о своих поездках в Ясную Поляну: «Семейная жизнь Толстого была сущим адом. Софья Андреевна была виной отношения Толстого к браку и женщинам. При Пунге она была очень неделикатна с Толстым и заявила во всеуслышание при посторонних: ну да, как же, вегетарианец он (про Т.)! Болтовня это одна, суп–то ему всегда из курицы или из мяса варится». Дама эта чрезвычайного мнения о себе и уверяет всех, что у нее большой литературный талант, а если бы муж не стоял на дороге, то она тоже была бы знаменитостью. Катюша Маслова, оказывается, была действительностью, существует до сих пор и иногда бывает у Толстых. Пунга видел эту старушку в Ясной Поляне: она бывшая любовница Льва Николаевича, вообще бурно проведшего, судя по дневникам, свою молодость. Неклюдов же — Чертков".

Рассказал о посещении могилы Толстого в январе 1911 года и о том, что «на могиле Толстого нет ни креста, ни насыпи» — насыпь растащили по горстям паломники. А деревья вокруг могилы покрыты надписями, одна из которых гласит: «Лев Толстой — первый после Господа Бога». Пунга беседовал с местными крестьянами. Среди них твердо держится убеждение, что Лев Толстой жив, что похоронен «чужой старик».

В вихрях революции

Галина Петрова–Матис горячо любила своего дядюшку, поскольку он заменил ей отца, директора порта в Феодосии, который исчез в вихрях Гражданской войны. Именно там, на Урале, куда ее родители с двумя дочерьми приезжали гостить к Пунге, их и застала революция. С Урала переехали в Омск. Отец Михаил Зенец с Германом Пунге куда–то исчезли, остались только две женщины с детьми. Дом скоро заняли красные. Причем Галина Петрова–Матис даже запомнила фамилию начальника — Алкснис.

Однажды все сидели в большой комнате, мама Галины мотала в клубок нитки, а начальник–латыш держал мотки на своих руках. Вдруг раздалась страшная стрельба. Женщина вскрикнула: «Кто это, ваши или наши?» Латыш, ухмыльнувшись, сказал: «Это наши, разоружают ваших». Через какое–то время появился дядя Герман, на чьей стороне он воевал, было непонятно, рассказал, что вели вместе с другими на расстрел, ранили, но началось наступление, и в суматохе ему удалось скрыться и добраться до семьи. Участвовать в строительстве нового мира латышский революционер не захотел: как только Латвия получила независимость, он решил вернуться на родину.

Детям сказали, что едут «очень–очень далеко, в какую–то Ригу, где люди говорят на другом языке». Ехали в теплушках, питались насушенными в дорогу сухарями, на многочисленных остановках к поезду подбегали оборванные голодные люди с орущими детьми и просили есть. С ними делились запасами, плача от жалости. Чтобы скоротать время, дядюшка Герман выучил с детьми песню «Кур ту тейци». Петь он любил, а песен, как русских, так и латышских, знал множество.

«В Москве Пунга встретился с Петром Стучкой… Стучка предлагал ему оставаться в Москве, обещая большой пост, и когда Герман отказался и заявил, что возвращается в Латвию, Стучка был возмущен и между ними произошел разрыв», — вспоминала племянница. Этот отказ и эпизод с несостоявшимся расстрелом, а также то, что родные Пунги относили себя не к «нашим», а к «вашим», показывает, что бывший революционер, видимо, не поддержал революцию. Позже, уже в 1941 году, во время ареста, он, ссылаясь на забывчивость, говорит, что не помнит, где провел время с 1917–го по 1921–й.

Заграничная жизнь

В Латвии для многочисленного семейства Пунги началась совсем другая жизнь. Как только пересекли границу, всех покормили. Дети «обалдели от счастья и радости», получив много–много белых булок и какао. Благодаря своему инженерному образованию и административному опыту Герман Пунга назначается директором департамента по организации работ в министерстве труда, потом министром финансов, несколько лет работал инженером по постройкам льноперерабатывающих заводов в Латвии, а в 1927 году начинается дипломатическая карьера, сыгравшая роковую роль в его судьбе.

Рижский дом Пунги был по–прежнему полон гостей: много деятелей культуры, писателей, художников как русской, так и латышской национальности. На стенах квартиры висели картины друзей дома — Виноградова, Богданова–Бельского, в книжных шкафах — редкие книги, некоторые с дарственными надписями Черткова и Толстого. И тот самый бюст писателя на письменном столе.

Частым гостем в доме Пунги стал его старый приятель — писатель Минцлов, которому удалось эмигрировать из Советской России и после девяти лет скитаний по Европе обосноваться в Риге. Как утверждает Галина Петрова–Матис, в этом ему помог Герман Андреевич.

Работа на дипломатическом поприще началась с командировки в Советский Союз, в Витебск, где имелось латвийское консульство. Это 1927 год. Начало коллективизации. Племянница запомнила, что «что–то в деятельности Пунги как латвийского консула в Советском Союзе не устраивало. Что–то он написал, что–то критиковал, но помню в семье разговоры, что его Советский Союз из Витебска просил отозвать. Он был переведен консулом в Гамбург».

Если в Советскую Россию к Пунге пускали только жену и детей, то в Европу к нему можно было ездить свободно. В Гамбурге Галина гостила подолгу и в доме дяди познакомилась со своим мужем — шахматистом Петровым, который в консульстве оформлял какие–то документы. Двери дома по–прежнему были распахнуты. «Проводили там свои отпуска, отдыхали, приезжала и гостила молодежь — всех принимали, всех кормили, всех развлекали музеями, концертами, пикниками. Веселый, шумливый, любящий общество, всегда бывший в центре внимания, любил Пунга и выпить, и в преферанс сразиться, да и за дамами поухаживать», — вспоминала Галина Петрова–Матис.

Пунга тесно общался с коллегами–дипломатами, в том числе и с советским консулом Терлецким. Однажды тот пригласил семью Пунги на пришедший в Гамбург советский пароход. Галина Петрова–Матис знала тогда о Советском Союзе по фильмам, которые шли в рижских синематографах, да по журналам и газетам, издаваемым в Латвии и за границей. Слышала о беспризорных, о голоде, о нищете, о коммунальных квартирах.

Каково же было ее удивление, когда она попала на большой великолепный корабль: «Чистота изумительная. Команда прекрасно одетая, подтянутая. Блюда сменялись блюдами, и чего там только не было! Мне лично Терлецкий подарил книгу „Как закалялась сталь“ Островского. Это была первая книга из Советского Союза, которую я прочитала. Я была под большим впечатлением от всего виденного и, будучи совершенно неискушенным в политике юным существом, все принимала за чистую монету и говорила, что теперь я совсем другого мнения буду о Советском Союзе, а Пунга на мой высказанный восторг только иронически улыбался. Не верил, видимо, всей этой показухе».

Однако вскоре Герман Пунга попросил перевести его из Германии — к фашистскому режиму он относился резко отрицательно, высказывался резко, и близкие боялись, как бы для него это не обернулось скверно. Просьбу уважили и перевели в Лондон, с которым Пунгу связывали воспоминания о его бурной революционной молодости. Но в Лондоне Пунга пробыл недолго, здоровье его вдруг резко ухудшилось, стал прогрессировать склероз, его в 1938 году отправили на пенсию, и семья вернулась в Латвию.

Заговор в Смоленске

Роковым фактом биографии стала трехлетняя служба в Витебске. Пунга был арестован 13 февраля 1941 года. На первом же допросе, рассказывая свою биографию, он заявляет, что указанные даты могут быть неправильными, так как он тяжело болен, частично парализован, многого не помнит. Больше допросов не было — состояние подследственного резко ухудшилось, он умер в тюремной больнице 12 апреля до вынесения приговора. Несмотря на это, «дело Пунги» занимает 76 страниц: ему отводилась роль главы контрреволюционного заговора, который был «раскрыт» в Смоленской области еще в 1929 году!

По этому делу проходило 112 человек — и все исключительно латыши. Как фабриковались такие заговоры, сегодня хорошо известно, но, судя по материалам дела, тогда в Смоленске и окрестностях имелось более тридцати латышских колхозов со своими клубами, школами, даже латышским театром. Начавшаяся коллективизация обозлила латышских крестьян, и под руководством лютеранского пастора Швалбе они решили… эмигрировать в Латвию. Списки переселенцев якобы готовились с помощью секретаря латвийского консульства Германа Пунги.

Насколько соответствуют действительности эти факты и удалось ли вернуться на родину крестьянам, которых наверняка ждало раскулачивание? Чтобы ответить на этот вопрос, я обратилась в Смоленск, где до сих пор есть общество российских латышей. Но это уже отдельная история…